И овдовевшая в ночи вышла луна одиночить. В. Маяковский.
Темнело по-летнему быстро. Никита и не заметил, как сквозь настежь распахнутые окна в чайную хлынули сумерки. Жара отступила в дремотные подворотни, ярким электрическим светом на Мясницкой вспыхнули фонари. «Manifestum non eget probatione! — размышлял Никита, глядя на улицу. — Тысячу раз прав товарищ Троцкий, когда пишет про мощь освобождённого труда! Моргнуть ведь не успели!» Ещё совсем недавно ночную Москву освещали газом, а кое-где на окраинах — даже маслом и керосином. Добро, хоть не лучинами! Толку от тех ламп, что от светляков на болоте. Бредёшь, бывало, вечером из университета, да только и думаешь, как бы в лужу не угодить. Всего семнадцать лет молодой Советской Республике, а столько сделано! Ещё вчера страна пухла от голода, а скоро уже и карточки на хлеб отменят. Метро к осени пустят! Говорят, там каждая станция — шедевр пролетарского искусства! Лишь извозчиков немного жаль, без работы ведь останутся, горемычные. Конский навоз на улицах — последнее, что осталось от царского режима, да вон ещё мраморный лев у дома напротив. Всё так же, злобно оскалившись, стережёт он барские владения. Ну и пускай себе… Баре-то давно в Соловках! Мысли текли, словно чужие. Под монотонный лязг посуды Никита задумчиво цедил папироску, изредка косясь на кружку чая, к которой даже не притронулся. Порою ему казалось, что не он, а кто-то другой сидит сейчас в чайной с поэтичным названием «ГОЭЛРО», смотрит в окно, радуется успехам советской власти… В неспешном кабацком гомоне тонули все прочие звуки. Табачный дым стелился перед глазами видениями далёкого прошлого. Вспомнилось почему-то, как в семнадцатом они с Варей и Макаром рвались на баррикады, как троих сопливых гимназистов завернул красный патруль и как потом, сбежав от Макара, под треск белогвардейских пулемётов, они с Варей целовались на скамейке Рождественского бульвара. «Ах, Варя, Варя…» Кто-то притащил гармонь, и вскоре вся чайная нескладным хором подпевала лихому заводиле. Марфуша наша краше Самой красы-весны. В неё в деревне нашей Все парни влюблены… Только ещё тоскливее становилось от этих звонких аккордов. Марфуша наша веселее всех, И целый день звенит марфушин смех. Марфуша черноока, Марфуша краснощёка, И не любить Марфушу — грех… «Зачем я здесь? — спрашивал себя Никита. — Зачем купил цветы, если их всё равно некому дарить?» Пожухлый букетик лежал здесь же, на столе, отдавая сальной духоте прокуренного зала остатки своего аромата. «Ландыши… Варя их так любит!» Осыпалось счастье, как пепел на лацканы пиджака, завяло, будто пучок петрушки на солнцепёке. Всё стало чужим и ненужным. Сегодня годовщина их свадьбы, но Вари рядом нет — она ушла, и уже давно. Два с лишним года Никита просыпается в осиротевшей, пустой квартире, и он привык. Но в такие дни память бунтует, не желая признать очевидного. «Где-то она сейчас? — Никита горько вздохнул. — Поди, нэпмана себе нашла…» Гремит гармошка, плывут видения — рвутся к Москве эскадроны Деникина. Их агитпоезд под обстрелом, и Варя, как Жанна д’Арк, в кумачовой косынке да с маузером в руке… Или это всё приснилось?! Или он выдумал её такой?! Самоотверженной, стойкой, мужественной… Но ведь что-то же было! Общая боль, общие радости, мечты… Где это всё теперь? — Прости, батоно, ты барышню ждёшь? Точно пробудившись, Никита вздрогнул и поднял взгляд. Оказалось, что свободных мест в чайной больше не было, а он, как буржуй, в одиночку занимает весь столик, разложив на нём свои скорбные пожитки. — Ой, извините… — Никита смущённо улыбнулся. — Нет, не жду… Он спешно расчистил пространство: засунул букетик в карман пиджака, фетровую шляпу повесил на спинку стула, и придвинул поближе кружку с давно остывшим чаем. Свято место пусто не бывает. Невероятных размеров чайник, пяток розеточек с разнообразным вареньем, миска с оладьями — всё это мгновенно заполонило стол, не оставив на нём и пяди пустоты. «Любят же кавказцы поесть! — мелькнула раздражённая мысль. — Он не лопнет?» Умять этакую гору оладий не смог бы даже Макар, чьё обжорство бесило Никиту с детства. Против классовой сущности не попрёшь! В Макаре навсегда осталась эта их купеческая разнузданность, даром, что нынче он коммунист и ответственный работник. Мелодии сменяли одна другую, теперь затянули про фабричную любовь. Станочек, мой станочек, о чём поёшь, Таких, как мой дружочек, уж не найдёшь… Под бойкие трели гармониста оладьи исчезали так, будто их поглощал специально созданный агрегат. Незнакомец смешно чавкал в такт музыке, и его движения стали казаться механическими. Никите вспомнилась легенда о глиняном истукане, ожившем по прихоти средневекового кудесника. Словно оставшийся без присмотра голем, человечество остервенело потребляло материальные блага, забыв о своём великом предназначении. И только Октябрьская революция распахнула перед трудовым народом широкие горизонты самопознания, заставила поверить в себя. Горько было осознавать, что даже среди большевиков не было единства в трактовке человеческой природы. Их с Макаром споры на эту тему обычно приводили к взаимным обидами и обвинениям. Снова вспомнив друга, Никита деликатно отвернулся к окну — сдерживать усмешку делалось всё труднее. Големом Макара прозвали ещё в гимназии, и не столько за тяжёлый характер, сколько за внешность. А этот тип с оладьями походил на Макара едва ли не как родственник. Если бы не горский колорит незнакомца, их вообще можно было спутать. Даже очёчки на нём — в точь, как у Макара, маленькие и круглые. Впрочем, друг детства вряд ли бы надел черную кожаную куртку поверх простой льняной вышиванки, да ещё с таким нелепым орнаментом на вороте. Так сейчас одевались разве что неопытные чекисты, выходя в народ на оперативную работу. — Вы из какого наркомата, товарищ? — бестактный вопрос сам собою слетел с языка. — Давно в Москве? — Что, не так одет? — говорил незнакомец почти без акцента. — На съезд приехал. Его тонкая улыбка была бы для голема слишком живой и беззащитной. Никите даже стало неловко за давешнее сравнение. — На какой съезд? Овцеводов? В Москве шло сразу несколько пролетарских форумов — общественная жизнь била ключом. — Нет, — продолжая улыбаться, кавказец снисходительно покачал головой, — не овцеводов. Писателей. — Так вы писатель?! — Никита был искренне удивлён и обрадован. — Простите… — Писатель… Не знаю… В гражданскую, когда партизанил, листовки сочинял. Потом в газете… Год назад большую повесть напечатал, а сейчас вот за новую взялся. Или даже это будет роман… Покончив с обильной трапезой, литератор закурил и, задумчиво потягивая чай, теперь сам с любопытством поглядывал на Никиту. — А про что? — Повесть — про революционное подполье в Грузии, а роман… — Так вы грузин? Обиженно рявкнула гармонь — её, похоже, чуть не уронили на пол. Всё вокруг замерло. Суровые пролетарские лица глядели в их сторону, иные негодующе и гневно, иные — с почти ребяческой растерянностью. «И кто за язык тянул?! — укорял себя Никита. — Нельзя же быть настолько бестактным!» — Осетин, — прошептал незнакомец в полной тишине, — но это ничего не меняет. — У всех наций есть свои выродки! — Никита умышленно повысил голос. — Даже среди евреев! Так товарищ Троцкий сказал! И Каганович, и Молотов — все они из банды Джугашвили! — Ну, раз сам Троцкий, — неуверенно пробормотал кто-то, — значит, воистину так… К привычному ритму чайная вернулась быстро. Вновь неторопливо судачили о жизни, сыпались шутки, перемежаемые бесшабашной руганью. Правда, петь перестали. Гармонист лишь тихонько перебирал лады, наигрывая что-то жалостливо-надрывное. Незнакомец понуро молчал, но затем тряхнул кудрями, словно решился на что-то чрезвычайно важное. — Батоно, ты не понимаешь, на Кавказе всё иначе! — его голос дрожал. — Когда объявили, что Коба был японским шпионом, весь Тифлис рыдал! На всех нас это предательство позором легло! И не смыть… — Да, на всех, — Никита вздохнул, — на всю партию большевиков… — Не всё так просто, батоно… — он залпом допил остатки чая и хлопнул кружкой по столу. — Пойду я, пожалуй. Никита тоже собирался уходить, но выглядеть слишком навязчивым ему не хотелось. — Творческих успехов вам, товарищ! — И тебе удачи! — незнакомец подался было к выходу, но, передумав, вновь опустился на стул. — Скажи, а ты ведь Москву хорошо знаешь? — Ну вообще-то, — Никита даже покраснел от смущения, — я родился здесь. — Мне на Сухаревскую площадь надо, хочу башню увидеть. Я читал, её издалека видно, а целый день по Москве ходил, так и не нашёл… — Башню?! Её снесут скоро, верхние этажи уже разобрали, — Никита пожал плечами, — поэтому и не видно. Но это тут совсем недалеко. — Снесут?! Зачем?! — Меняется город! Скоро совсем столицу не узнаете! Новая жизнь начинается — широкие и чистые улицы, удобное жильё! А пережитки помещичьего быта нам ни к чему! Башня, она Садовое кольцо перегораживала, движению мешала. — Я завтра ещё успею? — незнакомец уныло смотрел исподлобья. — Там хоть что-то осталось? — Осталось. Но можете не успеть. Комсомольцы работают бойко. На писателя было больно смотреть. Какая-то очень трогательная детская обида блуждала по его лицу, заставляя Никиту умиляться. Чем-то ему успел понравиться этот незадачливый провинциал, и вряд ли дело было в его сходстве с Макаром. — Мы можем сегодня пройтись, — предложил Никита и поднялся из-за стола, — мне по пути, я живу там рядом. — Вах, спасибо! — незнакомец тоже поднялся. — Будешь в Тифлисе, в гости заходи! Меня, кстати, Чермен зовут. — Очень приятно. Никита Колосов, — приподняв уже надетую шляпу, он слегка поклонился. — Пойдёмте, а то скоро совсем стемнеет. — Да, пойдём, — Чермен кивнул на стул, где сидел Никита, — цветы не забудь. Выпавший из кармана букетик пришлось подобрать. Но на улице Никита сразу же украдкой выбросил его в мусорное ведро. Ночь не избавила город от зноя и духоты. Раскалённая брусчатка остывала медленно, а из подворотен несло, как из печи. — Будет гроза, — прошептал Чермен, вглядываясь в закат, — нам куда? — Направо. Я люблю гулять пешком, но, возможно, вы хотите на извозчике? Тут близко, однако совсем не два шага. Продолжая задумчиво смотреть вдаль, Чермен отрицательно покачал головой. Пунцовое зарево уже потерялось в низких тяжёлых тучах, и в электрическом свете его глаза пылали подобно вольтовой дуге — слишком ярко для живого существа. Снова на ум пришло сравнение с големом. «Как же обманчива внешность! — думал Никита. — И как не справедливо мы порою судим себе подобных!» — Кстати, здесь напротив, — Никита кивнул через улицу, — жил Яков Брюс. Сподвижник Петра, чьё имя неразрывно связано с Сухаревой башней. Дом не сохранился… Так называемые ценители древностей покажут вам совсем другой дом, — он саркастично хмыкнул, — да небылиц наплетут с три короба. Про часы, что никогда не останавливались, про летающих чертей… — Хм, интересно… Особенно про чертей. Хитрая восточная усмешка вновь оживила лицо Чермена — голем исчез, уступив место не то ушлому коробейнику, не то балаганному зазывале. Они уже медленно брели по Мясницкой, непривычно пустынной даже об эту пору. — И всё же, мне категорически непонятен ваш интерес к этой старорежимной рухляди. В Москве появились подлинно коммунистические достопримечательности: планетарий, кинотеатр «Ударник». Прав товарищ Маяковский, утверждая, что конструктивизм нельзя понимать только как направление в искусстве. Такой подход слишком узок и академичен. Конструктивизм — это magnum opus! Это пролетарская революция, дошедшая до самих основ мироздания! Истинная, большевистская, геометрия! Кстати, мы будем проходить один из чудеснейших образцов — здание Наркомснаба. Видели? — Нет, не видел, — судя по безразличию на лице, конструктивизм Чермена не интересовал, — я роман про башни пишу. Несмотря на отсутствие акцента, русским языком Чермен владел не идеально. Говорил он медленно, короткими и простыми фразами. А сейчас Никите показалось, что слово «роман» его новый знакомец употребил не совсем к месту. — Роман?! Не очерк, не эссе, именно роман?! — Да, батоно, именно роман. — Но позвольте! Роман ведь подразумевает какой-то мало-мальский сюжет… Завязку, кульминацию, фабулу… А как можно писать роман про башни?! — Башня — это символ, аллегория… — Чермен задумался. — Помнишь, как в Писании сказано? И сказали они: построим себе башню, высотою до небес — сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык, и не отступятся они от того, что задумали… «Только поповской проповеди нам не хватало!» — Знаете, Чермен, — теперь слова подбирал Никита, боясь ненароком обидеть простодушного горца, — лет пять назад один ваш коллега, тоже писатель, на Пионерских прудах под трамвай угодил. Кажется, Мирцев его фамилия… Да, определённо, Мирцев. Не слыхали? — Нет. — Довольно известная личность… Какую-то писательскую организацию возглавлял… Так вот… газеты тогда писали, дескать, просто поскользнулся. Но в курилках поговаривали, что сам бросился. Сошёл с ума на религиозной почве. Незадолго до смерти жаловался приятелям, что в его квартире поселилась нечистая сила. Без зелёного змия тут, конечно, не обошлось, но… — Ты сам-то чем занимаешься? Это было уже слишком. Казалось, Чермен абсолютно всё пропускал мимо ушей. Сейчас он напоминал уже не Макара, а Варю, засевшую за своё рукоделие. И бесил примерно так же. Никита едва не вспылил — резко остановившись, он даже снял шляпу. Но в последний миг что-то заставило его сдержаться. Ведь, возможно, такое поведение Чермена было вызвано элементарным непониманием. Языковым барьером, иначе выражаясь. — Как же душно… — процедил Никита, обмахиваясь головным убором. У Мясницких ворот было ещё и пыльно. Строящееся метро надолго обезобразило нежно любимую Никитой площадь, но ради прогресса приходится идти на жертвы. Ни примыкающие к площади бульвары, ни близость прудов не спасали прохожих от ядовитого марева даже в ночные часы. — А вот там, на бульваре, — Никита кивнул за строительную ограду, — замечательный памятник товарищу Бакунину. Вам непременно нужно это увидеть! Его поставили еще в восемнадцатом, а споры всё не умолкают. Памятник жутко раздражает деклассированных обывателей. Кто-то из несознательных извозчиков даже пустил слух, что лошади от него шарахаются. Зайдём? — Зайдём, — Чермен улыбнулся, — мы же не лошади, чтобы от памятников шарахаться. В его тоне угадывалась неуместная ирония, но Никита решил не обращать внимания на странности кавказца. — А возвращаясь к вашему вопросу… — Никита повёл их через стройку, — я историк. Сейчас работаю над книгой о революционерах-народниках. Это были настоящие гиганты, доложу я вам! Сколько беззаветного мужества в этих людях! Какие тяжелые и прекрасные судьбы! Каторга, ссылка… А ведь некоторые из них живы и поныне! Вот, о ком нужно писать романы! А вы… Боженьку вспомнили, Библию цитируете… На дворе тридцать четвёртый год! Двадцатого столетия, смею напомнить! Неструганные доски шатко скрипели под ногами — пробираться пришлось сквозь самое чрево перекопанной площади. Рождённая штурмом Зимнего, революция продолжалась здесь. Липкими пятнами мазута она растекалась по настилу, щерилась непрошенным гостям кусками арматуры, норовя, если не укусить, то хотя бы порвать штаны. И товарищ Бакунин был к месту. Пламенный её предтеча, он возвышался над кучами строительного мусора, держа на вытянутых руках собственную голову. Дескать, угощайся, любезный путник! Добро пожаловать к нашему столу! Правда, ложка не прилагалась — только пара венков от леспромхоза «Знаменский». — Ты не прав, батоно, — задумчиво щурясь, Чермен рассматривал монумент, — если бога и нет, то его надо выдумать. — Зачем, позвольте спросить?! — Во имя революции. — Во имя революции?! — Никита не верил своим ушам. — Поясните, если не сложно. — Скажи, за что отдавали свои жизни народники? За что наши товарищи умирали в белогвардейских застенках? — Разве это не очевидно?! За светлое будущее! — Нет… — Чермен тяжело вздохнул, — будущее, это абстракция, никто не станет умирать за абстракцию. Умирают, чтобы сделать себе имя. — Вы, действительно, считаете стремление к славе единственным достойным мотивом?! — Никита изумлённо рассмеялся. — Вы думаете, что… — Сделать имя и прославиться — это не одно и то же, батоно, — впервые Чермен по-настоящему оживился. — Сделать имя — это вписать его на скрижаль вечной жизни, встать вровень с богом. А сделать это можно только восстав против него, как те, кто строил башню в Вавилоне. Не против царя и беев, не против попов и капиталистов — против самого бога! Башня — это символ такого восстания — символ нашей революции! А если бога нет, то что останется? За что умирать?! За оладьи?! Или за новую геометрию, — Чермен кивнул на памятник, — от которой даже лошади шарахаются?! — Ну, знаете! — от возмущения Никита даже отвернулся. — Это пахнет не просто оппортунизмом, это пахнет контр… Лишь на мгновение он отвёл взгляд, а кавказец словно растворился в воздухе. — Чермен, где вы?! Растерянно оглядываясь по сторонам, Никита не заметил, как из-за памятника в его сторону метнулась сухонькая женщина. — Микитушка! — с цепкостью вокзальной цыганки она впилась в его руку и упала на колени. — Микитушка, родненький, отдай кирпич! Ведь он не нужен тебе уже! — Гражданка! — Никита попытался освободить руку, но безуспешно. — Вы обознались! Нищенские лохмотья едва прикрывают наготу, грязные седые волосы драной паклей торчат во все стороны, а из чёрных пустых глазниц по щекам текут слёзы. — Микитушка, Христом-богом тебя молю! — Никита пятился, а она всё ползла и ползла за ним следом. — Отдай! Ведь погубишь душу свою невинную! Отдай кирпич! Закоченев от ужаса, Никита рванул что было сил. Ноги предательски сплелись в косичку — небо стало заваливаться на бок, а медяки звонкой россыпью брызнули из карманов.***
Уныло подвывала старенькая Nokia. Не открывая глаз, Никита нашарил телефон на тумбочке и снял трубку. — Ало… — Привет, Кит! Разбудил? — А… Макар… — связь с реальностью восстанавливалась медленно, — ты уже в наркомате? — Ёперны балет! У тебя совсем крыша поехала?! Какой, в задницу, наркомат?! Зарылся там в своих бумажках! — Слушай, по-моему, это ты сумасшедший! — приоткрыв один глаз, Никита скосился на будильник. — Звонит в семь утра и ещё хочет, чтобы я соображал! Я, между прочим, лёг в четыре. В ответ трубка отозвалась шипением и треском — в сталинских домах сигнал ловится плохо. — Ало! Я тебя не слышу! Ало… Погоди чуть-чуть… В одних трусах и по-старчески кряхтя, Никита выполз на балкон, где плюхнулся в плетёное кресло и закурил. — Ало. — Теперь слышно? — Угу, слышно. Давненько не виделись, кстати. — А где нам с тобой видеться? — Макар хмыкнул. — На Лёшины митинги ты не ходишь, фейсбука у тебя нет… — Толку-то от вашего фейсбука! Сказка о потерянном времени. — А ты у нас типа такой занятой! Кстати, я на эту тему и звоню. Какие у тебя сегодня планы? А то подгребай часикам к шести в ресторан «Клубницка». Знаешь, где это? — Какая ещё «Клубничка»? — Не «Клубничка», а «Клубницка». Это гей-клуб. Поэтому и название такое… — Гей-клуб?! А мы-то с тобой там что забыли?! — У них самый вкусный во всей Москве хумус! — лица Макара Никита не видел, но почему-то знал, что тот облизывается. — Это просто феерия какая-то! — Прости, что у них самое вкусное?! — Ватник ты, Никитос! — Макар искренне негодовал, — ты правда не знаешь, что такое хумус?! — Ну извини… Откуда мне знать, у меня же фейсбука нет… — Вот заодно и узнаешь. Так как с планами? — Слушай, может, где-нибудь в другом месте хумус есть будем?! А то… — Чувак! Пидоры тоже люди! А на таких, как ты, ложится ответственность за… «Понеслась по кочкам колымага!» Слушать эти проповеди надоело еще в университете, Никита и не слушал. Понимая, что Макар не отвяжется, ещё и обидится, чего доброго, он судорожно вспоминал сегодняшнее расписание. Вечерники начнутся со следующего месяца, лекция закончится в четыре… Потом совещание на кафедре, но оно вряд ли затянется… — И где эта твоя «Клубничка»?! — Кит, выучи! Не «Клубничка», а «Клубницка»! — раздражённо пропыхтел Макар. — На Мясницкой рядом с телеграфом, ты должен знать. — Там всё рядом. И откуда, по-твоему, я должен знать такие места? — Знаешь, где лев мраморный со щитом? Вот прямо напротив. — Лев со щитом?! — Никита покрылся холодным потом. — Напротив?! — Тебя опять что-то не устраивает?! — Нет… Всё устраивает… — Значит, придёшь? — Приду… — Тогда до вечера! Макар повесил трубку, а Никита, плетьми уронив руки вниз, ещё долго, отрешённо смотрел на бурлящее Садовое кольцо, где в плотном потоке машин терялась бронзовая фигурка оружейника Калашникова. «Ладно, хоть не Бакунин с отпиленной головой! Ужас!» За окнами ржавыми сполохами догорал сентябрь. Разметало осенним ветром удушье и зной, растаяли в утреннем тумане извозчики с лихой гармонью. Совсем другое за окнами трепыхается столетие — мелочно звенит ключами от иномарок, да по хомячьи попискивает всевозможными гаджетами. «Интересно, что бы сказал по этому поводу доктор Фрейд? — глядя на улицу, Никита улыбнулся. — Брутальный кавказец, башни… Привидится же такое! А тут ещё и Макар со своей клубницкой…» У Фёдора Кузьмича, соседа сверху, раскатно грохотало «Эхо Москвы» — ещё одна примета нового века. Заслуженный генерал ФСБ к старости оглох на оба уха, и теперь, по его милости, этих беспринципных наймитов госдепа слушала вся округа. Впрочем, слов было не разобрать. Узнаваемой оставалась лишь гнетуще-тягостная заставка. «Да уж! Под такой аккомпанемент скоро и вовсе зомбаки из холодильника полезут!» От воспоминаний о жуткой юродивой до сих пор бросало в дрожь. И всё-таки, было в этом мутном гнетущем кошмаре что-то невероятно тёплое и манящее — волнительная неразгаданная тайна, заставляющая вновь и вновь вертеть перед глазами уже потускневшие образы. «Неужели я и в жизни такое же фанатичное мудло, как в этом сне? Наверное, такое же… Недаром Варя от меня ушла…» Он только сейчас осознал, что сегодня, действительно, годовщина их свадьбы. Телефон всё ещё был в руке, но, немного подумав, звонить Никита не стал, семь утра всё-таки. Да и зачем? Может, и правда, нашла себе какого-нибудь «нэпмана»… А фантастический сон опять затягивал, словно трясина. «Погоди-ка… Башню разобрали уже к июню, а съезд писателей начался только в сентябре… Хотя… — Никита прыснул, — у меня там Кобу расстреляли! До мелочей ли, при таком раскладе?!» Внезапное озарение заставило Никиту буквально выпрыгнуть из кресла. Он метнулся обратно в комнату, к залежам бумаг на письменном столе. — Где же он?! Где?! Вырезки из газет, ксероксы и распечатки сыпались на пол подобно листве под натиском урагана. — Вот! Наконец-то! — с распечатки на Никиту смотрело знакомое и уже почти родное лицо. — Чермен Бегизов. Делегат первого съезда пролетарских писателей. Четыре строчки биографии и красноречивая дата смерти — тридцать седьмой. — «Башни говорят». Повесть в новеллах, — надрывный шепот едва не оборвался криком, — повесть... Не роман... О героическом прошлом осетинского народа… Внутри как будто оборвалась струна. Захотелось зарыться с головой под одеяло, снова уснуть — догнать видения… — Значит, всё-таки не решился… — голос и руки дрожали, — а всё равно расстреляли…