Невлюблённый неуязвим и недосягаем

Нестабильное эмоциональное состояние. Ты слишком сильно реагируешь на это, пробормотала Тсуна, провела ладонями по лицу и вновь опустила взгляд на запись в тетради. Ты слишком нервная. Прекрати, или когда-нибудь они все поймут, что ты ничего не стоишь, и укажут тебе на дверь. Кулак с хрустом впечатался в стол; пятно копоти на древесине задымилось. Тсунаеши подняла отрешенный взгляд на дверь. Нестабильная.

***

Хибари не был похож на человека, который умеет любить. Ближе всего к понятию любви было его отношение к животным и, в особенности, к Хиберду; конечно же, была еще школа, да и весь город в целом. Дело было в другом: Хибари Кея считал, что не умеет любить людей. Или, может быть, он не старался — в конце концов, не видел в этом смысла. Небо, своего номинального босса, Хибари мог продолжать игнорировать, несмотря на давление. Каждому, кто называл высший атрибут милосердным и мягким, хотелось рассмеяться в лицо. Никто точно не мог сказать, умеет ли Кея смеяться, и Хибари не спешил распространяться об этом. Облакам никогда не достигнуть неба. Небо, нависшее над головой, давит на плечи и спину, и руки его — это руки маленькой девочки, девочки-невидимки, которую Кея мог бы игнорировать всю свою жизнь, не появись однажды в ее доме некий мальчишка в забавной шляпе. Савада Тсунаеши была непонятной; Савада Тсунаеши не прибивалась к стае лишь потому, что боялась быть затоптанной. Пряталась в панцире и щерилась оттуда на прохожих. И огонь, беснующийся в ее взгляде, мог бы никогда не зажечься. И все же он зажегся. Смертоносный, планомерно уничтожающий все на своем пути, холодный золотистый огонь. Савада, девочка-невидимка, от одной лишь таблетки за пару секунд превращалась в берсеркера с разумом, скованным льдом. Холодная ярость. Вот что это было. Она превращала детские карие глаза в два желтых фонаря; она превращала тонкие слабые руки в факелы, способные плавить металл; она превращала девочку-невидимку в огненный элементаль, в первозданную энергию, сметающую все на своем пути. Такой, как она, не требовалась стая, — только последователи, проходившие крещение Савадой Тсунаеши. Хибари Кея действительно считал, что мог бы игнорировать небо, но небо обрушилось на него и погребло под собой. Кея мог продолжать отрицать, что умеет любить, — а ведь он умел. Легче от этого никому не становилось: любовь Хибари оказалась похожа на длинную узкую линейку, которой бьют по спине, чтобы исправить осанку. Если Хибари и любил кого-то, объект любви должен был соответствовать всем его требованиям, должен был быть идеальным. Савада не была идеальной. Она улыбалась потеряно, втягивала голову в плечи, как испуганная черепашка, злилась, смешно краснея, и рассеянными движениями тонких рук отправляла на физкультуре мячи в школьные окна. (И вряд ли кто-то мог предположить, что спустя десяток лет этими же руками она будет держать отчеты о зачистках, пистолеты или бокалы на тонких ножках и с рубиновым вином на дне.) В далеком будущем, в том, что никогда уже не случится, Хибари был единственным, кому по-настоящему доверяла Тсунаеши; это льстило, это привязывало и держало куда крепче, чем самый крепкий из поводков. — Кея, — позвала Тсуна одним вечером в далеком будущем. Мостовая под ее ногами мерцала оранжевыми огнями — свет фонарей отражался от мокрых после недавно прошедшего дождя камней. Они с Хибари, помнится, возвращались с какого-то банкета, и Тсунаеши, право слово, могла бы пойти туда в гордом одиночестве, не беспокойся так остальные Хранители за сохранность ее жизни. В большинстве случаев они предпочитали закрывать глаза на то, что Савада выходила победителем из любого боя, и приставляли к ней охрану. — Да? — Кея задумчиво покрутил кольцо на пальце, ожидая, когда же Тсуна соберется с мыслями. — Почему ты остался в Италии? — спросила она, наконец, и замерла в ожидании ответа, щелкнув каблуками по мокрым камням. Не втянула голову в плечи, как это обычно бывало, не сгорбилась, пытаясь казаться меньше; огни фонарей, пятнами масляного света растекаясь на ее лице, превращали радужки в коньячные льдинки. Хибари помнил ее еще чересчур нервным ребенком, помнил, как когда-то она пыталась казаться спокойной, пряча дрожащие от обиды или злости руки в карманы толстовки. Помнил — и не мог найти в донне, стоящей перед ним. — Потому что я люблю тебя, — отозвался Хибари спокойно, замечая, как округляется в удивлении девичий рот. До этого будущего оставалось еще много лет, и пока что, раздраженно наблюдая, как волейбольный мяч летит в окно второго этажа, Кея крутил в руке тонфа, не подозревая, что когда-то он, Хибари, скажет девчонке-невидимке что-то помимо резкого «загрызу». Тсунаеши втянула голову в плечи, слыша, как разбивается с тонким звоном стекло, и попятилась, стараясь не заскулить от ужаса. До момента, когда она перестанет бояться Хибари, оставалась еще пара лет.