Это был Дождь

Кошмары. Они приходили каждую ночь. Образами, видимыми через толстое стекло. Занзас теперь ненавидел ночь, потому что они приходят, как только он закрывает глаза, и терзают до тех пор, пока он не начинает кричать, чтобы разорвать этот стеклянный гроб, до тех пор, пока он не начинает метаться, не в силах открыть глаза и проснуться. Только тогда они уходят. Только если он признаёт собственное бессилие в борьбе против них. Исчезают, испугавшись холодной тяжести металла на одной руке и раскалённого прута на другой. Сегодня снова Занзас засыпает, зная, что кошмары исчезнут, если он позволит себе позвать. Так было уже не один раз и будет снова. Исключений нет. Не было. Мужчина мечется по кровати и кричит. Хрипит от ужаса, сковывающего разум, не дающего открыть глаза. Кошмар не исчезает. Не сбегает от одетых на руки кандалов. Потому что сегодня их нет. Кто-то снял спасительные оковы. Забрал ниточку, не дающую пасть в бездну. Лица за толстым стеклом становятся всё чётче. Он зовёт их, бьётся о проклятое стекло, но его не слышат. Никто не слышит. Он один. Совсем один. Лица всё чётче. Унылый мусор — Гроза, он говорит, но беззвучно, машет руками и размазывает слёзы. Он противен Занзасу, но Леви не может этого понять, потому что он не слышит, как кричит его босс, только видит, как горит искра гнева в красных глазах. Лица меняются, а кошмар всё не кончается. Он тянет силы, парализует разум, давит тяжестью стен темницы. Луссурия, яркий, как попугай, такой же навязчивый. Рядом Бельфегор, ребёнок, по самое горло искупанный в крови. Слуги. Хранители. Те, кто идёт следом и выполняет любой приказ. Марионетки. Которые тоже не слышат, только видят, как горит в глазах гнев. А он кричит! Кричит так громко, что, кажется, уже охрип. Но их нет. Никого нет. Он один на один со своим кошмаром. И не сбежать. И не проснуться. Туман. Размытое пятно, совсем крохотное, грязное. Чужое. Не его. Всего лишь замена, припаянная к нему чьей-то волей. — ВРОООЙ! — звуки. В его личный ад, где был только его крик, приходит звук. Знакомый, почти часть него самого. И на руках защёлкиваются кандалы: мёртвый металл и горящая огнём плоть. И кошмар трусливо сбегает. — Занзас? — мужчина с трудом открывает глаза, сейчас, когда кошмар ушёл, он может это сделать. В комнате темно, но белое пятно чужого лица различимо, так же, как и длинные растрёпанные волосы, которые сейчас щекочут ему грудь. Скуало прижимает его руки к матрасу своими. Живой и мёртвой. Кандалы. — Где ты был, мусор? — почему не явился раньше? Почему не оборвал этот ад, когда он звал?! — Уснул в библиотеке, — движение плеч в темноте незаметно, только волосы колыхнулись, очерчивая движение. — Надо что-то делать с твоими кошмарами, босс. Нельзя же постоянно... Так, — Скуало отпускает его руки и распрямляется. Нельзя, соглашается про себя Занзас. Нельзя быть зависимым от этого мусора. Зависимость — это слабость. А слабости он ненавидит. Особенно свои. От Дождя пахнет дождём. Ледяными потоками воды, которые льются с небес и словно отгораживают весь мир дрожащей занавесью. — Сколько времени? — спрашивает он, переводя тему. Мечник молчит, ищет глазами часы, а потом отвечает. — Почти шесть. ВРООЙ! Опять я не высплюсь, — "опять" — странное слово. У Занзаса опять кошмар, а Скуало опять не высыпается. "Опять" — это повторение цикла. Следствие и причина. Занзас зовёт, Скуало приходит. Занзас ненавидит ночь, а Скуало мечтает провести хотя бы одну без надрывного крика, слышного только на третьем этаже. — Кофе мне сделай, мусор, — приказывать проще, чем просить, но Акула злится и морщится, он не видит этой гримасы, но отлично её представляет. Столько раз мог смотреть, как Скуало кривится от требования сварить кофе. — До кухни сам дойдёшь? Тебе же Лусс уже разрешил покидать комнату, — кивок. Рваный. Резкий. Когда кружится голова и из неё вылетают лишние мысли. Вот только мусор ему не верит, подходит ближе и закидывает руку Занзаса себе на плечо. — Пошли тогда. Занзас идёт твёрдо, пусть и медленно, но отмахнуться от своего заместителя не пытается и руку свою не выдёргивает. Пальцы путаются в волосах. Мягких, тоже пахнущих дождём и чем-то сладким. Скуало — сладкоежка, хоть и отрицает это. Когда-то. Недавно? Давно? Занзас не раз смахивал с отчётов крошки овсяного печенья. Кухня. Акула щёлкает выключателем и доводит его до стула. В электрическом свете видно, что мечник задумчиво кусает губу и размышляет о чём-то важном, пока руки по давно отработанному алгоритму достают банку с кофе, ставят на плиту турку. Когда Скуало говорил об их собственной Семье, которая нагнёт Вонголу, в его глазах плескался незнакомый Занзасу восторг. Эта уверенность, эта страсть заражала. Завораживала. И это заставляло смеяться. Смеяться от того, что он, сильнейший, смотрит на какого-то мальчишку и не хочет отводить глаз. Это было неправильно. Это было отвратительно. Это злило. Потому что это тоже была зависимость, а зависеть от кого-либо Занзас не мог. Он сильнейший. У сильнейших не может быть слабостей. — Уснул, что ли? — когда Скуало не кричит у него даже приятный голос. Он понял это, когда надоедливый мусор, выполняя собственное обещание, стал ему читать, правда, чаще всего это были отчёты. По кухне плывёт аромат свежего кофе, и на стол перед самым его носом опускается чашка. — Мусор, когда приезжает Девятый? — Занзас даже доволен тем, что можно задавать такие ненужные вопросы, они отвлекают от более важных. Несостоявшийся Десятый мог быть сколь угодно вспыльчивым или порывистым, но себе он не врал. Никогда. Ни в чём. А вот сейчас хотелось. — Через, — короткий взгляд на висящие над дверью часы. — Через пять часов. — Ты всё приготовил? — лишние вопросы, конечно, Акула всё приготовил. Ведь по другому не бывает. Эту методичность в своём заместителе Занзас уважает. Вот только она чаще всего его бесит, потому что столь же методично этот мусор выносит ему мозг за нарушение каких-то придуманных правил. Кем придуманных? Зачем придуманных? — Сомневаешься во мне, босс? — наглый оскал. — И как ты пьёшь эту дрянь? — недовольно сморщенный нос, быстрый взгляд, брошенный на чашку кофе в его руках. — Ты просто ещё мелкий, — детская подначка, такая же, как и тогда, когда он только заставил мечника варить ему кофе. — ВРООООЙ! Чёртов босс, мне уже восемнадцать вообще-то! — задранный острый подбородок и упрямо сжатые тонкие губы. Скуало — восемнадцать. Занзасу — двадцать, но сам он не помнит четырёх лет своей жизни. И сейчас эти годы стремительно возвращаются к нему через кошмары, осевшими в сознании мыслями, мутными образами. — Не кричи, мусор! Это раздражает. — Твои вопли по ночам тоже мне настроение не повышают, — Скуало небрежно машет левой, живой рукой. У него красивые руки. Рука. Усмехается Занзас, хотя правая точно такая же как левая. Только мёртвая. Почти идиллия. Мечник улыбается каким-то своим мыслям, он просто смотрит и ловит себя на мысли, что сидеть так не так уж и плохо. Мысль была тут же изгнана как недостойная. Он, Занзас, не собирается зависеть от какого-то мусора. Но и делить его с кем-то тоже не желает. Босс Варии предпочитает считать, что его текущее настроение и странные размышления — это следствие кошмара. Ему удобнее убеждать себя, что когда он допьёт свой кофе, то снова вернёт себе свой обычный настрой, когда в груди клокочет гнев, когда рука тянется к чему-нибудь тяжёлому, чтобы заткнуть эту надоедливую акулу. Кофе горячий, он обжигает язык, поэтому Занзас пьёт медленно. Только поэтому.