Стерва

Отабек и не удивляется, наверное, когда видит его в дверях. Должен удивляться-то, мм? Злой, как чёрт, с чемоданом. Почти пустым, всего две-три наспех брошенные майки и спортивные штаны. Ещё дичь какая-то, как будто он там успел бы собраться. Плечом отталкивает и проходит внутрь, бесцеремонно разваливаясь на кровати. Спасибо, что хоть мокрые кроссовки снял и куртку закинул куда-то на кресло. Манер как в пылесосе. Лежит и смотрит этим своим колючим взглядом, как будто это именно он, Отабек, во всех бедах мира виноват. И в том, что у Юрки сердце разбито, тоже. Отабеку и слышать ничего не надо, сам видит. Виктор. Виктор-Виктор-Виктор, кто же ещё-то? Но всё-таки как-то по-человечески, когда малой, чуть приподнявшись на локтях, хмуро бросает: — Виктор привёз с собой свинью. Живут в одном номере, по соседству с моим, потому что: «Ох, Юронька, я буду за тобой присматривать, а то увезут всякие дядечки или тётечки, ищи потом по всему миру». Как же, искал бы он. Трахаются, как кролики. Мне же, блять, невыносимо, Бек. Особенно когда этот кацудон воет на одной ноте своё: «Виктор, ещё», «Виктор, давай». Бесит. Он права не имеет так кричать. Отабек присаживается на другой край кровати, подогнув под себя ноги. Молчит. Что сказать должен? Юрка сам ему, ещё с год назад, кажется, всё рассказал. Что по уши. Что, блять, так сильно в эту дылду идеальную, что аж дышать трудно. Что подкосило тогда их всех, когда эта королевишна продефилировала к катку, но если другие хоть как-то смогли оправиться, просто оставаясь где-то на стадии обожания и возвышения Виктора, то Юрка не смог. Так и живёт, руки-ноги целы (относительно, фигурист же), а вот сердце… Пошло нахер всё. Отабеку и самому, вообще-то, больно. Сколько он уже? Год? Полгода? Кажется, что с самого начала, как только увидел. Как только посмотрел на него — хрупкого такого, маленького, ну самая что ни на есть фея. А потом эта фея как зафеячила четверной сальхов, не моргнув при этом, как будто что-то обыденное, как выдохнуть, прошлась хмурым маленьким ёжиком мимо всех, по пути Юри обложив таким матом, что там уже не этажи, а дома строились. Тут, в принципе, и ничего удивительного, подросток же, средство самозащиты, да и русский, к тому же. Гремучая смесь. Но Юрка не видит, наверное, не замечает. Или не хочет замечать, кто же его знает-то. Они же это, мать его, друзья. Друзья, Отабек. Друзьям наливают кофе, зелёный чай или что покрепче в таких ситуациях, подставляют плечо под слёзы и ненавидят с ними на пару одних и тех же людей. Друзьям нельзя так желать хорошенько вхерачить между глаз, чтобы всю дурь выбить. Юрка разваливается на кровати, придвигаясь к нему ближе, и вслух комментирует какой-то сериал по тв. Столько негатива извергает, что жутко становится, откуда вообще в этом маленьком теле столько агрессии? И повторяет, всё повторяет, как ненавидит Виктора и Юри. Чтобы у них там отвалилось всё. Да, стерва он, конечно, та ещё. Если это применимо к парням, но почему нет-то, если поступки все, как у оборзевшей в край бешеной невротички? От недостатка секса это обычно у барышень, вот что. Ну или сами по себе склочные. Так что сидишь и смотришь на него, не понимая, чего хочешь вообще: рожу ему набить или завалить на ближайшей горизонтальной поверхности. — Бек, я не пойму, я дефектный, что ли, какой? Почему он не смотрит-то на меня? Я же лучше Кацуки. Знаю ведь, что лучше, всю жизнь буду стараться делать так, чтобы лучшим и оставаться. А он всё равно не смотрит. Никто не смотрит, — Юрка взглядом просит лечь на подушки, а потом устраивается под боком. И Алтыну плакать хочется. И смеяться, и к чертям тут всё разнести, потому что разве справедливо это? Почему влюбляться нужно только в тех, кто взаимностью ответить не может? Он и не дышит почти. Рукой поддерживающе приобнимает, чувствуя, как Юра хватается за неё холодными пальцами и носом утыкается. Таким же холодным. Мурлычет он почти, как котёнок. Русский тигр, гроза льда, ластящаяся сейчас к нему, подсознательно ищущая отклика на свою нежность, тепла хоть какого. Потому что никто не может растопить сердце этого ледяного мальчика. Ну, если точнее… Кто мог бы, не хочет. Кто хотел бы, не может. — Не дефектный ты, Юр, — тихо проговаривает наконец Отабек, чувствуя, как маленькое тело рядом дрожит. Может, от холода. Прячет глаза за отросшей чёлкой, и сам весь пытается раствориться. — Нормальный ты. Умный, добрый. Хоть и упрямый до жути, но это же хорошо в некоторых случаях, потому что ты за своё зубами землю грызть будешь. Отпусти ты его уже, Юр. Сам ведь мучаешься, в одиночку, а разве можно так? Ты вокруг посмотри, полно ведь людей, которые тебя любят, которым ты дорог. Дед, тренер, Милка, Никифоров, да даже Кацуки. У Отабека в лёгких воздух заканчивается. Вот так вот — был человек, и нет. Весь вышел. Потому что, как бы ни ненавидел, как бы ни хотел расхерачить красивую мордашку кулаками, любит ведь. Так чудовищно сильно, что аж страшно иногда становится. Нельзя же так. Он бы хотел о нём заботиться, помогать, утешать, следить, чтобы перед соревнованиями не торчал день и ночь на катке, чтобы хоть иногда спал и ел. Чтобы улыбался, светло так, ярко, чтобы видно было — самая настоящая фея. Не ледяной. Живой, настоящий. Он и сейчас это делает, конечно, но не так явно, чтобы не спугнуть, а то ведь загнётся, если Юра уйдет. А он уйдёт, это тоже спрогнозировать не так-то сложно. Юрка на локте поднимается, но в глаза всё ещё не смотрит. Задумал что-то, Отабек ведь знает его, как свои пять пальцев. — Забудь ты про Виктора своего, — получается горько слишком, но Алтын уже не может это контролировать. Эх, Юра, Юра… Неужели правда не видишь? Как в глазах чуть ли не сердечки, когда ты в поле зрения появляешься. Не слышишь? Что душа так натужно скрипит, что даже не больно, просто интересно, сколько она ещё протянуть сможет. — Бек… А ты? Тебе дорог? — Юрка закусывает губу и садится совсем-совсем близко, поджав под себя колени. В руках нервно теребит ткань футболки Отабека, как будто тот его вот-вот с кровати скинет и всякими пакостными словами называть будет. У Отабека внутри так тепло становится. Он не может контролировать силу этой любви, что буквально готова сейчас разорвать его напополам с болью. Руку аккуратно протягивает вперёд, заправляя отросшую чёлку за ухо. У Юрки глаза — как два блюдца. Посмотришь в них, и всё, пиши пропало. Как трава у него дома, в которую ляжешь в полный рост, и как будто дышать заново учишься. Постепенно. У Юры глаза блестят. В них столько всего, что Отабеку кажется, всё время мира бы отдал, чтобы в них смотреть. Не стерва он. Ни капельки не стерва. Маленький, ершистый, но ведь не всегда таким был, сделали. Вылепили из ребёнка идеальную машину для достижения побед, и кто же его знает, до чего можно довести такими способами. Может, ему вообще в скором времени никакие чувства не понадобятся — только работа, работа, работа. Отабек знает такие типы людей. Так называемые холодные, пустые, высокомерные ледышки. Вот только лёд этот в сердце не сам заморозился, а появился из-за того, что не дали нужной любви. У Юрки так. Сначала родители, потом Никифоров этот, чтоб его чёрт побрал. — А мне больше всех, Юр. Веришь? У Юры в глазах всё, что он никогда не сможет сказать словами. И Отабек вдруг понимает — он знает. И всё. И не знает он, как реагировать на это, ведь не сбежал, а сидит рядом, будто решается на что-то. — Бек… ты, это, подожди меня, а? Я ведь… Ты мне тоже очень дорог. Бека, я это… Не нужен мне Виктор, — Юрка глаза не поднимает, поэтому не видит, как у Алтына вся жизнь сейчас перед глазами замирает. Не знает, что у Отабека в ушах набатом стучат эти слова, а кровь застыла внутри, не циркулирует. — Я ведь понял уже, смирился. И со св… с Кацуки этим у них всё по-настоящему. Я же вижу. Не всё, правда, думал, что всегда за всем слежу, а вот не уследил… Ты прости меня, Бек. Я же всё давно ещё понял, просто не хотел верить. А потом… Отабек смеётся. Так звонко и счастливо, что Юра не выдерживает, глаза на него поднимает и прямо тает от этой теплоты, от этой бесконтрольно льющейся чужой любви. К нему. Его любят. Юрка чувствует, как Бека его обнимает дрожащими пальцами, вдыхает так глубоко, будто только им и дышит, и сам подаётся навстречу. Зарывается пальцами в волосы и зубы стискивает до скрежета, только бы не зареветь. Не выходит. Всхлипывает, пряча лицо у Отабека на плече, а потом чувствует, как слёзы всё катятся и катятся. Алтын аккуратно его от себя отстраняет, совсем чуть-чуть, чтобы только видеть растерянное, зарёванное лицо его мальчика. Раскраснелся, и слёзы хрустальные из ставших ещё более притягательными глаз текут. А Отабек улыбается. Он тает. Его ледяной мальчик тает, и Отабек жизнь свою, не раздумывая, отдаст, чтобы только растопить весь лёд в его сердце. Юрка целует первым. Отчаянно, не позволяя опомниться и прийти в себя, вжимается так сильно, без слов говоря, чтобы не отпускал. Ему ведь всего ничего осталось — вытравить остатки этой проклятой привязанности к Виктору, они справятся вместе. А Отабек подождёт. Столько, сколько потребуется. — Стерва ты моя ненаглядная… — шепчет, губами сцеловывая с лица прозрачные слёзы. Юрка смеётся.