So fuck you anyway, Виктор Никифоров.

      Телефон разрывается, вибрирует прямо под ухом, и Никифорову кажется, будто сотни тысяч перфораторов в один момент включаются внутри его головы. Он стонет, перекатывается на постели и пытается натянуть на себя одеяло, но ничего не выходит — мобильный трезвонит раз за разом, так, будто у звонившего был как минимум пожар, иначе Виктор не мог объяснить такой поразительной настойчивости. -Витя! — в трубке слышится облегчённый вздох Якова. И, если бы Никифоров не мучился от похмелья, то обязательно удивился бы относительно спокойному голосу наставника. Обычно, когда фигурист просыпал тренировку, или просто не отвечал дольше трёх гудков, то прижимать телефон слишком близко к уху было опасно — Яков орал так, что барабанные перепонки грозились вот-вот лопнуть. Но сейчас все было иначе. -Я тебе по поводу Юры звоню. — да уж, прямолинейности тренеру было не занимать — никаких тебе вежливых расспросов о делах и прочем, сразу к делу. Виктор, услышав до боли знакомое имя, приподнимается на локтях и даже немного трезвеет. -Я тебя внимательно слушаю. — выдыхает пепельноволосый, с трудом подавив зевок. -Он трубку уже с семи утра не берет. А я с Лилей в Москве, по… — в голосе Якова проскальзывает нервозность, не скрывшаяся от тут же улыбнувшегося Никифорова — по делам я. Ты что, только проснулся? — непонимающе спрашивает Фельцман, когда Виктор в очередной раз зевает. Он даже не пытается скрыть от тренера, что да, таки спал до середины дня, а если быть точным — до пятнадцати двадцати двух, как показывали наручные часы. Потому что Джакометти хотел увидеть все лучшие клубы Питера и посмотреть на знаменитые мосты, но об этом мужчина Якову сообщать, конечно, не стал. Весь вечер фигуристы, как самые настоящие пенсионеры, вспоминали «былые времена», а затем разговор плавно перешёл на новое поколение спортсменов. Кристофф припомнил, как после кубка Ростелекома сидел в этом самом клубе, только его собутыльником был сам Юрий Плисецкий, «восходящая звезда России», как писали о нем журналисты. -И он уже даже собрался ехать, представляешь? — швейцарец тогда пьяно гоготнул, глядя на Виктора поверх своего бокала. -Куда? — спросил Никифоров, отрываясь от своего коктейля и пытаясь сфокусировать взгляд на собеседнике, но безуспешно. -Морду тебе бить. Орал, что перекроит твоё смазливое личико. Я, конечно, все цензурю, да и половины ваших русских слов не понял, но звучало все очень устрашающе. — хмыкнул Джакометти. Витя скривил губы в грустной усмешке, моментально приобретая схожесть с Пьеро. -Ты чего, Витюнь? Да если б в меня такой мальчик влюблён был, то я бы… — Кристофф зажмурил глаза, позволяя мечтательной улыбке тронуть его губы. Никифоров даже поперхнулся, отчего цветной алкоголь брызнул на его рубашку и долетел до бедного швейцарца. -Чего? — просипел Виктор, судорожно пытаясь откашляться. -Что, уже глохнешь на старости лет? Я думал, блеск золотых медалей ослепляет, но никак не пагубно влияет на слух. — беззлобно рассмеялся Джакометти, прежде чем продолжить — Фея наша в тебе души не чает. Знаешь выражение от любви до ненависти? Это про вас, мой друг. — блондин хитро блеснул глазами из-под пушистых ресниц. -Ну и когда будет этот самый «один шаг»? — Никифоров мученически вздохнул, откинулся на мягкие подушки диванчика и спрятал в них лицо. -А ты ногами двигать не пробовал? — и тут Виктор понял, что таки да, не пробовал, на самом деле и не пытался приложить усилий, чтобы хоть как-то наладить их отношения. Все эти его до жути банальные «давай поговорим» недостаточны. Никифоров просто не привык, что расположения человека приходится добиваться, он просто не знал, как это делается и как всегда думал слишком много, строил из себя хер пойми что, но только не давал Юре то, чего он так желал — искренности. Понимать, что в юном Плисецком смелости больше, чем в тебе — неприятно, но Виктор плюет на собственное эго впервые в жизни, признавая свою неправоту перед самим собой. Признавая свою трусость. Никифоров старше, а, значит, должен быть опорой, но вместо этого он самостоятельно рушит их отношения — больше так продолжаться не могло. Виктор уходит в воспоминания слишком глубоко, но заставляет себя опять вслушиваться в слова Якова. -Представляешь, моду взял весь день в ледовом проводить. Совсем как ты — такой же идиот безмозглый. Слушать меня отказывается, как ты понимаешь. Верно ты тогда сказал — упрямства в нем на двоих, даже на троих. Мне нужно, чтобы ты съездил его проверить. Если дома нет, то ищи на катке. Не мне тебя учить, Никифоров. И да, Витя, я на тебя рассчитываю. Не подведи. — раздав задания, как и всегда, Фельцман сбрасывает, оставляя подопечного переваривать всю полученную информацию, чтобы потом все равно сделать так, как сказали.

***

Виктор задирает голову, рассматривая окна давно знакомой многоэтажки. Он часто подвозил Юру после тренировок домой, хотя тот вечно отнекивался, а если его все же усаживали в машину — упирался взглядом в окно, иногда понося музыкальный вкус Никифорова и клацая кнопки на магнитоле, настраивая любимую радиостанцию, которая до сих пор осталась на панели задач в «избранном». Витя не знал, зачем оставил ее — такое он не слушал, но иногда было приятно включить чужую музыку, чтобы на всю машину орали и сипели голоса, раздавались грифы гитар, басы и чёткие барабанные ритмы, вспоминая те их многочисленные поездки. Плисецкий тогда был так близко, что Виктору было достаточно протянуть к нему руку, но он этого не делал, только смотрел на чёткий профиль, на то, как мальчик украдкой выдыхал на окно и рисовал непонятные узоры на запотевшем стекле. А сейчас Плисецкий казался таким недостижимыми, что от этого мерзко щемило сердце. Хотя, Никифоров, так тебе и надо — какой дурак начинает ценить только после того, как потерял? И не просто потерял, а бросил сам, не обдумав, действуя импульсивно, сжигая мосты. Виктор вырывает себя из раздумий, обещая, что погрузится в сплин попозже, в компании бутылочки вина, и заходит внутрь, взбегает вверх по ступенькам, до ничуть не изменившейся темно-бордовой двери. Мужчина звонит в звонок и, не дождавшись ответа, нажимает на ручку, что, к его удивлению, поддаётся. Дверь распахивается с неприятным скрипом и Никифоров ощущает себя героем низкопробного хоррора, которого за дверью поджидал бугай в маске с топором наперевес. Такой возможности он действительно не исключал, только вот вместо бугая — тощий, но сильный Плисецкий, а вместо топора, который вряд ли имелся в обычной городской квартире, — советская чугунная сковородка, которой Юра проломит ему голову за вторжение в его жилище. Виктор облегченно вздыхает, когда в коридоре оказывается пусто, и проходит вглубь квартиры, даже не снимая пальто — в двушке холодно практически также, как и на улице, только промозглого ветра не хватает для полной картины. Плисецкого он находит не сразу, только когда тот срывается на кашель, от которого гора одеял, под которой закопался мальчишка, несколько раз вздрагивает. Витя зубами стягивает перчатки, кидает их на пол и опускается на колени у постели парня, чтобы ладонью коснуться его лба. Веки Юры едва заметно подрагивают, сам он бледный, как смерть, с нездоровым румянцем и весь липкий, покрытый испариной. Его колотит озноб и сложно сказать, спит он сейчас, или отключился в лихорадке. -Витя? — Плисецкий едва приоткрывает красные из-за полопавшихся сосудов глаза и пытается растянуть сухие губы в улыбке, но выходит плохо — нежная кожа только трескается, окрашивая белые лохмотья уже отмершего эпидермиса в багровый цвет. -Юра, что же ты… где аптечка? — сейчас не время для сантиментов и Никифоров это понимает. Встряхивает полубессознательного блондина, несильно ударяет его по щеке, на мгновение возвращая рассудок. -Там. — сипит Плисецкий. Он достаёт тонкую руку из-под одеял и указывает в сторону шкафа, уже в следующую секунду срываясь на надрывный кашель и пытаясь прикрыть рот кулаком. Виктор переворачивает все полки вверх дном, расшвыривая вещи по и без того не очень-то убранной комнате, прежде чем находит заветную аптечку. Из медикаментов у Юры — эластичные бинты, моток пластырей, мазь от ушибов и просроченная аскорбинка. -Что же ты за несчастье такое. — Никифоров злится. На парня — за то, что так безалаберно относится к собственному здоровью, выжимая организм до предела, на себя — за то, что сейчас не мог помочь ничем другим, кроме как вызвать врачей. Минуты ожидания тянулись безумно медленно, будто специально. Витя обтирал Плисецкого холодными влажными полотенцами, чуть ли не насильно вливал в бредящего парня воду, но больше ничего сделать не мог, только быть рядом, сжимая обжигающе горячую, дрожащую ладонь. Чувствуя, как хаотично стучит чужое сердце и собственное предательски перенимает такой болезненный ритм, давая понять, что Плисецкий уже давно стал частью его, Виктора, кровотока, врос намертво, так, что не вытравишь, как бы не пытался, не сбежишь.

***

-Что же Вы так, папаша… — тучная женщина качает головой, выписывая на бумагу названия препаратов. -У Вашего сына острый тонзиллит, по простому — ангина. Надо было в зачатках лечить, а тут дотянули. — она цокает языком и поправляет капельницу. -Я не… — начинает было Виктор, но обрывает сам себя — смысла оправдываться не было. Расплатившись и получив рецепты, он присаживается около Юры, который теперь уже точно уснул, сразу после того, как ему сбили жар и восстановили водный баланс в организме. Никифоров ведёт подушечками пальцев по кисти мальчика, выше, к острой косточке запястья, чуть сжимает предплечье. Он наклоняется, губами собирает капельку пота, что бежала по бледному виску, прижимается ими ко лбу. -М-мне холодно. — дрожащий, едва слышный из-за опухших гланд голос Юры кажется таким непривычным, что Виктор невольно вздрагивает, инстинктивно отстраняясь. Но взгляд у Плисецкого все тот же — строгий, дикий, и только немного — просящий. Может, потом парень возненавидит Никифорова за это ещё больше, но поддержать его сейчас — важнее догадок. Витя наконец стаскивает с себя пальто, а затем и пушистый белый свитер, надевая его на полуголого Юру — жар был настолько сильным, что его футболка вымокла насквозь, неприятно облепляя тело, отчего ее пришлось снять. Он ложится рядом с молчавшим Плисецким, сгребает его такое хрупкое сейчас тело в охапку, прижимает к себе и путает пальцы во влажных белых прядях. Юра не возражает, по крайней мере сейчас, укладывает ледяные ладони на грудь Никифорова, отчаянно жмётся к нему в поисках тепла и утыкается носом в ямку над ключицей. Так они и лежат, не расцепляя объятий, даже когда руки Плисецкого перестают быть настолько обжигающе холодными. -Проебешь — убью. — неожиданно говорит Юра, сглатывая и морщась от боли. Виктор вопросительно вскидывает брови, переводит взгляд на лицо парня и едва уловимо хмурится, отчего на его лбу появляются морщинки. -Ты о чем, Юрио? — наконец спрашивает Никифоров. -О шансе. — каждое слово даётся с трудом и блондин опять заходится в приступе кашля. Сейчас у него даже нет сил, чтобы пропесочить Витю за идиотскую кличку, поэтому Плисецкий только мстительно пихает того под одеялом, угодив острой коленкой прямо в бедро. Никифоров только смеётся, крепче прижимая мальчика к себе. И он обязательно не проебет, воспользуется своим единственным шансом. Они оба попробуют — Юра покажет свою другую сторону, но только после того, как вымотает Никифорову все нервы, а Витя просто будет любить без оглядки — чисто, искренне, как всегда хотелось. Для них шанс быть счастливыми вместе — один на миллион, и оба это понимают. Виктор осознает, что ему особенно придётся постараться, чтобы не дай бог не разрушить то хрупкое чувство между ними, а Юра… Юра пусть растет, взрослеет, зная, что Никифоров всегда будет рядом. И пусть Плисецкий будет стоить ему баснословных денег, выкинутых на терапию, убитых напрочь нервных клеток, новых седых волос и огромного скандала, если их отношения всплывут, но Виктор был готов пойти на любые жертвы. Он понимал, что так быстро Юра не забудет. Слишком много обид, слишком много боли, чтобы распрощаться с этим настолько легко, от одних только слов. Виктор был готов ко всем трудностям — в конце концов, приручение диких зверей никогда не было простой задачей. В простом он и не нуждался.