Сияние любви

      Изабель почти не дышит, стоя у зеркала в собственной комнате в одном лишь нижнем белье. Глаза наполняются слезами, руки скользят по сухой корочке прорезов, или, как их ещё назвать, изодранные в клочья части тела? Почти не дышит, не хватает кислорода, словно сорвалась с большой высоты — воздуха много, но вдохнуть невозможно. Руками ведёт от пупка к шее, на лице отвращение к самой себе. Изабель хочет плакать, кричать и биться о стену, молить о помощи или о смерти.       Уродина. Вот как она называет себя, потому что на лице огромные рассечены, от шеи до пупка — большие зашитые раны, которые слегка начинают зарубцовываться. У Изабель душа изодранна в кусочки. Ей больно, невыносимо. Не такой она представляла себя в свои двадцать четыре — немощной, изуродованной, но спасительницей. Она лучше бы и не сражалась, не защищала бы людей, а сейчас сидит и плачет в комнате, затыкая истерику подушкой, выдирая волосы — и без того уродина, похер.       Волосы как ненужные ошмётки падают на гладкий паркет. Смоляные, шелковистые, густые клочки. Изабель они больше не нужны. Не нужны, потому что огромный шрам на лице никак не закрыть, не замазать, не спрятать. Потому что больше красивой она не станет. Потому что идеальный макияж больше наносить не будет. Потому что Изабель Лайтвуд падает в бездну разочарования. Уродлив весь мир.       Она прячется у себя, не впуская никого, почти не питаясь, потому что поддерживать аппетитные формы ни к чему. Изабель не выходит никуда, закрывая на двойной щелчок комнату, прислоняясь к стене бетонной, рыдая. Алек все слышит, он же за стенкой, но сделать ничего не может. Он не может залечить ее раны, и от этого обоим тошно. — Изабель, — она слышит знакомый голос, почти родной. — Открой, милая.       Она лишь поджимает к себе ноги, обхватывая руками. Вновь плачет, потому что разбитое зеркало все равно отражает ее уродливость. Отнекивается, не открывает. Дрожащим голосом отвечает, дышит разочарованно. Ей страшно. Страшно, что он увидит ее такой страшной и непривлекательной. Синонимов много, но один описывает лучше всего — уродина. — Не заходи, прошу, — выдыхает она у окна, точно зная, что его вампирский слух прослышит.       Он выбивает дверь, потому что слышать ее учащенное сердцебиение, дохлый голос и не предпринимать ничего не хочет. — Черт, — она быстро отворачивается к окну, закрывая лицо руками, напрочь забывая об отрезанных волосах. — Только не смотри, — говорит Изабель. — Не смотри, Кол, не смей! — она на грани истерики, потому что плачет, а потом заливается устрашающимся смехом. Больно. Душа рвётся на мелкие кусочки. — Изабель, посмотри на меня, милая, — он ласково говорит, хотя делает такое редко, но сейчас должен поступить именно так. Она на грани. — Я люблю тебя, понимаешь? И даже если от твоей красоты ничего не осталось, я буду любить тебя. — Ложь, — шепчет девушка, зарываясь руками в волосы. И они оба частично признаются в этом. Потому как он полюбил ее за характер, шарм и дерзость, но и красоту ее полюбил. — А мне ведь нравились твои длинные волосы, Изабель. Зачем состригла? — Потому что это — часть моего уродства, а прекрасные волосы здесь ни к чему. Не затмить того, что у меня на лице. Уйди. — Я знаю, как помочь тебе, — в тот момент ее сердце останавливается. Неужели есть шанс вновь стать красивой? Той самой Изабель Лайтвуд с прекрасными чертами лица, ослепительной фигурой и уверенной в себе? — Я не верю. Магнус даже не смог помочь! — потому что Бейн для нее был единственной надеждой, последней надежной, но, увы, он не помог. Не смог, или не захотел, либо запретили. Изабель в тот момент не слышала ничего, поэтому не поняла, в чем дело. — Моя кровь залечивает любые раны, от самых маленьких ссадин, до самых больших повреждений. Вампиры не стареют, и кто вкусит кровь нашу, будет исцелён и омоложен. — Кол, — она выдыхает его имя, потому что говорить четко сил нет. — Я готова. Я хочу этого. Давай сделаем это. — Сначала повернись, — решительно говорит вампир, касаясь ее плеча.       Она собирает всю силу в кулак и все же разворачивается. Показывает ему все свои слабости. В тот момент она дрожит, отпуская взгляд вниз от стеснения и презрения. Сердце отчеканивает бешеный ритм, пальцы рук заламывает — страшно.       Кол же слегка улыбается — и не такие страшные у неё раны, и не такая она уродина, как говорила. Ему кажется, что это вообще не значительно, потому что красота ее глаз сохранилась, пухлость губ никуда не исчезла, потому что она все ещё красива. Кол касается ее шрамов, легко ведя по ним. Он чувствует, как она горько сглатывает. Почему так дрожит? От одной только мысли, что Изабель не доверяет ему, Кол хочет рвать и метать. Он любит ее, действительно любит, потому что их любовь началась с сильной ненависти, которая переросла в крепкую дружбу, а после — любовь. Они знакомы пять лет, и это самые долгие отношения Майклсона. Он видел, как она менялась из несущейся навстречу приключениям девушки в разумную женщину. Как становилась более сдержанной, и больше не теряла голову от принципа нарушения правил. — Только за это нужно платить, — произнёс Кол. — О, Ангел, — она закатывает глаза, выдавливая из себя ухмылку. — Ты же знаешь, что я и без этого отлично отплачу, — у неё взгляд хитрый, как у лисы. — Да не в этом смысле, Иззи, — хмыкает вампир. Черт, как же ему не хочется говорить о плате и как же ему не хотелось рассказывать о способе исцеления, потому что так он потеряет ее, но Изабель порвана, сломана и ее нужно починить, склеить рваную душу, да что угодно, лишь бы улыбалась дальше. — Тот, кто даст кровь, затем должен стереть память тому, кто ее выпил, а именно он должен стереть все воспоминания о себе, чтобы человек, выпивший это, напрочь забыл о такой способности вампира. — Что? Что, блять, с этим миром не так? — едко цедит через зубы Лайтвуд. Она матерится редко, но если и делает это, то только тогда, когда действительно разочарована в правилах этого мира. — Давно стала матерится? — ухмыляется Кол, впервые слыша от девушки подобное. — Давно перестал замечать это? — вопросом на вопрос. Лукаво, Изабель. — Ты ведь понимаешь, как для меня это важно? — спрашивает Лайтвуд, вновь закрывая своё лицо незаметным жестом. Она ещё не привыкла. — А что, если я никому не расскажу? Я обещаю, Кол. — Если Алеку станет плохо и у него будут незаживающие раны, ты позовёшь меня, попросишься помочь, и Алек тоже узнает об этом, верно? — легкий кивок, совсем не уверенный. Если брату станет плохо, она, конечно, прибежит к нему и будет просить о помощи. — В таком случае за невыполнение правил мне вонзят кол в сердце, либо же будут морить голодом. Что хуже, я не знаю. — Когда это ты стал правилам подчинятся? — она щурит глаза, присматриваясь к нему, мол, за тобой такого я не замечала. — Потому что это действительно нужное правило, Иззи.       Она обреченно выдыхает, садится на кровать, зарываясь руками в короткие волосы. Взгляд невольно падает на разбитое зеркало. Ей тошно от самой себя. Что с ней стало? Разбитая, унылая, потрёпанная. Как она довела себя до такого, почему не пыталась жить? Потерять любовь она просто не может, Кол Майклсон — именно тот, кому она доверяет, кого любит и никогда не бросит, но угнетающая боль, изуродованное тело, которым она больше не сможет соблазнять того же Майклсона и стремление найти выход из данного положения — ведут совсем по другой тропе. — Но, а фотографии наши, Алек? Мой брат знает про тебя и добрая половина вампиров. Что делать с ними? — Мои вампиры не расскажут ничего, кодекс. Стереть память человеку занимает от силы минуту, так что это много времени не займёт, твой брат тоже забудет меня. Фотографии — не проблема, — отвечает Кол, хмыкая. Ему кажется, что вот-вот и его девушка скажет «прощай» и попросит излечить, а затем и память стереть, а он, как дурак, сделает это, потому что любит. Хочет, чтобы она была счастлива, пусть и без него. Чтобы радовалась жизни. — Я люблю тебя, — начинает Охотница, и Майклсон точно знает, к чему клонит та. — Ты ведь вновь добьёшься меня, верно? Кол, ты ведь знаешь, как я нуждаюсь в тебе, поэтому не смей бросать. Просто вновь вернись ко мне, просто сделай все так, чтобы я опять полюбила тебя. Ты ведь сделаешь это, вернёшь меня? — Верну, Изабель, — отвечает вампир, пытаясь сдержать горечь в голосе. Ему больно, обидно. Ту, которую он любит, готова покончить с их любовью ради нового лица и избавления от шрамов. Деревянный кол вонзается в сердце Майклсона. Любимая девушка выбирает внешность, предавая любовь. Да, он понимает, насколько все сложно, насколько ей трудно и больно и, возможно, предательством это не назвать. Изабель ведь просит вернуть её снова, после исцеления.       Он прокусывает запястье, а она, не брезгуя, прикладывает холодные губы к его горячей крови. Делает пару глотков, морщится от вкуса, но ничего не говорит. Слизывает кровь до последних капель с его руки, пальцем ведёт по собственному контуру губ, собирая остатки, а затем слизывает их охотно, с надеждой. В его глазах разочарование и горечь, душа — истерзанный шмоток, напоминающий отстриженные волосы Иззи — такие же ненужные.       У Лайтвуд раны затягиваются быстро, шрамы пропадают и кожа становится блестящей, гладкой. Рывком снимает кофту, совершенно не стыдясь, поражаясь новому телу. Нет больше никаких шрамов, ран кровоточащих. Нет больше изуродованного тела. Все идеально, до ряби в глазах. — Спасибо! — кричит она, кидаясь на шею любимого, тонкими пальцами цепляясь за его шею. Губы о губы, руки о руки. Он кладёт ладони на её оголенную талию, спускаясь ниже, сжимая ягодицы. — Это прекрасно, — шепчет она. Действительно, прекрасно, когда твоё тело дотягивает до идеала.       Кол вжимает её в стену, за которой Алек горько хмыкает и выходит из комнаты — знает продолжение. Она закидывает ноги, образовывая крест. Они близко. Горячее дыхание Изабель возле его шеи, её мягкие губы целуют шею вампира, а руки лезут ниже. Кол укладывает её на кровать, нависая с верху. Сейчас она его, целиком и полностью. Он ставит колено между её ног, совсем близко к промежности, а она выгибается, словно кошка. Майклсон целует её шею, ложбинку между грудей и живот. Руками мнёт груди, охотно нащупывая возбужденные соски. Иззи руками стягивает с него футболку, затем ногтями водит по торсу, оставляя царапины. Вампир стягивает последнюю одежду с себя, а затем и с неё и уже хочет войти, но она, не рассчитав размер кровати, валит его на пол, меняя все местами. Она сверху, всегда и постоянно. Насаживается на его разгоряченный член, издавая тихий стон. Ускоряется, запрокидывает голову назад. Усиливает наслаждение обоих. Он руками помогает ей насаживаться, держит за талию, сжимая её несильно, скорее, нежно. Она кончает первой, а он, сделав ещё несколько толчков в неё, следом. Не успевает выйти вовремя, изливается в неё. Изабель тепло внутри, телу жарко, и сама она все ещё не отошла от конвульсий оргазма.       Они приходят в себя, и она своей же майкой вытирает свои бёдра от семени. Быстро одевается, кидая на Кола взгляды. Сейчас она должна потерять его, уйти из его жизни. Больно не будет, она знает, но больно будет ему, и это она тоже знает. Думает, что сглупила, что не стоило выбирать красоту. Глупышка. Дура. Хочет ударить себя, потому что в какой раз не думает головой. — Прощай? — Изабель тихо задаёт вопрос, нехотя растягивая слово. — Прощай, — он стирает ей память, затем всем, кто знал его роль в ее жизни. Выметается из Института и возвращается в Дюморт, с горечью в сердце и с привкусом ее губ на своих. И как же хочется, чтобы ему тоже стёрли память. Вырвали Лайтвуд из сердца и зашили вновь. Ему больно, до жжения в груди и чуть ли не до слез. Он ведь впервые любил. Любил настолько, что последовал ее желанию. Идиот. Стоило крикнуть на неё, вдолбить в мозги то, что это неправильно, расхерачить ее комнату к чёрту из-за злости и гнева, но все же остаться с ней, любить и быть любимым. — Жизнь — дерьмо, — выплёвывает Кол, когда Изабель Лайтвуд чуть не убивает его.