Под истрепанный кантри

      Рассел наклонился и поднял башмачок.       Пахло хот-догами: он припас один во внутреннем кармане форменной куртки, решив запастись назавтра, предпочтя отужинать с семьей — жена обещала на обед спагетти. А Рассел до чертиков обожал спагетти. Дочери до чертиков обожали, когда ему не удавалось за раз заглотить вилку, и отдельные макаронины свисали изо рта, словно борода. Прекрасное дополнение к прекрасным усам, за которыми Рассел добросовестно ухаживал. Так повелось: жена растила красные розы у белого забора, а Рассел — черные усы у розовой губы. А вместе они растили дочерей.       — Я не увидел…       — Ваше имя, сэр.       — Вы занесете в протокол? Так, наверное, надо…       — Ваше имя.       Рассел не расслышал имени — рука сама записала в пухлый блокнот, и ладно. Младшенькую дочь в школе кто-то дразнил пухлой. Рассел, как образцовый отец, посоветовал дать задире в зубы. Младшенькая отлично справилась с этим своим пухлым кулачком.       — Я… скажете, я превысил? Не может быть, я всегда слежу за спидометром, это исключено.       — Это исключено.       Старшенькая дочь всегда говорила, что Рассел, когда хмурится, всегда очень представителен. Он отвечал ей, что это наследственное, и она хмурилась в ответ, чтобы всем сразу было ясно, кто тут одной крови. Так они ходили за мороженым — и старшенькой всегда клали второй шарик бесплатно. Старшенькая вообще любила говорить, чем на самом деле занимается ее папа: выбивает из людей дерьмо.       Младшенькая просто говорила, что папа полицейский, и тоже была абсолютно права.       — Я неправ, наверное, я…       — Все правильно.       Рассел прятал усмешку в усах — наконец-то дочки посмотрят, как же работают полицейские, выбивающие из людей дерьмо. Они были с женой на крыльце. Жена гладила старшенькую по волосам. Младшенькая лежала в кресле, свернувшись, точно кошка. У них была кошка — однажды она подавилась крысой и подохла. Дочки похоронили ее под жимолостью. Это была их первая очень грустная игра. Как и всегда, они играли вместе.       — Меня дома ждет жена, может…       — Меня тоже ждет. Вон.       Рассел оглянулся на жену. Она сидела с закрытыми глазами и плела косички старшенькой, что прикорнула у нее на коленях. Белые пальцы по рыжим всполохам. Все три женщины Рассела были рыжие, словно коньяк на свету. После этого вечера Рассел всегда носил с собой фляжку коньяка. Фляжку он выбрал металлическую, поэтому свет на коньяк уже не падал.       — Можно я хоть позвоню-то? А то она поди волнуется.       — Пусть не волнуется. Вам нечего волноваться.       — Но я же…       — Нечего.       Рассел любил говорить коротко и ясно. Лаконично. Он знал происхождение этого слова — из древней Спарты. Он вообще держал себя в спартанских условиях. Но дочерей баловал. И жену. Они все три были очень друг на друга похожи. Белая кожа, брызги веснушек, рыжие волосы. И только глаза у дочек были его, Рассела. Совсем темные. Сейчас эти четверо темных глазок глядели на него с крыльца, не мигая. Дочки всегда хотели увидеть папу в деле, а он, не рассказывая им о своей работе, только подогревал интерес. Но Рассел считал, что нечего девятилетним девочкам слушать о буднях убойного отдела. Они так и не поняли, кем же конкретно работает папа, поэтому и не удивились, что он сейчас, как обыкновенный патрульный, записывает документы водителя, раскорячевшего свой джип посреди дороги.       — Да тут дорога-то безлюдная обычно, вот я…       — В конце улицы нерегулируемый перекресток.       — Да тут все нерегулируемое. Отметка на въезде — так я не превышал…       — Не превышали.       Рассел часто превышал полномочия. Он бил людей, которых считал плохими. Он полагал, что поступает правильно, когда бил убийц. В суде он бил кулаком по столу, чтобы их приговорили и били уже током. Очень часто это срабатывало. Все-таки, он хмурился и выглядел представительно. А еще в свои тридцать шесть он был главой убойного отдела. Но сейчас он был спокоен — дочки с женой смотрели на него с крыльца, как он мирно выполнял работу обыкновенного патрульного, и даже не собирался бить непутевого водителя. Рассел, как ни хотел, не мог считать его плохим человеком.       Так бывало редко. Обычно он считал убийц плохими людьми.       — Придется ехать с вами, да? А машину не буду в ремонт сдавать. Да даже вмятины нет особо.       — Даже вмятины нет.       Вдалеке загудело сиреной «Скорой». Жена на крыльце встрепенулась, Рассел кивнул ей. Она замотала головой. Он нахмурился, но поймал взгляд младшенькой — вот она не любила хмурого папу. Она любила кормить его спагетти и просить отрастить еще и бороду. Но он говорил, что если будет растить еще и бороду, то у него не хватит времени, чтобы растить дочерей.       — А долго они тащились. Пока доедут — помрешь уже к черту.       — Можно и подождать. Ваши права. Теперь много свободного времени. Из фургона с крестом вышел врач и что-то спросил. Когда врач направился к крыльцу, Рассел тоже пошел следом. Врач дотронулся до лба жены. Жена сказала:       — Мы никуда не поедем.       Врач махнул рукой людям с носилками и мягко заговорил, доставая из кармана какие-то пилюли. Жена ударила его по рукам. Рассел попросил прощения. Врач улыбнулся, кивая людям с носилками и сказал:       — Мэм, вам надо ехать. Вы сядете рядом со мной.       — А девочки? — спросила жена.       — А девочки поедут в фургоне.       Жена кивнула и поднялась. Убрала прилипшие к губам волосы и показала на водителя, замешкавшегося у белого забора с красными розами.       — А он где поедет?       Врач взглянул на Рассела.       — Полагаю, он поедет с вашим мужем.       — Нет, — прервал Рассел. — Он поедет в своей машине. Он поедет на своей машине к себе домой.       — Нет, — прервала жена. — Он поедет с нами. Он поедет с девочками, в фургоне. Он ведь там поедет, доктор? — жена тоже улыбнулась. — Когда я его убью, он тоже поедет в фургоне?       Врач заулыбался усерднее. С таким же усердием Рассел по утрам расчесывал усы, а жена отрезала секатором поникшие головки роз. И Рассел помнил, что она вешала секатор на гвоздик у калитки. Поэтому, когда они все выходили, он схватил его раньше ее.       — Ты с ним заодно, — сказала жена, показывая на непутевого водителя.       Они с Расселом правда были похожи — оба очень бледные и с темными глазами. И оба знали, что она права.       — Ты с ним заодно, я и тебя убью, — сказала жена и села рядом с врачом на переднее сидение. Как только они отъехали, врач с улыбкой сделал ей укол, и она заснула. Теперь они с дочерьми правда были похожи — все три очень бледные и с закрытыми глазами.       Покашливая от выхлопов «Скорой» и смрада цветущих магнолий, Рассел дал непутевому водителю листочек из пухлого блокнота, где написал адрес, по которому следовало завтра приехать. Водитель сунул листочек в карман и уехал домой к жене.       Рассел в свои тридцать шесть уже был главой убойного отдела, иногда превышал полномочия, когда бил плохих людей, и почти всегда добивался самого сурового наказания для пойманных и предварительно избитых. Он старался, чтобы дочки как можно дольше не узнали, что папу боятся не потому, что он хмурится, а потому, что он хмурится и добивается смерти плохих людей. Но сегодня у дочерей на глазах он не стал никого бить. Да и плохим человеком он водителя считать не мог. Потому что на этой улице всегда было безлюдно. И движение нерегулируемое. Да и скорости никто не превысил.       И даже вмятины не осталось.       Девятилетние девочки, которые всегда играют вместе, еще слишком легкие, чтобы оставлять вмятины на больших джипах.       Рассел наклонился и поднял башмачок.