***
А впервые произошло уже целых полгода назад. Было почти по-настоящему жарко, и бабушка, пользуясь случаем, отправила нас с Герхардом в сад — ухаживать за её розами. Точнее, розы-то были не её, а наши — вот только ухаживать за ними в первый за многие месяцы теплый день не улыбалось, потому что Герхарду уж очень хотелось на танцы, а мне — в пещеры за городом, которые обычно покрывал лед, но сегодня уж точно… Но мы ухаживали за чертовыми розами, кляня их, на чем свет стоит. Розы Герхарда были красные, цвета вина и крови, мои — белые, цвета снега и молока. Герхард вполголоса рассказывал о сегодняшних танцах, все пытаясь переубедить меня и заставить пойти туда вместе с ним. — Твои друзья снова оттопчут мне ноги, — фыркнула я, заканчивая с последним кустом, — прямо как в прошлый раз. И будут в лицо винным перегаром дышать. — Не будут, — покачал головой Герхард, — я лично прослежу. — И как это, интересно… — начала было я, поворачиваясь к другу, но тут что-то в правом глазу взорвалось острой пульсирующей болью. Я вскрикнула, инстинктивно касаясь пальцами лица, но боль только усилилась. — Кай? — Герхард вскочил с места, так и оставив последний свой куст наполовину выкопанным из мерзлой еще земли. Я едва видела его — зрение застилала белая пелена, а правый глаз… Правый глаз будто бы пульсировал ноющей острой болью. Будто бы туда кто-то вонзил иголку, проворачивая раз за разом все глубже и глубже. Будто бы… — Кай, что произошло? — Глаз, — простонала я, оседая на землю, — правый глаз… — Дай посмотреть, — Герхард взволнованно присел напротив, резко отнимая мои руки от лица. С усилием распахнув глаз и чувствуя, как по щеке скатывается первая слеза, я замерла. — Погоди, — парень прищурился, — я что-то вижу. Сиди смирно, сейчас… сейчас достану… Боль становилась все невыносимее, и я тихонько всхлипнула. Герхард цыкнул, заставляя меня сидеть спокойно, и склонился ниже, скользя пальцами по моему лицу… Я резко инстинктивно отстранилась. — Кай? Герхард? Что происходит? — Бабушка застыла в дверях, насквозь пропитав тон подозрительными нотками. Герхард автоматически повернулся, чтобы ответить, сжимая мое плечо, но… — Погоди-погоди, — я сжала руку Герхарда, привлекая его внимание, — Я не… ничего не чувствую. Герхард обеспокоенно склонился надо мной, держа мое лицо в своих ладонях. Бабушка уже спешила через сад, бормоча что-то о молодежи и нравах, но меня больше занимало странное ощущение. Будто бы зрение стало… резче? — То есть не чувствуешь? — замогильно спросил Герхард, испуганно на меня глядя. Осознав, как это, скорее всего, звучало, я поправилась, вставая, вытирая слезы и смахивая с подола платья грязь: — Инородного тела не чувствую. Ты вытащил? Герхард покачал головой, обеспокоенно на меня глядя. — Льдинка, наверное, — пробормотал он, возвращаясь к работе. Да откуда льдинке-то взяться посреди лета?***
Той ночью я проснулась от того, что было холодно и больно. До страшного, до ужаса холодно — да так, что губы леденели, зубы стучали, а пальцы не слушались. Я прикоснулась к кончику носа — ледяной, как будто я его три часа на улице отмораживала. Это летом-то. К слову об улице… За окном что-то копошилось. Что-то мерзкое, что-то темное и какое-то вязкое — даже через мутное стекло было понятно, что такой среда за окном быть не должна ни в коем случае, и все это — то ли обман зрения, то ли сон, то ли еще Бог знает что… — Очевидно, я наконец-то сошла с ума, — тихо прошептала я самой себе. Звучало зловеще, — или просто сплю. Сны мне снились часто. Странные, изломанные и непонятные, очень-очень реалистичные — и всегда, просыпаясь от подобного сна, я брела к Герхарду. Так уж было заведено у нас в детстве — когда мне снились кошмары, я приходила к нему и ложилась рядом, слушая его дыхание и успокаивая себя тем, что рядом есть кто-то спокойный, живой и нормальный. Ему кошмары не снились никогда. Так я сделала и на этот раз, пытаясь не смотреть на окна. Как только я юркнула под одеяло Герхарда… — Кай, ты чего такая холодная?! — парень буквально подскочил после попытки меня приобнять, окончательно теряя остаток сонливости, — Ты что, на улице была? Куда в такой холод? — Н-не… Я прост-то… З-з-замерзла, — прошептала я, заворачиваясь в одеяло и глядя на ошалевшего Герхарда. Не помогло. Было так же холодно, даже еще холоднее, да и за окном, судя по всему, была непогода — в окно барабанил град, мерно отсчитывая секунды. — Ты ледяная! — Герхард вскочил с кровати, касаясь моей шеи и отсчитывая пульс, — Вроде бы все хорошо, что… пойду к бабушке. Стоп. Какой, к черту, град летом? Когда я повернулась к окну, дыхание, и без того вырывающееся из груди с хрипом, и вовсе сбилось. С губ сорвался крик — первый из череды многих, которые утонули в толстых стенах бабушкиного дома позже. Потому что-то, что стояло за окном, выглядело ужасно, приникнув к стеклу и невесомо пытаясь открыть окно. Потому что-то, что стояло за окном, не было похоже на человека. Потому что, как оказалось, того, что стояло за окном, никто больше не видел — Герхард хлестал меня по щекам, пытаясь привести в порядок, но тщетно. Потому что-то, что стояло за окном, улыбалось.***
Льдинка, попавшая мне в глаз, навсегда лишила меня возможности спать спокойно, на несколько ночей в месяц лишила меня возможности согреться — и первые два-три раза неизменно лишала нас всех запасов бабушкиного отвара для сердца. Точнее, гипотезы о льдинке придерживалась только я — все остальные были свято уверены, что у меня просто слишком серьезно развито воображение. А холод? В конце концов, не в тропиках же живем, и такое случается. Чудовища-тени, к слову, каждый раз были разными, но за окнами толпились исправно. Я переставала их видеть, как только согревалась — иногда это случалось спустя несколько минут, иногда — спустя часы. В конце концов, человек ко всему привыкает — даже к собственному сумасшествию. Именно поэтому я целых полгода не отвечала, когда тени звали меня к себе.***
Зима всегда приносит с собой новые хлопоты — печь надо топить, розы — укрывать от холода, болезни — лечить. Бабушка раньше говорила, что зима — особое время, потому что темнеет рано, а светлеет поздно, и за это время Снежный Король успевает прилететь из своей Снежной Страны и облететь город, заглядывая в окна и ища непослушных детей. Их он утаскивает с собой — и там, в замке Короля, они никогда больше не видят солнца. Вспоминаю старые зимние сказки, сидя на площади и попивая обжигающий глинтвейн. Обстановка располагает — рождественская ярмарка в разгаре. Герхард снова что-то возбужденно рассказывает, маша руками и показывая рукой в сторону. Поворачиваюсь — вокруг площади кругом катаются повозки и сани, лошади фыркают от холода, выпуская в воздух клубы пара. Зачарованно смотрю на праздничную круговерть — дети смеются, взрослые снисходительно придерживают лошадей, пропуская хохочущую малышню. — Помнишь, как мы в детстве так же катались? — мечтательно спрашивает Герхард, и я с улыбкой киваю. Одно из самых ярких воспоминаний детства — Герхард, зарывающийся носом в снег на каждом повороте. — Хочу прокатиться еще раз, — срывается с моих губ, и Герхард удивленно улыбается, склоняя голову в сторону. Светло-русые волосы падают на лоб, и друг сдувает их привычным фырканьем. Становится холодно, и я залпом отпиваю половину оставшегося глинтвейна. Герхард качает головой и встает: — Пойдем, раздобудем тебе сани. Я киваю, пряча руки в карманы. Чего же так холодно? Пальто ведь с меховой подкладкой, теплое, новое… Люди ходят вокруг, обходя препятствия и как-то странно толпясь. Лица смазаны — я пытаюсь сфокусироваться на ком-то, но не могу. — Кай, — слышится где-то в стороне, прямо над ухом. — Да? — поворачиваюсь скорее машинально, ища, кто же меня окликнул. Вокруг толпа, но никто не остановился, чтобы продолжить разговор. Нехорошее предчувствие овладевает мною полностью, вышибая воздух из легких, — Герхард, ты звал? Герхард оборачивается и недоуменно щурится. — Что? — Ты звал? — я ежусь, обхватывая себя руками. Холодно, как же… — Нет, — Герхард останавливается, — Кай, ты… Черт. Черт-черт-черт. — В порядке? Дыхание срывается с губ белыми облачками. Белыми, как мои розы. Белыми, как снег и как… — Кай, — шепчет кто-то прямо мне на ухо невыносимо громко и до ужаса знакомо, — Кай, пойдем с нами. Кай, мы заберем тебя, хочешь, мы заберем, хочешь?.. Поговори с нами еще, Кай, поговори, ты же нас слышишь… Нет, не хочу. Я не хочу, и… — Все хорошо, — тихо отвечаю я, пытаясь сложить ледяные какие-то губы в правильную и ни капельки не подозрительную улыбку, — иди за санями, я подожду у лошадей. КайидемснамиКаймызаберемтебяКайтыжеслышишьответьКай. — Кай? — Герхард делает шаг вперед. За его спиной копошится что-то темное — что-то страшное и неприятное, и я не хочу вглядываться, потому что нормальные люди не вглядываются в пустоту. Нормальные люди — не я. Потому что за спиной Кая ничего нет, и это «ничего» кричит, зовет меня и тянет ко мне руки. Мне страшно. Я совершила ошибку. Нельзя отвечать, когда тебя зовет пустота, и я отворачиваюсь, игнорируя недоуменный взгляд Герхарда, и бегу-бегу-бегу, пока за моей спиной растет и ширится темнота, пока толпа вокруг просто идет по своим делам, не замечая темных теней и проходя прямо сквозь них. Наверное, я схожу с ума. Наверное, нужно бежать быстрее.