***
Меня красили столько, сколько я себя помню. Или ещё дольше. Не знаю. Откуда мне знать? Красила мама, когда начал ездить по загранице — Хигучи-сан. Хигучи-сан сама красилась, но не так. У неё то пряди были высветлены, то кончики покрашены... А меня буквально головой в краску окунали. Это вошло в привычку. Я сам научился. Только, когда сам делаю, всё время где-то не прокрашиваю. В основном сзади. И я даже не знаю, почему и когда это началось. На самом деле я никогда не видел свой цвет волос, ну, на голове. И я как-то попытался представить, как оно будет. Мне не понравилось. Маме тоже не нравился. Она говорила: потому что нельзя. Потому что все такие. Дома есть фотки, где я ещё слишком маленький, чтобы меня красить. Поэтому там я... ну, с родным цветом. Я иногда на них смотрю. Конечно, я не могу себя представить. И я не знаю, как сильно цвет изменился... он же изменился? Должен был: почти всю жизнь пропитанный чёрной краской. — Я рыжий? — Нет! Ты тёмненький. Просто тебе хорошо чёрненьким. Как всем. Нет смысла выделяться. Я в детстве думал, что все красят волосы. А потом оказалось, что это не так. А ещё оказалось, что не стоит... говорить об этом. И я привык. Я жил так. Привык к себе-такому и даже не вспоминал, что... что это не мой цвет. А на самом деле... Может, в глубине души я всё время думаю о том, почему я должен это делать. Почему я не могу расслабиться. Почему нужно следить за каждой прядкой... каждым словом. Почему я так стесняюсь людей. Почему боюсь их. А я правда боюсь. И когда-то я сказал себе: я их боюсь, потому что я рыжий. А ведь я даже не знаю, рыжий ли я. Ну. Вдруг волосы изменились? Из-за краски. Но я слышал, что в Европе есть много анекдотов про рыжих. Надеюсь, я всё-таки не рыжий. На самом деле я не уверен, что хочу иметь другой цвет волос. Это тоже часть моей жизни. С этим я жил. Все эти годы. Не смывая, подкрашиваясь, следя за более светлыми корнями. Особенно — перед шоу и на соревнованиях. Только если я был совсем дома, где все и так знали, только тогда можно было бы немного расслабиться. Да даже так: — Шёма, у тебя опять волосы светлеют. Займись ими. Не умею я врать. Только молчать умею. Со мной всё в порядке. — Правда? — Правда, Юзу-кун. Я в порядке. Колено болит, но всё нормально. Ты, — «больше не злишься?» — сам... как? — Я беспокоюсь. Когда он тогда взял за руку, то всё было по-другому. Совсем не как прежде. Я знал, что не хочу больше видеть его злым. Что так не должно быть. Чтобы он злился... так. — Не злись. — Я не злюсь на тебя, за что? — Нет, я вообще... не злись. Вижу, что пена немного сероватая. Значит, цвет смывается. Никогда не думал, что буду смывать его.***
— Видишь, разницы почти нет... — Есть. Но это не рыжий. — Я тебе говорил? — На свет встань... Юзуру рассматривал неровные и влажные после фена пряди и перебирал пальцами, словно нашёл новую интересную игрушку. Конечно, Шёма был интересным. С абсолютно всех сторон. Только раньше они так редко виделись, что Юзуру умудрялся сомневаться: а не обманывала ли его память и что, если Шёма не был два месяца назад чуть-чуть каштановым/совсем-совсем чёрным? Или, может, он зачем-то пытался покраситься в шатена и не получилось? А тут раскрылось, что вот оно что... — А зачем ты всю жизнь красишься? Красивый каштановый цвет... Шёма моргнул. Он не умел врать. Только молчать. — Потому что так надо... Юзуру ответ понял. Обнял.