Тень Сухаревой башни

      Грохот отбойных молотков и деловитые крики рабочих гулким эхом разносились по Чертолью и окрестностям. Над Волхонкой повисло облако пыли. Едкий сухой туман плыл бульварами и переулками вплоть до самого Арбата, отпугивая изнеженных туристов. Осенний вечер был бы прохладным, если бы не духота, пришедшая сюда вместе с башенными кранами назойливым шумом.       В лучах заката тени вытягивались. Колеблясь подобно языкам пламени, кривляясь и передразнивая, они делались совсем непохожими на своих обладателей. Кургузая фигурка столичного градоначальника превратилась в исполина на коротких тоненьких ножках, а его собеседника — в тощего долговязого монаха, хотя он был среднего роста, спортивного телосложения, а вместо рясы на нём превосходно сидел тёмный заграничный костюм.       — Среди москвичей будут недовольные, Фёдор Кузьмич, — мэр угрюмо кивнул в сторону демонтируемого бассейна. — В такие времена отнимать у народа забавы…       — Они привыкнут, — собеседник иронично улыбнулся. — Привыкли же они за два года к вашей кепке. Какое, кстати, сегодня число?       — Двадцать девятое, товарищ генерал…       — Двадцать девятое сентября девяносто четвёртого года… Запомните этот день, Юрий Михайлович. Советская система рухнула не в девяносто первом. И не в прошлом октябре. Она рушится сегодня, на наших с вами глазах. Вместе с этим срамным убожеством, — Фёдор Кузьмич брезгливо сплюнул. — Канет в прошлое и мрачное наследие коммунизма, и все его уродливые пережитки. Вы! Именно вы — человек, вгоняющий осиновый кол в грудь этому вурдалаку!       Мэр озадаченно молчал. От избытка мыслей и чувств он даже снял свой легендарный головной убор, обнажив взопревшую лысину.       — Что вы видите, Юрий Михалыч? — генерал указал на копошащихся в огромной чаше людишек.       — Стройка… Пыль… — мэр пожал плечами. — Обычное дело.       — Пыль…       Фёдор Кузьмич перешёл на зловещий шёпот и продекламировал: Когда гнетущий сумрак бездны Развеется в родном краю. И сердцу голосом небесным Подаст надежда весть свою. Я знаю, что надежда эта в моей душе навек чиста. Стремится ввысь душа поэта И в сердце зреет красота.       — Это Бродский? — лицо мэра стало одухотворённым.       — Пастернак, — Фёдор Кузьмич снова улыбнулся. — Перевод с грузинского… Здесь будет храм, Юрий Михалыч! Храм, который навсегда свяжут с вашим именем! Это ли не путь к бессмертию?! Представьте, вот так же садится солнце, белоснежная громадина высится над рекой, золотом горят купола, и сонмы ангелов поют вам славу! Ради этого стоит жить, Юрий Михалыч! А после — и умирать не страшно! А остальное, — он подмигнул мэру, — остальное от вас тоже никуда не денется. Крепкий хозяйственник ведь и о себе не забудет, не так ли?       Щёки градоначальника зарумянились, но он ничего не ответил.       Лёгкий ветерок рвал в клочья удушливую завесу, но прорехи заполнялись быстро. Глядя куда-то вдаль, Фёдор Кузьмич улыбался. Но ангельские нимбы мерещились ему в клубах пыли, плывущих над гибнущим бассейном.       Пар, поднимающийся над зимним городом и манящий, подобно магниту. Он видел пар.       Мальчик Федя мог часами бродить вокруг бассейна, глядя, как освещённые прожекторами искрятся в морозном воздухе капельки непознанной тайны.       С «Красного Октября» доносится запах шоколада, ванили и карамели, хрустят под ногами битые сосульки, он трёт заиндевевший нос и всё смотрит и смотрит на рукотворное чудо, не в силах отвести от него взгляда.       Стелется над городом пар, снежными хлопьями осыпаются календарные листья…       Прижимая к груди разовый билет, он стоит у входа, слушая стук сердца, радостно предвкушая встречу, о которой мечтал всю свою недолгую жизнь.       Длинный пустой коридор, он шлёпает босыми ногами по скользкому кафелю, а сердце бьётся всё сильнее. Стены покрыты налётом ржавчины. Пахнет потом, хлоркой и плесенью, но это последнее, через что предстоит пройти. Ещё двадцать метров, десять, пять… Коридор заканчивается тупиком, чтобы оказаться в сказке, нужно опуститься в тёмный проём и поднырнуть под стену. Федя с разбегу прыгает в воду и выныривает уже по ту сторону тайны.       Всё также стелется пар к звёздному небу, также индевеет нос от каждого сквозняка, мелькают вокруг красные рожи купальщиков, но нет ни умных роботов, ни блеска космических кораблей, а вместо волшебных фей плещутся толстые тётки в потёртых шапочках. Всё — так же, как и снаружи — уныло, буднично и убого.       По дороге домой, в переполненном метро, он украдкой глотал слёзы, а на утро слёг с температурой. Детство кончилось…       — Вы что-то сказали, Юрий Михалыч?       — Смету, говорю, будет трудно увязать, — мэр развёл руками. — Мы целых пять объектов к юбилею Москвы наметили, а тут одного кирпича тонн на…       — Вы уж постарайтесь, не мне вас учить. Оно того стоит, Юрий Михалыч! И Борис Николаевич идею поддержал. Не всё ведь так плохо было в СССР, не так ли?       — Ну… — по лицу градоначальника пробежала тень сомнений.       — Вы ведь помните ваше беспризорное детство? Война, разруха… Но прошло каких-то пятнадцать лет, и уже наше поколение было сыто, одето и обуто. Молодёжь была под присмотром. Были пионерские лагеря, шла работа в школах. Мы укрепляли здоровье и развивали свои таланты в различных секциях и кружках. А что теперь? Кто на этом страшном историческом переломе сможет взять на себя ответственность за будущее наших детей? Только на православие наша надежда! Только церковью может окормляться брошенное молодое поколение! Только в храмах оно сможет впитать базисные заповеди добра, мира, трудолюбия и порядочности! Пройдут все те же пятнадцать лет, и вы увидите — всё будет совсем иначе! Так что постарайтесь, Юрий Михалыч! На кону ваше место в вечности!       — Но и вы бы уж, Фёдор Кузьмич, замолвили за меня словечко перед…       — Разумеется! Не сомневайтесь! — генерал в штатском костюме озабоченно взглянул на часы. — А теперь прошу меня простить. Дела. Нижайший поклон супруге. Да… Если случится что-нибудь необычное, немедленно докладывайте мне. Лично.       — А что может случиться?       — Ничего, — Фёдор Кузьмич как-то даже рассеянно повёл плечами. — Но тем не менее не стесняйтесь.       За спиной мэра хлопнули дверцы «Мерседеса», едва слышно заурчал двигатель, и Фёдор Кузьмич укатил, ведомый государственными нуждами и заботами о будущем страны. А городской голова ещё долго стоял и вглядывался в клубящуюся пыль. В матерной ругани работяг, нота за нотой, угадывая грядущее пение серафимов.