всех утомил и исключительно себя радую

Богодеев PG-13, ангст – ООС Вдохновлена треками Makes Van и вот этим коллажем от кайли https://pp.userapi.com/c841322/v841322343/ec29/kCQ1vvbJbVM.jpg Обложка: https://vk.com/photo-152872708_456239339 ___________________       Если закрыть глаза и включить на полную колонки, можно достичь космоса. Биты раскачивают сознание, накрывают приливной волной, и кажется, что планета превращается в пыль на антресолях вселенной – где-то за многоквартирными домами спутников и карликовых звёзд можно увидеть параллельные миры в картинах эпохи возрождения. Можно прочувствовать горечь прошлого на языке и шуршание песка под колёсами будущего, просто потому что ничто не ограничено реальностью. Просто потому что реальность распыляется на атомы и увлекает в круговорот событий, пока ты сам не натыкаешься, как бабочка, на собственную жизнь, в которой есть куда более важные вещи, чем удачный бит в старой квартирке на Невском. Да и кто позволит ему врубать музыку в начале четвёртого? Лучше заварить ещё чаю и выключить комп совсем, чтобы лечь раньше, чем ночь сойдёт на нет. Но когда Макс идёт на кухню, чтобы поставить греться чайник, в "контакт" приходит сообщение. Он дёргает "мак" на себя, опрокидывая на пол блокноты с вырванными листами, карандаши и ручки, пару флешек и початую пачку сигарет, чертыхается, едва не наступив ногой на грязную тарелку, и боком заваливается на диван, аккуратно придерживая ноутбук на весу. По-хорошему бы надо выгрести весь мусор, но днём он почти всегда спит, лишь ночью покидая квартиру —своеобразный маршрут от дома к магазину и обратно заменяет прогулку. Наверное, его всё устраивает, но обсуждать это ни с кем не станет. Тем более не с тем, кто изредка всё же вытаскивает его из-за компа. «Почему не спишь?» Сообщение ещё не прочитано, и Макс малодушно подумывает и не открывать: он знает, чем это дерьмо закончится. Но Фадеев – падла настырная, поэтому он шлёт ещё несколько: «Если не ответишь, я тебя наберу» «Не выёбывайся, Макес» И Голышев косится на телефон, упавший под кресло. Разговаривать с Димой нет никакого желания, но тот ведь всё равно достанет его из-под земли, если захочет. Так что Макс поднимает телефон, сигареты и, на ходу набирая Фадеева, идёт в сторону балкона – самое время покурить. На улице холодно, подморозило знатно, но чувствуется, что к утру пойдёт дождь. В Питере не бывает нормальной осени, и в этом, пожалуй, есть какая-то закономерность: Макс перевернул день и ночь с ног на голову, Питер поменял местами времена года. – Макес, – на третьем гудке Фадеев всё же поднимает телефон. По голосу слышно, что он надрался в хламину, и Голышев кривит губы. На языке горчит, но это, конечно, сигареты, а не ревность. Он взрослый мужик, которому плевать на всех. Самодостаточный. – Что случилось? – Я на вписку еду, – сообщает Димка, и в динамике слышны смех и женские голоса. Ничего нового. – Подъезжай. Сигарета теплится на конце, и пепел падает на пол, едва не пачкая толстовку Adidas – было бы жалко, новая ведь. Макс носком размазывает его по половице, а сам ёжится от холода. Ну, что этому мудаку от него надо? – Фадей, я в Питере, – говорит и натягивает на голову капюшон. – Ну, и что? – голоса стихают, хлопает дверь тачки, и теперь слышен гул улицы. – А ты в Москве, – объясняет Макс терпеливо. – Никак мне на вашу вписку не успеть. Фадеев молчит, но это точно не значит, что он понял, о чём ему Голышев втирает. Очевидно, он стоит на улице в куртке нараспашку и парит вэйп – никак до этого полудурка не дойдёт, что уже ноябрь и простудиться легче лёгкого. И Макс вдруг осознаёт, что и сам недалеко ушёл – переминается с одной босой ноги на другую на балконе и мёрзнет, докуривая сигарету до бычка. Сам бы поберёгся, но вот только думать о себе он так и не научился. – Ну, хочешь, я приеду? – спрашивает наконец Фадеев, и Голышев улыбается. – Игорь пишет новый альбом, с битами поможешь. То ли от холода, то ли ещё почему-то, но голос у Димки абсолютно трезвый. Хочется думать, что он на самом деле соберётся и приедет, и Макс слишком устал, чтобы отмахиваться от этой мысли. Он знает, чем это всё закончится, потому что… Ну, потому что это не первый раз.       Первый раз у них случился год назад или чуть меньше – Макс помнит, что по всей Москве стояли эти уродливые ёлки с золотыми бантами, и в глазах рябило от гирлянд. Он хотел взять такси от вокзала к студии, но на перроне его уже ждал Фадеев с отмороженными ушами и красным носом. – Держи, модник, – стянув с головы шапку, сказал Макс, и Димка покачал головой. – Красота требует жертв, – он поднял ворот пальто, стараясь укрыться от ветра и, хлопнув по плечу Голышева в знак приветствия, кивнул в сторону подземки. – Поехали, там все ждут. – Я и сам мог, – сказал Макс. – Зря ехал. Но Фадеев на это ничего не ответил, только криво ухмыльнулся. Эта его улыбка на самом деле ничего не значила, но Макс уже успел себе накрутить. – На студию? – уточнил Голышев, стоило им пересечь переход и гудящее здание Ленинградского вокзала. В предновогодней Москве людей было больше, чем обычно, и Максу казалось, что он задыхается. Хотелось поскорее выйти из толпы, минуя дурацкие металлодетекторы, отряхнуться от поезда, от дороги и сесть за комп, чтобы начать работать. И желательно, чтобы Фадеев топтался где-то поблизости, отвлекая. – Домой ко мне поедем, – качнул головой Димка, вытаскивая из кармана ключи от машины. – На студии уже все успели хорошенько надраться, так что смысла возвращаться нет – все будут там. Голышев открыл было рот, чтобы возразить, но ледяной порыв ветра поднял к небу вихрь позёмки, и снежная крошка набилась ему за воротник. И он замолчал, ёжась и отряхиваясь. И негостеприимная Москва с ветром и снегом вдруг развеселила его неимоверно – нет, ну, неужели он ждал, что они будут работать? – Ради этого нужно было меня вытягивать из Питера? – Не развалишься, – рассмеялся Димка, открывая машину. – Совсем уже одичал в гордом одиночестве. – Я работаю, – парировал Макс, стряхивая снег с кроссовок. – Развлечёшься для разнообразия, – и Фадеев со свойственным ему выпендрёжем газанул с парковки.       Квартира была наполнена звуками: музыка, смех, разговоры и крики. Они проталкивались сквозь толпу совершенно чужих людей, которые нисколько не обращали внимание на Макса, зато Димку встречали восторженным гудением. Это исторически сложилось, что Фадеев и Лавров рвали своим присутствием залы, в то время пока Стас проверял почту на телефоне, а Макс пускал клубы дыма над головой. – Мне этой херни и в Питере хватает, – раздражённо пробормотал Голышев, схватив Диму за рукав. Тот остановился, медленно стянул с шеи шарф и улыбнулся. По комнате прыгали блики света, а уши рвала блядская попса – отличная музыка для любителей потрясти жопой. – Правда? – спросил Фадеев, и Макс махнул рукой. В углу гостиной сидел Конченков – опять в телефоне, а любитель гулянок Лавров натягивал кого-то в Мортал Комбат. После толкучки вокзала здесь было ещё невыносимее, но свалить прямо сейчас – признать слова Фадеева о его нелюдимости правдой. В пизду такие умозаключения. – Стасян, – он натянул на лицо улыбку и, хлопнув Лаврова и Конченкова по плечам, уселся рядом. – Охренеть! Мы и не ждали, – Игорь от удивления даже отложил в сторону джойстик, а Стас – телефон. – Я был уверен, что ты не приедешь. – Обещал же, – пожал плечами Макс, расстёгивая куртку. – И надолго тут все? Он неопределенно обвёл рукой веселящихся людей и, поставив на пол рюкзак, откинулся на спинку дивана. – Считай это корпоративом HHF, – рассмеялся Стас. – Дай ребёнку развлечься. И Конченков перевёл взгляд на Фадеева, склонившегося над светловолосой девчонкой – у той полыхали щёки, а от предвкушения часто вздымалась грудь. – Да уж, развлечься, – забирая из рук Лаврова бутылочку пива, кивнул Голышев. Девчонка подвигалась к Диме ближе, касаясь кончиками пальцев его ладони, шептала ему что-то на ухо и мягко улыбалась – Макс мог на раз-два разгадать все её приёмчики, вот только не хотел. Он залпом допил пиво, откинулся на спинку поудобнее и закрыл глаза – движения тел казались ему переплетением шипящих змей. Он сам создавал себе настроение, он сам позволял себе смотреть на то, как Фадеев целует её, задыхаясь от жажды, он сам… И вечер завертелся. В итоге всё встало на круги своя: Игорь со Стасом рассказывали о концертах, а Макс, собрав свою волю в кулак, попивал пиво, слушал и кивал. Шум утомлял, и когда в следующий раз он вышел на балкон покурить, его уже там ждал Фадеев – ёжащийся от холода и кутающийся в куртку с чужого плеча. – Отличная вечеринка, – оперевшись на поручни, сказал Макс. – По тебе заметно. За закрытой дверью балкона почти не было слышно музыки и шума, а редко проезжающие сквозь заставленный тачками двор машины только убаюкивали. И Голышев вдруг почувствовал, что и правда рад, что приехал. Рад, несмотря на то, что ненавидит все эти вписки. Рад, хоть и устал как собака трястись в Сапсане. Рад, пусть Фадеев и трётся с очередной бабой – до этого он поехал за ним на вокзал и мёрз, дожидаясь. Ведь это чего-то, да значит? – Тухло? – глядя, как Голышев укладывает голову на руки и смотрит на тонкую струйку дыма от сигареты, спросил Димка. – Отлично, – покачал головой Макс. – Нет, тебе всегда тухло, – обиженно возразил Фадеев, и Голышев вдруг понял, что тот пьян. – Ну, что тебе ещё нужно-то? – Дим, я просто не любитель всего этого дерьма, – устало пробормотал Макс – ну, не говорить же Фадееву, что его задело то, что он развлекается с девчонкой. Начал идти снег, и пушистые хлопья закручивались в спирали, мягко оседали на город. Дурацкая Москва с дурацким Новым годом. Настроение вдруг начало катиться в бездну. – Тогда не мог, что ли, просто так приехать? – Фадеев – удивительно злой и недовольный – уткнулся носом в воротник. Пушистый мех лез в его глаза, и он щурился, стараясь сфокусировать взгляд на Голышеве. – Без своего этого «у меня сроки горят, давайте только на вечер». – У меня и правда сроки горят, – спокойно объяснил Макс. Музыка стала тише, и сквозь освещённое окно он видел, как засобирался Стас, как девчонки начали подхватывать сумочки, как все смеялись, предвкушая продолжение вечера. И только Лавров занервничал, что-то выискивая на диване и креслах. – Ты б ему куртку вернул, – посоветовал Макс, потирая слипающиеся глаза и выкидывая бычок. – Поехали с ними? – Тебе разве хочется? – чуть посиневшие на холоде губы подрагивали, и Голышев вдруг понял, что Димка мерзляк – кто бы мог подумать. – Не останусь я, ты же знаешь, – Макс подтолкнул его к двери и устало улыбнулся. Ехать не хотелось – хотелось послать это всё и лечь в постель, чтобы завтра быстро отстреляться на студии и свалить домой. И потом неделями вспоминать эти губы и впившиеся в его руку пальцы – Дима задержал его и смотрел сверху вниз так, словно на плечах Голышева сейчас держалась вся планета. – А если я останусь? – спросил он. Дыхание облаками пара вырывалось из лёгких, рисовало узоры в воздухе, окутывало их невесомыми объятиями, и Голышев подался вперёд, хватаясь за замёрзшую ладонь Димы, за его длинные пальцы с покрасневшими от холода костяшками, за выступающую косточку на запястье. Жар смешивался с холодом, и Макс ринулся сухими обветренными губами сцеловывать вкус Фадеева. И они никуда не поехали.       А утром, проснувшись в одной постели с Димой, Макс никак не мог понять, как же всё так просто получилось. И он долго думал, как им теперь быть, и должен ли он переезжать в Москву – ну, потому что у Фадеева же съёмки, а ему, Голышеву, абсолютно наплевать, где писать музыку. Эта мысль о лёгкости на подъём повлекла за собой новую о том, что Питер со своими шпилями и набережными, с Дворцовой площадью и бесконечным потоком туристов может быть даже осточертел ему до безобразия. Такое ведь возможно? Фадеев повернулся со спины на живот, и сидящий в смятой постели Макс разглядел на его коже россыпь веснушек – точь-в-точь как у мальчишек с полотен Караваджо. И всё это: тусклый зимний свет, бьющий в окно, горячая ото сна Димкина кожа, белые простыни и рассыпанные по подушке его волосы как змеи медузы-горгоны, – всё это само превращалось в музыку, в лёгкий бит с дрожанием век и тяжёлыми вздохами. Ночь, оставившая на его плечах царапины, теперь предвещала новую эпоху, и Голышев поднялся с постели только для того чтобы подхватить рюкзак и снова вернуться к спящему Фадееву. Вдохновение не ускользало – витало над их телами, и Макс не торопясь открыл ноутбук и пустил в наушниках бит. Лёгкие прикосновения пальцев к клавишам, вдох-выдох и тихий шёпот «почему ты никогда не приезжаешь ко мне?». Макс писал музыку, а, может, это музыка писала томное полотно их совместного утра, украшенного светом и белизной комнаты. «Оставайся...» – шептал Дима, и Макс закрывал глаза, подставляя шею для поцелуев. Ведь это так правильно – просыпаться рядом и задыхаться в объятиях, писать музыку для него, из-за него, потому что он… – Ты здесь? – Фадеев открыл глаза, и Макс скорее прочёл эти слова по губам, чем услышал. – Да, – он отложил наушники в сторону, и в тишине пустой квартиры были слышны отзвуки бита – обрамление пробуждения. – Надо же было так нажраться, – пробормотал Дима, морщась. – Блядство… Он медленно поднялся, потягиваясь и зевая, на ощупь нашёл на полу свои джинсы и неторопливо натянул их. А Макс смотрел на его спину и кусал губу – зацикленный бит отдавался в горле рваными толчками. – Я на студию поеду, – проговорил вдруг Голышев, захлопывая ноутбук. – У меня поезд после обеда. Фадеев обернулся к нему, и Голышев не отказал себе в удовольствии пробежаться по его груди взглядом, запомнить созвездия его родинок и маленький шрам на правом боку. Один раз – первый и последний. – Конечно, – кивнул Дима, натягивая майку. – Я тебя отвезти не смогу – вызовешь такси?       Первый раз, который Голышев назвал последним, таковым не оказался – тупая недосказанность осталась висеть, и сложно было сказать, почему он позволял этому продолжаться. Равнодушные взгляды по утрам лёгким движением стирали все видения признаний ночи, и кости этих видений тлели забытыми на столе под очередной бит. Это было похоже на изощрённую разновидность пытки: ночью срывать с губ Фадеева стоны, а утром вызывать Uber и уезжать, желательно до того, как Дима проснётся. Это было не просто пыткой – каждая эта ночь рождала новую картину: он писал потом весь день, не отвлекаясь ни на что, слыша только сбивчивое дыхание и видя перед собой изогнутый хребет спины. Детали создавали целое, и Максим погружался в эти ощущения всё глубже, пока не осознал, что реальность давно погребена под пластами выдумок и снов.       Питер неизменно встречал его хмурым небом и заплёванным Московским вокзалом. Иногда Максу казалось, что город его осуждает, но стоило ему вернуться в свою пустую квартиру – он успокаивался: если их устраивали эти отношения, значит всё было так, как надо. И теперь, стоя на балконе и закуривая ещё одну сигарету, Голышев отпускает самого себя. – Не надо приезжать, – говорит и выдыхает дым. – Макс, бля, у меня без тебя крышу рвёт, – тоскливо произносит Димка, и Голышев легко может представить, как тот ёжится, мнётся как подросток, а потом опирается о стену подъезда. – Хуёво без тебя. Приезжай. Голос просящий и хриплый – простыл всё-таки. Так что Макс рассеянно отодвигает старую коробку из-под сабвуфера, а потом усаживается на порожек двери. И плевать, что от холода он почти не чувствует пальцы – самое время решить, чего им нужно. – Я приеду, – говорит, а потом расслабляется: эта эпоха подходит к концу, а значит, самое время начать новую. И он и близко даже не может предположить, что его ждёт, но решение уже принято. Димка с ним даже не прощается: в телефоне – короткие гудки, а сам Макс тянется к айпаду и уже покупает очередной билет до Москвы. Времени на сборы требуется меньше, чем на ожидание такси – он сам не может понять, почему так нервничает. Он же взрослый человек, и его фантазии – чистой воды инфантилизм. Нужно разобрать это дерьмо по полкам, решить, чего он хочет, и изменить всё.       Так чего же? Если бы Макс был слезливой бабой, он бы рассказал о том, что по ночам – каждой бессонной ночью – ему хочется пропихнуть руку под рёбра и вырвать сердце, потому что так больно не должно быть. Он бы рассказал о том, что от каждого его сообщения пронизывает насквозь, иголкой уходя под ногти. Рассказал бы, как одиноко просыпаться под вечер и знать, что это самое одиночество – его собственное решение. Ведь выбор – страдать или жить дальше, используя каждый день для новых открытий – принимал он сам. Макс продолжает думать об этом всё время, пока садится в поезд, пока дописывает трек, добавляя новый слой. И тихое «я всё ещё здесь» отдаётся внутри, ломая рёбра и вкручивая в суставы железные шурупы. Он сломан, но отчаянно мечтает быть счастливым. Чего он хочет?..       Поезд прибывает раньше, чем он успевает принять решение: опять московская толкучка и на удивление солнечное небо. На этот раз Дима его не встречает, и Макс мёрзнет, дожидаясь такси. Минуты ползут медленно, растягиваясь в часы, в бесконечность, превращаясь в новые отзвуки мелодии в его голове. И он поправляет рюкзак на плече, а потом пропихивает руки в вытянутые карманы куртки. По ногам тянет холодом, но Макс горит, вспоминая родинки на коже Фадеева. Чего же?.. Пробок на Садовом нет, и Макс с удивлением осознаёт, что сегодня суббота. Таксист молчит, и Голышев ему благодарен: может быть, успеет принять решение. Быть готовым изменить всё в своей жизни и сделать шаг навстречу своим мечтам или продолжать барахтаться, меняя день на ночь, раскручивая спирали времени и проваливаясь в сны, где картины Ботичелли и Рафаэля воспевают хвалу собственному великолепию. А ведь его музой стали плечи Фадеева – возрождение его сознания и пробуждение от череды безумств. Он очень хочет сказать, что любит, но это было бы слишком просто – в языке ещё нет слова для того чувства, что рвёт ему душу уже несколько лет. Дёргая за завязки капюшона, Макс кусает губы и все пытается предугадать то, что произойдёт через несколько минут. Что-то невероятно важное – не иначе. Быть может, сны изогнутся совершенно невероятным боком, и тогда всё изменится, и Димины плечи, его губы… Тогда… Время собирать камни – Макс точно знает, что разбросал их уже достаточно, поэтому, когда машина останавливается около высотки в центре, Голышев наконец принимает решение.       В кармане режет пальцы монетка, и он ломает ногти о её края. Почему-то нажать на кнопку звонка сложнее всего, и Макс топчется около двери, рассеянно решаясь сделать последний шаг. Он бы малодушно сбежал, оставив позади Москву с неестественно голубым небом и эту серую многоэтажку, на балконе которого чуть меньше года назад он попробовал поверить в исполнение мечты. Но этот вариант точно не для него – преодолеть несколько сотен километров, собственные страхи и боль от одиночества, чтобы убежать. Нет. И он тянется пальцем с обгрызанным ногтем к звонку. За дверью слышится перезвон, и Макс ждёт, пока Фадеев откроет дверь. Где-то там, за его спиной остались страхи и сомнения, вот только… – Макес? – заспанный Димка поправляет на бёдрах треники и трёт глаза. У него на шее – засос, а по плечам тонкие розовые полосы. Голос по-прежнему осипший, и Голышев думает, что тот всё-таки простудился ночью. – Ты здесь? Вопрос идиотский, и Голышев ничего не отвечает, просто рассматривает эти плечи, достойные произведений Микеланджело. На лице Фадеева удивление сменяется смущением, потом – Макс читает эти эмоции легко – Дима вспоминает ночной разговор и собственные слова, или Голышеву только так кажется. – Слушай… Макс слушает, вот только дальше Фадееву сказать нечего: он устало трёт шею, и фиолетовые отметины не смазываются, а горят ещё ярче. Это должно задевать Голышева, но нет – он чувствует облегчение. Они наконец поставили точку, и всё закончилось. И, пусть болеть ещё некоторое время будет, эпоха угасла, а сны и фантазии все так и остались мазками умелого художника – статуи оживают лишь по воле богов. – Я просто выпил лишнего, – говорит Фадеев и вздрагивает, зацепившись взглядом за улыбку на лице Голышева. По подъезду прыгает эхо, рикошетит от стен и улетает к крыше; Фадеев трёт босую ступню о коврик, а Макс царапает ноготь о монетку в кармане – зря не подбросил. – Я приехал сказать, что дописал новый бит, – голос у него ровный и уверенный, хоть и чувствует он себя полным дураком. – Бит? – переспрашивает Дима, и Голышев кивает. – Да, – он молчит, рассеянно кусая губу, и внутри всё дёргает, но лучше так, чем неопределенность. – Я… – начинает было Дима. Макс улыбается ещё шире и перебивает: – У меня поезд после обеда, я поеду. И он уходит, перепрыгивая через две ступеньки, слизывая с губы выступившую кровь и всё катает в кармане монетку. А на улице стерва-Москва слепит прохожих по-весеннему ярким солнцем, хоть на календаре начало ноября.