Fleetwood Mac – Something Inside of Me
***
— Потанцуем? Скромное вечернее кафе, приветливо распахивающее дверь перед каждым, кто имеет при себе в кармане хоть пару долларов, едва вмещает в себя всех желающих, и вовсе не потому, что желающих слишком много, а потому что само кафе слишком маленькое, и тесное, и душное. Негромко звучит музыка, неярко горят лампы, горят и мигают – Джейн устало трет виски и прикрывает глаза, лишь бы не видеть ничего и никого вокруг. Это была определенно не самая блестящая из ее идей; но она так давно и упорно запиралась за дверьми своей лаборатории, так самозабвенно работала, почти до изнеможения, до бессонницы в венах, лишь бы забыть и забыться, что друзья просто не выдержали и заставили ее выбраться – хоть куда-нибудь. И она, чтобы не разочаровывать их и стереть с их лиц непрекращающееся беспокойство, выбралась в это ближайшее кафе на соседней улице, что стояло на самом углу, и уже было от крыши до низа покрыто приближающейся осенью, ее сыростью и туманами. Нет ничего плохого в том, чтобы иногда погрустить – по крайней мере, так говорила Дарси, выталкивая ее в прохладу вечера, но грустить следует с огоньком и в хорошей компании. От компании Джейн отказалась, а от грусти – нет, и поэтому, именно поэтому она одна, и она позволяет меланхолии завладеть ею, зазвучать колыбельной в ее голове. Нет ничего плохого в том, чтобы иногда чувствовать себя чуточку разбитой, и она разбита ровно до тех пор, пока незнакомый мужской голос не привлекает ее внимание, не заставляет обернуться, нервно провести рукой по непривычно коротким прядям – она обстригла их ровно через месяц после расставания с Тором. Полегчало. Голос низкий и глубокий, сам мужчина высокий и, наверное, красивый. У него кроваво-огненные волосы и глаза неясного цвета, то ли синего и тяжелого, то ли зеленого и поверхностного – в темноте не разглядеть, не разобрать, как ни старайся; впрочем, как и его черт. Потанцуем, спрашивает он, и она хочет сказать по возможности вежливо, и отстраненно, и капельку небрежно – нет, спасибо, но я не танцую, потому что это правда, потому что она не умеет и не хочет. Но его ладонь мягко дотрагивается до ее обнаженного плеча, она теплая, но настойчивая, и Джейн вздрагивает и отчего-то – вдруг – соглашается. Новая песня, приглушенно льющаяся откуда-то сбоку, застает ее, растрепанную, нервно одергивающую подол платья – оно бордовое и для нее довольно короткое, и достигает Джейн своими мотивами, своими словами, когда ее партнер на ближайшие три или четыре минуты ведет ее за собой сквозь толпу. Он выше на несколько дюймов, и поэтому ей так удобно неудобно задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо – она не уверена, что хочет смотреть ему в лицо, незнакомое, чужое. Он, кажется, понимает и принимает ее прихоть, и ведет ее почти невесомо. Его руки почти невесомы на ее талии, на ее спине, когда он проводит по ней пальцами, слегка и случайно задевая застежку-змейку. Джейн прикусывает губу и молчит; молчит даже тогда, когда его дыхание на ее шее – когда он успел склониться к ней? – становится слишком горячим. Они двигаются медленнее мелодии, они не спешат и не успевают. И когда Джейн – странно захмелевшая духотой, музыкой и почти что объятиями, крепкими, и обжигающими, и слишком вольными, такими, какие должны были бы возмутить ее и заставить краснеть, но которые вместо этого вызывают в ней ничего, кроме чувства правильности происходящего – умиротворенно закрывает глаза, он снова обращается к ней. Идет лишь конец первой или начало второй минуты их песни, когда он говорит: — Этот вечер прекрасен, Джейн. У меня давно не было столь прекрасных вечеров. Она согласно кивает, готовая не замечать едва слышного едкого глумления в его словах, потому что это правда, потому что это тоже к ней относится, и она тоже так считает, а ее имя, произнесенное им, звучит так цельно, так хорошо, что она тоже чувствует себя хорошо и цельно. Мысль о том, что что-то не так, слишком медленна и далека, и Джейн не сразу прислушивается к ней. Та мысль заключена в понимании того, что она не называла своего имени. Он целует ее раньше, чем она успевает осознать эту мысль сполна, спросить что-то, сказать что-то, возможно даже прервать их танец. Но он целует ее, и его губы жаркие, жесткие и сухие, и его руки, прикасающиеся к ней, жадные и настойчивые, и он пахнет металлом, пылью и разрушениями – Джейн помнит этот запах. Она помнит этот поцелуй и эти прикосновения, потому что он уже целовал ее и прикасался к ней прежде. Однажды – порывисто, словно бы не отдавая себе отчета в своих же действиях и последствиях тех действий, там, в густой, глухой пустоши Свартальфхейма перед тем, как умереть перед ней, оставить ее с неотвеченными вопросами и неопределенной тоской. Она потом долго не могла смотреть в глаза Тору без вины, ноющей, скребущей где-то под ребрами, пусть вины Джейн в том не было – это необъяснимое последнее желание принадлежало вовсе не ей. После – в ее снах, покрытых корочкой неправдоподобности и ирреальности, когда она уже окончательно осталась одна со своими немногочисленными воспоминаниями, которые хранила когда-то так бережно и трепетно, но потом забросила в самый дальний ящик своего захламленного прошлого. Столько дней минуло мимо нее, что не сосчитать, но она помнит, и она знает, кто перед ней. Иллюзия спадает с его лица, постепенно и медленно обнажая углы, и рваные контуры, и остроту, и угольную черноту волос. Локи улыбается Джейн немного ласково и чуть больше – насмешливо, и задумчиво проводит пальцами по ее прядкам – задумчивость та бликами отражается в его поблекших глазах. — Короче, чем я помню. Но так даже лучше. Она пытается выбраться из его хватки, что по легкомысленности своей, по глупости приняла за объятие; ей кажется, что все оглядываются, озираются на них, притихших и нелепо замерших посреди громких аккордов, но никто не смотрит на них, не замечает. — Ты был мертв, — произносит она. Я видела, думает она, я не могла ошибиться. Синева в его глазах проступает с особой ясностью и очевидностью; вспыхивает очаровательно, внезапно и резко, и она почти не обманывает. — Был. Но ты так прелестно страдала, так скучала по мне, что пришлось воскреснуть и даже пережить конец света. И все ради тебя, — приторная насмешка слышится, чудится на дне его слов, переливается осколками Северного сияния, но в глубине взгляда Джейн не находит ничего, кроме угрюмой серьезности и мрачной решимости. Его язык – не отражение его мыслей, вспоминает она. — А я-то наивно полагал, что ты обрадуешься. Оттолкнуть его от себя – что сдвинуть гору; лишь притягивает к себе, ближе, теснее, сильнее. Привязывает к себе стальными прутьями наваждения, слишком крепко, не высвободиться. Сшивает их воедино нитями прошлого, настоящего, будущего. — Что? Нет, — шепчет она в собственном неверии; он не заполнит ее сознание присутствием своим, словами своими, собой, — нет, я не скучала. Не по тебе. Даже не вспоминала, рвется наружу, но она и так слишком много и нескончаемо лжет, чтобы он поверил. Локи не выглядит ни задетым, ни удивленным, ни раздосадованным – он едва ли выглядит как человек. Он едва ли является им. Разве, вопрошает он. Разве ты можешь обмануть меня, понимает она его недоговоренное, непроизнесенное, непрошеное. У него жестокость, искривленностью застывшая в уголках тонких губ, жестокость и сделанный выбор. И когда песня смолкает и утихает, сменяясь другой, более медленной и тихой, Локи склоняется к ней так, чтобы она видела – в глазах его не только синева, но и мрак. — В любом случае, не стоит грустить в столь замечательный вечер, Джейн, — произносит он и наконец отпускает; она обещала ему только один танец, и другой он не возьмет – не сейчас. — Грусть не к лицу той, что уготовано великое будущее. Когда он оставляет ее, скрывается за дверью кафе, Джейн чувствует прежний холод, прежнее одиночество, разбавленное застарелой меланхолией, и новую непостижимую надежду; его новые прикосновения горят на ее коже, раскрывая раны и порезы прежних. Он оставляет ее, и она уверена, что это ненадолго.