***
Видеть его не хотелось. Мартина совсем, категорически, наотрез отказывалась понимать, для чего вообще нужен весь этот фарс с официальным знакомством, пышным приёмом и наигранными улыбками. Всем было ясно - всем без исключения: и ей, и Диего, и Хорхе (а надо ли было, чтобы кому-то ещё? Едва ли) - что она станет сеньорой Бланко, даже если на этом мероприятии сможет поприсутствовать лишь в оболочке трупа. Никого не интересовало даже, откровенно говоря, само её появление как таковое - каждая, даже мизерная церемония четы Бланко всегда была окутана таким флёром и дурманом, что едва ли отсутствие невесты кто-то заметил бы, - возможно, некоторые (в числе которых была Лодовика) даже были бы счастливы, если бы всё так сложилось. Впрочем, именно это было единственным стимулом для Мартины с самого утра пребывать во взвинченном состоянии; скользя босыми ногами по просторам бесчисленных полок, уставленных всевозможными туфельками, она живо обдумывала, какую сумку стоит взять - всё это, казалось, занимало её куда больше, чем мысль о том, что сегодня её отец едет на сделку, объектом купли-продажи которой является она. Создавалось впечатление, что Мартину даже отчасти забавил этот факт; ей хотелось преподнести себя в лучшем виде, показаться с самой своей ангельско-манящей, конфетно-зефирной стороны - чтобы потом воткнуть ненавистному Хорхе Бланко ядовитый кинжал промеж лопаток, чтобы показать ему, какую чудовищную оплошность он совершил, выбрав её. Мартине хотелось поставить его перед собой на колени - чтобы он смотрел ей в глаза и умолял оставить его никчёмную размеренную жизнь. Мартина грезила тем моментом, когда оскалится ему, когда выгнется и покажет свой истинный нрав, но ей хотелось сделать ему ещё больнее - сначала втереться в доверие, а потом нанести удар. Удар, который, конечно, предназначался отцу, а не Хорхе - но Мартина, опьянённая уязвлённым самолюбием и зияющей в груди раной, готова была отомстить любому. Даже если при этом сделала бы больно себе самой. Адски хотелось на воздух; Мартина представляла, как жадно вцепится изголодавшимися лёгкими в газированную толщу кислорода, приятно пощипывающую кожу после грозы и дождя. Мартина любила моменты, когда могла быть собой: выглядеть смешной, неуклюжей, даже по-детски глупой, - но только наедине собой, тщательно уверившись в том, что вокруг нет чужих пристальных глаз, могла она позволить себе быть такой. Даже Диего в её понимании не заслуживал, не должен был узнать её с этой стороны: для всех в мире она была непоколебима, мягка только по желанию и с какой-то крохотной, но пугающе-мрачной пустотой в выколотой темноте зрачка. Стрелки часов неумолимо резали белоснежное плато циферблата на куски; било полдень, и Мартина отлично понимала, что это значит: через полчаса за ней придёт машина, и она, вдев изящные полупрозрачные ноги в доспехи точёных дизайнерских шпилек и накинув на покатые тонкие плечи лёгкую вуаль шёлкового палантина, вооружится медово-коньячной улыбкой и отправится на встречу со своим будущим мужем. Мартина уткнулась лицом в тыльную сторону ладоней и тяжело вздохнула.***
Хорхе не готовился к приезду невесты и к всеобщей одержимости предстоящим мероприятием относился сдержанно-отстранённо, если не сказать большего: с пренебрежительным безразличием. Ему казался комичным весь тот концерт, что окружающие пытались устроить непонятно для чего: в несметных богатствах его семьи никто и без того не сомневался, а лишний раз светиться и впускать кого-то в своё личное пространство не представлялось ему особенно заманчивой перспективой. Он не понимал к тому же, зачем было приводить к нему эту бедную девочку, сопровождаемую сотнями хищных взглядов "самых близких друзей". Он рассуждал так: если она теперь по праву его и принадлежит ему, то к чему устраивать глупый цирк? К чему убеждать всех этих людей в том, что всё по-настоящему, что всё искренне, если это не так - разве мало ему (и ей тоже, в чём он ничуть не сомневался) приходится надевать разных масок, зачем же сознательно обрекать себя на новые роли? Хорхе упорно не находил ответов на волнующие вопросы, отчего только периодами впадал в озлобленное состояние, которое крайне беспокоило родителей. - Она недурна собою, умна, хорошо воспитана, зачем ты на неё с таким гневом? Она может и вправду стать тебе хорошей супругой. - Супругой, но не женой, не матерью моих детей; подумайте, она юна, наивна, а если она влюбится, если захочет стать "продолжательницей рода"? В какое положение вы ставите меня, ведь эта девушка всегда будет ниже меня, всегда будет всего лишь проигранной дочерью, которая, по несчастью, попала ко мне в руки. Разве это справедливо по отношению ко мне? - немое "разве это справедливо по отношению к ней?" зачастую звучало отголоском в его душе, но он никогда не смел озвучивать это перед родными. Перед кем-либо. Хорхе сидел напротив фонтана у въезда в резиденцию. Брызги воды переливались на неярком, блёклом солнце, он смотрел внимательно, углубляясь в невесёлые размышления о будущем, когда заметил её. Лодовика шла неспешно, вся её походка, стан, осанка - всё выказывало крайнюю степень недовольства и остервенения; от неё исходила наэлектризованность, желающая реализоваться в какой-нибудь истерике, но она - Лодовика - была слишком умна, чтобы устраивать сцены в такой день. Более того, ей было интересно и любопытно понаблюдать с намечавшимся представлением, в ходе которого её "милый младший брат" должен был играть роль жениха, - это забавило её, и она искренне желала ему неслыханного провала и небывалого позора. Ему хотелось её окрикнуть; хотелось подойти и сказать, что она может закатить любой скандал, который избавит их обоих от этой вульгарной нелепицы, но в горле пересохло, и он молча наблюдал за тем, как она уходила. Встал он тоже молча; циферблат новых Vacheron Constantin (наравне со спешно приближающимся к нему портье) оповещал, что время час дня, и эта бедная девочка приехала. Хорхе вздохнул и сделал уверенный шаг в сторону особняка. День обещал быть долгим.