Семимостье

Когда отец играл на скрипке, всегда хотелось неслышно подойти поближе и застыть, зачарованно слушая классические или написанные им самим мелодии. Порой он был раздосадован какими-то помарками в звучании, которые так сложно было понять — ведь все казалось таким идеальным, — и в эти моменты лучше было быстро скрыться в своей комнате и не мешать ему. Этому маленького Отабека научила мама. Даже с годами образ отца в голове не менялся — Отабек и по сей день в красках мог описать один из многих их совместных вечеров в их доме в Алматы. Крепкие отцовские руки, его шершавые, но неизменно чистые пальцы с коротко подстриженными ногтями, его рано поседевшие виски и эта горбинка на носу, чуть выше которой между бровей появлялась складочка, когда он играл особенно сложные партии. Мелодии, которые он извлекал из скрипки, всегда казались чем-то далеким и волшебным, чем-то недостижимым, и Отабек думал, что никогда не сможет стать таким же великим, как папа. Пару раз отец даже брал сына с собой в Казахскую национальную консерваторию, где его тепло принимали как одного из самых выдающихся выпускников. Но особенно здорово было побывать на его сольных концертах. К тому моменту, когда Отабеку исполнилось десять, он успел съездить на выступления отца, которые проходили в Польской Камерной Филармонии и Мариинском Театре. Так и началось его знакомство с Санкт-Петербургом. Об этом городе писали и говорили всякое, рассказывали мифические истории о различных местах, где исполняются самые заветные желания. Отабек долго уговаривал маму отвести его на знаменитое Семимостье — точку где-то недалеко от Никольского собора, с которой можно было насчитать в зоне видимости сразу семь мостов, а потом загадать желание, которое непременно сбудется. Однако взрослые были так заняты предстоящим концертом отца, что прогуляться с Отабеком было просто некому, хотя местечко находилось совсем недалеко от театра. Мариинский театр навсегда остался в памяти своим роскошным потолком, который Отабек разглядывал почти все время пребывания там, даже когда погас свет. Нарисованные яркими красками ангелы, которые словно водили хоровод вокруг роскошной люстры, смотрели на него сверху холодно и отстраненно. Впервые музыка отца не казалась успокаивающей и приятной, как прохладный вечерний ветерок после душного летнего дня, а звучала торжественно, ярко и... тревожно. В тот же вечер родители сообщили ему, что им придется оставить Алматы и перебраться в Санкт-Петербург ради продолжения карьеры отца — в этот показавшийся таким холодным в своей помпезности город, окутанный легендами и странными сказками, в котором у Отабека не было ни друзей, ни любимой домашней библиотеки, которая теперь должна была обосноваться у бабушки. Они переехали в считанные недели холодной осенью, когда Отабеку едва исполнилось одиннадцать. * * * — Эй, смотри, как я могу! — раздался сбоку звонкий голосок и последовавший за ним смех. Отабек повернул голову и увидел худенькую рыжую девчонку, раскачивающуюся стоя на соседних качелях так высоко, что каждый раз, когда качели подлетали вверх, ему казалось, что она сейчас соскользнет и плашмя шлепнется на землю. — Башку же расшибешь, ненормальная! — Отабек нахохлился и перевел взгляд на книгу в руках, с досадой отмечая, что уже стемнело настолько, что строчки едва можно было разобрать. Он сидел на качелях, чувствуя, как отдается в тело через смежную верхнюю перекладину каждое движение, что происходило сбоку. — Смотри-и-и! — протянула девчонка, словно не слыша его слова, и вдруг соскочила с качелей, едва не пропахав носом песок, но все же устояв на ногах. — Дура, что ли? — Отабек захлопнул книгу и уставился на счастливо улыбавшуюся незнакомку. Странно, он не видел ее раньше в их дворе, а ведь выходил читать каждый раз, когда не было дождя. Хотя в Питере это, мягко говоря, редкость. — Чего сразу дура-то? — девчонка подошла ближе и наклонилась к нему, с интересом и совершенно без смущения заглядывая в глаза. Глаза, кстати, у нее были совершенно удивительные — голубые-голубые, без единого намека на какой-то другой цвет. Отабек привык, что людей с таким чистым цветом глаз не бывает. Чаще всего они были серо-голубыми, или зелено-голубыми, или какими там еще. Тут же — два горящих чистотой топаза, яркие и блестящие, как зажженные факелы. — Тебе чего? — недоверчиво протянул Отабек, невольно отклоняясь от нее, но все же улавливая исходивший от нее запах. Ваниль, горячий шоколад, свежая выпечка — худенькая, как тростиночка, девчонка с огненно-рыжими растрепанными волосами (до кучи еще и неровно остриженными) пахла, как настоящая кондитерская на Невском, куда отец, не нарушив обещания ни разу, водил его после каждого концерта. — Ты такой угрюмый, — со смехом сообщила ему девчонка. Просто сообщила, как будто это было само собой разумеющимся. А мама говорила, что нельзя вот так в лоб говорить такие вещи людям. — Зато ты сильно веселая, — хмыкнул Отабек, вновь раскрывая книгу, правда на первой попавшейся странице, так как не успел заложить нужную. — А меня Мила зовут! — словно не слыша его, пропела девочка, дергая себя за упавшую на глаза широкую рыжую прядку. Отабек подумал какое-то время, вновь отвлекаясь от книги и разглядывая Милу, но потом все же представился, потому что промолчать было бы невежливо. Девочка все-таки. Хоть и настолько похожая на уличного сорванца. Том Сойер в юбке. Хотя нет, даже не в юбке. Одета Мила была в светло-бежевые шорты, с одного бока уже измазанные грязью, и голубую футболку с короткими рукавами. — Тебе сколько лет? — продолжала допрос Мила, все так же испытующе разглядывая Отабека. — Двенадцать. — О, а мне одиннадцать! Значит, ты будешь моим рыцарем! — девчонка смешно подпрыгнула на месте, из-за чего ее рыжие волосы взметнулись в небо, как пожар. Отабек не выдержал и рассмеялся. Почему-то желание, чтобы Мила как можно быстрее нашла себе другой объект внимания, пропало. Вместо него, появился интерес, который он, однако, не спешил демонстрировать. — А ты нерусский, да? — Мила вдруг сделала шаг навстречу, нависая над Отабеком почти вплотную, и вгляделась в его глаза. — Прикольно, такие темные. — Я из Казахстана, — ответил Отабек, вновь отклоняясь назад и чуть не теряя равновесие на узком сиденье качелей. — Ух ты-ы-ы, — протянула Мила. Казалось, ей было интересно все на свете. И все в равной степени удивляло. — Расскажешь мне? — О чем? — О Казахстане! У моей бабушки была большая книжка с казахскими народными сказками. Ну такая, старая, там на обложке еще человек на белой лошади. С копьем! — Мила сжала руку в кулак и махнула ею в воздухе, делая вид, будто метнула копье прямо в куст жасмина, росший сбоку от качелей. — И какая была твоя любимая? — вдруг спросил Отабек, вспоминая точно такую же книжку в их семейной библиотеке в Алматы. Зачитана она им была до дыр еще до того, как он пошел в первый класс. Отабек очень гордился тем, что поступил в школу, уже умея читать, чего нельзя было сказать о большинстве его одноклассников. — Мне нравилась сказка про бедного старика. Начиналась, как классическая "Золотая рыбка", а на самом деле совсем не про то, — с воодушевлением ответила Мила, цепляясь пальцами за цепочки, на которых держались качели, и начиная раскачивать их вместе с Отабеком.  Отабек уперся ногами в землю и затормозил. — Та, где старик, став вновь молодым и женившись на прекрасной деве, играл с ханом в прятки? — Да-да, — закивала головой Мила. — Она его еще в воду превращала, чтобы хан ее мужа не нашел. И кипятила его потом. Я все время гадала, когда она его кипятила, ему не было больно? Или, раз он был водой, то он и не чувствовал ничего? Отабек рассмеялся снова, соскакивая с качелей и поднимаясь на ноги, вмиг понимая, что он выше Милы на голову. — Ну ты даешь! Это же притча. Сказка. О том, что нельзя изменять своей жене. А в притчах всегда что-то такое странное, скрытый смысл, — объяснил Отабек и даже указательный палец вверх поднял для убедительности. — А мне кажется, сказка совсем не про это, — покачала головой Мила, вдруг становясь серьезной. — Скорее про то, что нельзя ему было старуху свою сжигать, чтобы рыбка исполнила его желание. Все-таки она изначально его женой была. И он должен был отказаться. — Хм, — хмыкнул Отабек. Мила становилась все интереснее. Не такая, как другие дети, например, в его новой школе, куда он пошел, переехав с родителями в Питер. Там все были какие-то серые и одинаковые. Ни с кем особо дружить не хотелось. А с этой улыбчивой рыжеволосой девчонкой — очень даже хотелось. Особенно теперь, когда она оказалась еще и умной и начитанной, а про любимые книги Отабек мог говорить часами. А еще о музыке. — Наверное, ты права. — Конечно же, я права, — тряхнула волосами Мила. — Раз уж дожили до старости, надо было вместе и остаться! А потом встретиться после смерти! Ты же веришь в родственные души? — Не знаю, — честно признался Отабек. О родственных душах он мало что знал, только слышал, как мать говорила отцу, что они "подходят друг другу, как родственные души". Звучало это красиво. И можно было гордиться своими родителями — они нашли друг друга и не собирались отпускать, несмотря на разницу характеров. Холодная и строгая мать и талантливый, но по-настоящему мягкий в душе отец. Их внутренняя связь была видна и чувствовалась особенно сильно, как ни странно, когда они ссорились или вынужденно расставались надолго. — А я верю, — расплылась в улыбке Мила. — Верю в то, что можно найти человека, с кем разделишь все-все на свете. И он будет с тобой даже после смерти! Отабек коротко взглянул на нее, но промолчал. Странная она все же. — Вот мой папа, например, умер семь лет назад, а мама так никого и не нашла себе. И порой я слышу, как она плачет на кухне. Ей одиноко, но никого рядом она видеть не может. Мне так кажется, — Мила задумчиво покусала нижнюю губу и опустила взгляд. Практически полностью стемнело, поднимался холодный ветер, и Отабек поежился, чувствуя, как пробирается холод под тонкую футболку. Мила же, казалось, даже не замечала изменений в погоде — ее хрупкая фигурка оставалась расслабленной и спокойной. — Мне пора домой, — нарушила Мила затянувшееся молчание. — Придешь сюда завтра? Отабек помолчал еще пару мгновений, прикидывая, стоит ли давать подобное обещание. Но потом все же решился и кивнул: — Приду. Если дождя не будет. — Даже если будет, — Мила снова улыбнулась, уставившись на него своими ясными голубыми глазищами, — все равно приходи. Какая разница, идет ли дождь? Это же Питер! И снова эта фраза, которую Отабек с момента переезда слышал почти от каждого, с кем случалось заговорить о погоде или чем-то подобном. "Это же Питер!", — все говорили это так, будто эти слова объясняли все на свете. — Посмотрим. И он пришел. Пришел на следующий день. И через неделю. И через месяц, когда осенний дождь заливал скамейки и качели, а ветер срывал с росших во дворе кленов тяжелые и еще не успевшие до конца налиться красками листья. Мила обожала осень и сама была на нее очень похожа: такая же яркая, как костер, такая же стремительно меняющаяся, как сентябрьская погода. Отабек и сам не заметил, как она стала его самым лучшим другом, о каком он мог только мечтать. Они проводили вместе почти все свободное время, обсуждая книги, которых у Милы оказалось почти столько же, сколько было в его любимой семейной библиотеке. Как говорила Мила, они достались ей от дедушки, а у мамы рука не поднималась их выбросить или раздать — под них были отведены почти все шкафы в гостиной, и даже часть пришлось переложить в кладовку. Их квартира была очень маленькой, но уютной. Когда Отабек оказался там впервые, он еще раз убедился в том, что Мила была особенной. В ее небольшой комнатке все было завалено изрисованными причудливыми платьями листами, стену украшала самая подробная карта звездного неба, которую они вдвоем изучали несколько часов, пока мать Отабека не позвонила и не потребовала вернуться домой сию же секунду. Между страницами особо любимых книг Мила хранила аккуратно обернутые в бумажные листы в клеточку кленовые листья и засушенные цветы с соседних клумб. Мила мечтала стать дизайнером одежды и когда-нибудь поехать в Париж. Она буквально грезила этим городом и знала о нем все: от истории до особенностей архитектуры. Она любила, когда Отабек, сидя на полу в ее комнате, слушал ее рассказы о Франции и о том, как она когда-нибудь представит коллекцию своих дизайнерских платьев на Неделе Высокой Моды. Сама она, в свою очередь, слушала голос Отабека, повествующий о казахских легендах и притчах, свесив голову с кровати так, что ее непослушные рыжие волосы почти доставали до пола, и глядя в одну точку. Порой после этого они до хрипоты спорили о том, что значило то или иное сказание, но никогда не обращались ко взрослым за разъяснением — им нравилось самостоятельно докапываться до истины, которая казалась им непреложной. Одноклассники Отабека подшучивали над ним, что он нашел в девчонке со двора свою родственную душу. Отабек не раз приходил домой в синяках и ссадинах, за что получал нагоняй от матери, но с гордо поднятой головой, потому что в очередной раз отметелил придурка, посмевшего назвать Милу его «дворовой невестой». Мила казалась ему кем-то, кого он знал чуть ли не с самого рождения, но, даже когда ему исполнилось четырнадцать, он никогда не думал о ней как об объекте влюбленности. И она отвечала тем же, делясь с ним даже сокровенными девчачьими секретами о понравившихся мальчиках и тайных валентинках, коими ее в школе заваливали на каждое 14 февраля. — А ты был на Семимостье? — с этим вопросом Мила влетела в комнату Отабека, чуть не поскользнувшись при этом на паркете и смешно взмахнув руками. К нему домой она заходила, как к себе. Отец порой шутил, что Миле уже давно пора сделать запасной ключ от их квартиры, а мать, завидев ее во дворе, открывала дверь парадной, даже не спрашивая в домофон, кто там. — Нет, — Отабек поднял голову от ноутбука, делая музыку потише. — Когда мы сюда только переехали, все мечтал попасть, а потом как-то либо не получалось, либо не было подходящего настроения. — А давай сходим! — хлопнув пару раз в ладоши, попросила Мила, глядя на него своими ярко-голубыми глазами. С возрастом они еще больше потемнели, становясь почти васильковыми. Отабеку действительно хотелось посетить это место. Он не понимал, почему его туда так тянуло, но теперь, когда Мила вновь напомнила о давней мечте, такой, казалось бы, простой и вполне реальной, внутри что-то снова загорелось. Предвкушение? Отабек и сам не знал, чего он хотел попросить у жизни, когда насчитает все семь мостов, стоя на Пикаловом мосту так, чтобы Никольский собор оказался по левую руку. Он думал, что желание придет в голову само. Просто вспыхнет внутри ясно и четко. — А разве туда не нужно идти в одиночестве? — спросил он, убирая с дивана учебники, чтобы Мила могла сесть. — Да ладно тебе, Бек! — ткнула его в плечо Мила, приземляясь рядом, тут же притягивая колени к груди. — Вот ты о чем мечтаешь? Я хочу загадать поездку в Париж! И хочу, чтобы мы непременно поехали туда вместе! Ты же поедешь со мной? Отабек повернул голову и посмотрел на нее. Как можно было отказать этому взбалмошному созданию с толстой рыжей косой через плечо, которое к тому же жалобно глядело ему прямо в глаза? — Конечно, поеду, — кивнул он, улыбаясь. — Я и не сомневалась, — вернула улыбку Мила. — Так о чем ты будешь просить? — Честно говоря, понятия не имею. Я думал, что, когда окажусь там, сам пойму, чего я хочу, — он пожал плечами и отвел взгляд. — Тогда поехали! Немедленно! — Мила вскочила на ноги, развернулась и схватила Отабека за оба запястья, с силой потянула на себя. — Сейчас самое время, впервые за две недели выдалась такая погода! — Едем-едем! Отец как раз просил заехать в Мариинку, он оставил там какие-то документы. Впрочем, как обычно, — Отабек огляделся в поисках олимпийки. — Твоя мама не будет против? — Я же еду с тобой, — дернула плечом Мила и улыбнулась. — Ну же, поехали! Они всего за полчаса добрались до станции "Садовая", где их чуть не сдуло порывом ветра, едва они вышли из метро. — Кажется, погода против моего Парижа, — хохотнула Мила, натягивая плотнее на голову капюшон толстовки, чтобы его не сносило ветром. — Да уж, а ты говорила, хорошая погода, — поежился Отабек, наклоняя голову ниже и задыхаясь от бьющего в лицо прохладного воздуха. — Хорошая! Дождя нет, солнце светит, чего тебе еще надо? Чтобы и ветра не было? Так не бывает. Это Питер, детка! Мила обхватила его руку, и они направились в сторону Крюкова канала. — Так, нам нужен Пикалов мост. О, вот он, — она указала рукой на небольшой мост и ускорила шаг. Отабек озирался по сторонам. Он был в этом районе десятки раз, когда приезжал к отцу в театр, но так ни разу и не остановился, чтобы насчитать семь мостов, несмотря на свою давнюю мечту загадать здесь желание, и причин на это не было. Однако сейчас сердце неровно прыгало в груди от предвкушения чего-то особенного. Он уже видел сразу пару мостов, ступая широкими шагами вслед за почти сорвавшейся на бег Милой. В глубине души он даже боялся насчитать сразу семь, не дойдя до точки, которая называлась Семимостьем. Хотя писали, что это невозможно. — Так! — Мила тем временем протащила его почти до середины моста и замерла, как вкопанная. Ярко светило солнце. Прохожие мирно шли мимо, не останавливаясь, и Отабек прятал глаза, почему-то смущаясь чужих взглядов. Будто все вокруг знали, зачем они здесь, и видели его самого насквозь. — Ага, — кивнула Мила, разворачиваясь к нему. — Мы пришли. Давай смотреть. Собор у нас слева, — она вытянула левую руку, не глядя указывая на Никольский. — Теперь по часовой стрелке. А, нет, вон Красногвардейский. Теперь, — она чуть повернулась в сторону, — Старо-Никольский. Так, а где еще один? Там должен быть еще. — Вон он, — Отабек наклонился к ней и указал на видневшийся за Старо-Никольским мостом еще один небольшой изогнутый мостик. — Смежный. — Точно, вижу, — Мила подпрыгнула от нетерпения и снова немного повернулась по часовой стрелке, становясь спиной к Красногвардейскому. — Теперь Могилевский — вон он, — она пристально всмотрелась вдаль и кивнула головой, хотя этого и не требовалось — Отабек все видел. — И еще чуток, — она пихнула Отабека плечом, заставив вновь немного повернуться. — Вон они! Кашин и Торговый! Получается, семь, да? — Да, — кивнул Отабек, чувствуя, как по спине поползла капля пота. И когда успело стать так жарко? — Время пришло, — Мила сверкнула белозубой улыбкой и, скинув с головы капюшон, подставила лицо солнцу, о чем-то неслышно бормоча одними губами. Отабек прикрыл глаза. В голове было пусто, будто все мысли смело волной в один миг. Чего он хотел? О чем мечтал? Чего хотел бы добиться? Ему всего четырнадцать, откуда ему знать, какая главная цель в его жизни? И была ли она вообще? «Я хочу встретить тебя», — мелькнуло у него в голове, и он вздрогнул. Откуда взялась эта фраза? Что она означала? «Я жду тебя, я очень хочу тебя встретить. Пожалуйста, найдись», — слова складывались в голове так четко, будто он шел сюда только ради того, чтобы произнести их вот так вот, почти не размыкая губ. Кого — тебя? Родственную душу? — Ты… ты все? — робко спросила Мила, что было на нее совсем не похоже. Отабек кивнул, не в силах разлепить губы и сказать хоть что-то. — Уверен? Тогда идем. Надеюсь, все сбудется, — Мила еще раз огляделась, покрутившись на месте, и, вновь улыбнувшись, взяла его за руку и повела в сторону Садовой. — Бек, не скажешь, что загадал? — Скажу, когда сбудется, — задумчиво протянул Отабек, то и дело оборачиваясь, чтобы снова взглянуть на точку, где они только что стояли. Ветер неожиданно стих. * * * Телефон завибрировал, и Отабек неохотно поднял голову, так как лежать на подрагивающей подушке было неудобно. И откуда у него эта привычка совать телефон под подушку, да еще и закапывать в наволочку так, что с утра его невозможно сразу найти? — Да? — сонно протянул он, все-таки найдя смартфон в складках постельного белья. — Это я, — голос Милы звучал тихо и натянуто; Отабек мгновенно проснулся и сел на кровати. — Все в порядке? — спросил он. — Да. То есть нет, — путано ответила девушка. — Мы можем увидеться? Сейчас. — Да, конечно, заходи, — Отабек кивнул, забыв, что она его не видит. — Лучше на улице. Выходи через десять минут на качели, — произнесла Мила и отключилась. На нее это было совсем не похоже. Временами они до сих пор, как дети, выходили вечером на качели, на которых впервые встретились, и сидели, подогнув под себя ноги, так как сиденья висели слишком низко для их роста. Отабеку почти месяц назад исполнилось шестнадцать, на дворе был конец ноября, и было странно, что Мила позвала его мерзнуть в такую погоду, но что-то в ее голосе не позволяло ему возражать, так что через десять минут он был на условленном месте, ежась от ветра. Мила подошла почти сразу после него. Он видел ее хрупкую фигурку в сером пальто и взметнувшиеся от порыва ветра рыжие волосы, остриженные по плечи, пока она шла от двери парадной. Эх и ругал он ее, когда она так коротко постриглась… — Привет, — она тихо поздоровалась, и он скорее прочел это слово по ее губам, чем услышал. — В чем дело? — напряженно спросил Отабек, опираясь спиной о столбик качелей. — Мы переезжаем, — выдохнула Мила, глядя ему в глаза. — Что? Когда? Куда? — в голове тут же вспыхнул рой мыслей. Это же ничего страшного. Это не может быть надолго. Они вернутся. Мила жизни не мыслила без Питера. — В Екатеринбург. Ближний свет, — дернула плечом Мила, отводя взгляд. — Я ошиблась, — горько продолжила она. — Мать выходит замуж. Я подозревала. Я видела, что что-то в ней изменилось, просто не могла сама себе признаться. Бек, я всю жизнь думала, что папа был ее единственной любовью, ее родственной душой, понимаешь? А теперь она выходит замуж! — последние слова она произнесла совсем неслышно, на грани шепота. Отабек не знал, что ответить. Он сам до сих пор так и не решил, верит ли в родственные души. Его собственные родители ссорились все чаще, сам он так и не испытывал ни к кому тех чувств, о которых писали в книгах, которые вдохновляли и заставляли двигаться вперед. Ни к кому. Никогда. Но как быть без Милы? Он ведь так привык, что она постоянно рядом. Привык к ее глупым мечтам, ее смеху, тому, как она могла первого января в семь утра прийти к нему с тортом наперевес и фейерверками в пакете. Кто же пускает фейерверки утром? А они пускали. На самом рассвете, когда сизый зимний рассвет только занимался на востоке. А теперь всего этого просто не станет? Екатеринбург казался далеким, как космос. — Она переезжает к мужу? — только и смог выдавить Отабек. — Да. Они познакомились здесь, но месяц назад он уехал по работе в Екатеринбург, там ему предложили хорошую должность, и он остался. А теперь мы должны ехать туда. Ненавижу! Почему? Я собиралась здесь поступать в институт! Я даже школу еще не закончила. И как же ты? — мысли Милы прыгали с одного на другое так же, как мысли Отабека. И они оба боялись остановиться, будто, если они замолчат, если перестанут задавать друг другу вопросы, все это окончательно станет реальностью. — Так. Стоп, успокойся, — Отабек взял себя в руки и положил ладони Миле на плечи. — Ты сможешь сейчас поехать с ней, закончить школу, а потом все же поступить сюда в институт. Она же не будет удерживать тебя там, если ты хочешь учиться в Питере. Всего два года, выпускной, и ты снова будешь здесь! — уговаривал он ее. — Смогу. Я просто не могу поверить, что это реальность. Я хочу, чтобы она была счастлива, но… Как же папа? — Мила подняла руку к лицу и, как ребенок, утерла нос рукавом пальто. — Уверен, он тоже желает ей счастья, — произнес Отабек с тяжелым сердцем. — А мы с тобой будем на связи. Есть телефоны. Скайп. Не потеряемся, да? Главное — не падай духом. У тебя впереди Париж, — он чуть согнул ноги в коленях, чтобы заглянуть в ее глаза. Мила подняла на него взгляд и улыбнулась, но он понял, что никогда не забудет, каким льдом в тот момент подернулись ее некогда теплые, как океанская волна, голубые глаза. — Да. Я же загадала это желание на Семимостье. Значит, оно обязательно сбудется, — кивнула она. — Обязательно. Отабек смотрел вслед ее сгорбившейся фигурке в сером пальто, пока она не исчезла за дверью парадной. Это был последний раз в этой жизни, когда он видел Милу Бабичеву.