Одержимость

      Это больше похоже на одержимость; Зоро понимает, что нахуй так жить, но ничего поделать с собой не может.       Санджи от него никогда не убегает. Кривит губы в презрительной ухмылке, смотрит с прищуром, перебирает длинными пальцами четки и иногда отступает на шаг, готовясь то ли ударить, то ли убежать.       Только вот в церкви бежать некуда.       Зоро понимает, что играет нечестно, но по-другому не умеет: ему надо как можно ближе, чтобы видеть глаза и чувствовать запах – сигарет, ладана и немного незнакомых специй, от которых голова кругом; чтобы сгорать изнутри от невозможности прикоснуться, хотя казалось бы – протяни руку и ухвати за воротник, притягивая к себе.       Ророноа готов вырвать себе сердце, если это поможет больше не чувствовать.       Ему физически хреново и всякий раз выворачивает наизнанку, как только он слышит голос Винсмока – и матерь проклятых богов, пасторы не должны так разговаривать. И не то чтобы Зоро слышал много пасторов за всю свою долгую жизнь, но всякий раз его дрожью прошибает, а в паху сладко тянет; и хочется нагнуть, растерзать, сожрать, своим сделать, только бы стон услышать – треснутым голосом прямо под высокий свод церкви, чтобы святым стыдно стало и завидно.       Помимо голоса у Санджи узкая талия, широкие плечи и белая колоратка, невинно выглядывающая из-под строгого черного воротника; от всего этого идеала Зоро тошнит – таких людей быть не должно.       У Санджи – черные рубашки с серебряными пуговицами, белые колоратки. У Зоро из черного – однотонные футболки, из серебряного – пуля, которая прошла мимо и не задела, из белого – оскал. У Санджи – всегда отглаженные брюки со стрелками и начищенные до блеска туфли, а у Зоро – дырявые джинсы, цепочка на поясе и стоптанные кроссовки, которые отшагали не один километр. От Зоро пахнет дешевым вином и кровью, запах которой никогда уже не вытравить из кожи.       Нами говорит, что он – Зоро, - слишком заигрался; что пора сворачивать эту комедию и вернуться к делам; что пора уже растерзать проповедника, отправить танцевать его на горячих углях, но Зоро упрямо поджимает губы, скрещивает руки на груди и злобно рычит на Нами - проповедник пострадать не должен.       Зоро должен сеять разрушение и зло, перетаскивать невинные души на темную сторону, грешников мучить, но его самого как будто бы перетащило; он таскается за Винсмоком, заглядывает ему в глаза и каждый раз хочет покаяться, но всегда останавливается.       Впервые они встретились в паршивом баре где-то на окраине города; Санджи тогда о колоратке даже не думал, таскал косуху, любил выпить и не следил за языком. Он рассуждал о теории эволюции, рассказывал небылицы о космосе и постоянно поглядывал на притаившегося в темном углу Зоро; взгляд у него был хитрый, лисий – и Зоро повелся, словно за всю свою жизнь еще ни разу таких взглядов не встречал.       - Купи мне, - с придыханием, потому что Санджи что-то кому-то пылко доказывал, размахивая руками и почти забираясь на стол, - выпить.       Зоро ничего не ответил; только смотрел внимательно, изучал, приценивался.       - Эй, гребанный панк, - Винсмок скривился, капризно губы надул, чуть прищурился, выгнулся – кошка недовольная, дикая, своенравная. – Ты меня слышал?       - Слышал.       - Так купи, - Санджи хмыкнул, подсел к нему за стол, как будто бы они были давно знакомы. – Купи, не жмись.       Ему хотелось вмазать. Пройтись по красивой роже кулаками, чтобы до кровавых соплей, выбитых зубов и заплывших глаз, чтобы до хрипоты и просьб прекратить. Зоро сглотнул слюну, представляя, как будет выкручивать тонкие запястья, а этот выебистый пацан будет орать от боли, захлебываться в собственной крови, умолять прекратить, отпустить, избавить от всего этого.       Санджи тогда был поджарым; худой то ли от недоедания, то ли просто такой сам по себе, закаленный в уличных стычках, дерзкий и громкий, нахрапистый и наглый – Зоро смотрел на него и не мог понять, почему этот мальчишка все еще жив. Такие умирают молодыми, где-нибудь на улице, когда пятеро на одного, железные биты и ножи, спрятанные в рукавах; такие подыхают в подворотнях со счастливой улыбкой на губах, потому что жизнь была короткой, но яркой.       Нами уже тогда сказала, что Винсмок – это личная головная боль Зоро, она подключаться и обрабатывать его не будет, пусть Ророноа сам с ним ебется.       Зоро и ебался.       Не то чтобы он купил его за бутылку дешевого пива, пачку сигарет и размокших сухариков. Винсмока нельзя было купить - он или давался в руки сам, или, презрительно хмыкнув, разворачивался и уходил.       - Гордая шлюха, - сказал Зоро, ухмыляясь и дергая Санджи за светлые пряди.       - Катись нахер, - отмахнулся Санджи, остервенело щелкая зажигалкой. – Ты мне просто понравился.       Ророноа никогда никому просто не нравился; Нами говорила, что это из-за его лица. «Ты слишком серьезный», - пожимала плечами ведьма, накручивая рыжий локон на палец. А еще – Зоро уже это знал и сам, - от него несло кровью и серой, опасностью и болью.       Санджи был просто другим; ему нравилось, что Зоро весь – угроза. Ему нравилось, что в следующую секунду Зоро мог сорваться.       Во всякую сверхъестественную хрень Винсмок не верил, и когда Ророноа говорил ему, что дьявол – реален, ад пахнет серой, горящей плотью и потом, Санджи только хохотал, запрокидывая голову и демонстрируя соблазнительный изгиб шеи; и на мгновение Зоро забывал об аде.       Это были даже не отношения.       Они вместе спали – и Санджи всегда был снизу; распятый, с растрепанными волосами, блуждающим пьяным взглядом и зацелованными губами. Винсмок принимал, наслаждался и хрипел, что хочет еще; его бледные руки идеально смотрелись на загорелой спине Зоро.       Санджи считал шрамы Ророноа; и каждый раз предлагал забить ему их татуировками:       - Есть знакомый, - Винсмок всегда затягивался шумно, будто бы сигарета была последней в его жизни, - который сделает за полцены.       - Мне не надо, - хмурился Зоро. – И так нормально.       - Я бы хотел, - продолжал Санджи, - на твоей спине дракона. Японского какого-нибудь. Черно-красного.       Зоро хотел надеяться, что это «хочу видеть» означает и «хочу с тобой навсегда». Но Нами, которая уже обжигалась, качала головой и грустно улыбалась; никакого «вместе навсегда» у таких, как они, быть не могло.       Ророноа слишком много знает, слишком много живет и слишком много чувствует; он помнит, каким горячим был Санджи, хохочущий на желтых грязных простынях гадского мотеля, как он покупал травку у местных барыг, с каким остервенением щелкал зажигалкой и как громко проклинал этот мир.       Нами уже тогда говорила, что это наш клиент. Зоро только утробно рычал, понимая, что никакого «наш» не существует; есть только «мой» и «никому не отдам».       Санджи тогда был горячим, отзывчивым и никогда не против; Зоро мог сколько угодно угрожать, размахивать руками и разбивать красивое лицо – безбожно красивое, - в кровь, но Винсмок снова и снова приходил, протягивал руки, и Зоро терялся.       Винсмок был хуже всех смертных грехов; он был подобен трубам Иерихона, и всякий раз, слыша его голос и чуя запах, Зоро падал на колени.       Он готов был сделать его своим богом и каждый вечер кидать жертвы к его ногам; если бы Санджи попросил, Ророноа наверняка бы лил кровь в его честь, кутал его в меха, атлас и парчу. Но Винсмок ничего не просил и ни о чем не мечтал; все, что ему нужно было, - пачка сигарет на день, его косуха и ночлежка. Санджи жил в свое удовольствие и слал нахер весь мир.       Потом – Зоро до сих пор не понимает, в какой именно момент, - Санджи надел колоратку, крест на шею и принял сан.       Потом Санджи из выдери-меня-прямо-тут превратился в изыди-демон-обратно-в-ад.       Потом Санджи стал резко слишком серьезным и идеальным.       И после этого рокового «потом» Зоро, кажется, потерял что-то очень важное; Нами говорит, что это – рассудок и инстинкт самосохранения, но Ророноа скорее проглотит свой язык, чем с ней согласится.       Санджи вскружил голову, свел с ума, а потом ушел в разумный мир, оставив прокуренные кабаки, косуху и мысли о теории эволюции; Санджи надел черную броню раба божьего, серебряный крестик, и захватил с собой только сигареты. А еще – разум Зоро, потому что тот так и не смог отпустить.       - Святой отец, я согрешил.       - О, да ладно.       Винсмок трогает губы, пытаясь унять зуд – курить хочется до одури, до трясущихся пальцев, а сигареты с собой он не взял, только зажигалку, которая только дразнит, - а потом прикасается к колоратке; ошейник раба божьего давит как никогда и мешает дышать.       Кто-то из его знакомых по семинарии сказал, что колоратка дает ощущение свободы; «Так высшие силы ведут тебя сквозь тернии жизни», - заявил этот восторженный идиот.       Санджи никакой свободы не чувствует, хотя ему обещали, что обретя бога, он обретет себя.       Себя Винсмок потерял, кажется, когда выкинул косуху, отказался от алкоголя и разорвал все связи с этим парнем; от прежнего Санджи остались только дешевые сигареты в мягкой пачке и поцарапанная зажигалка, которую он регулярно заправляет.       Единственное, что радует Санджи, это его паства; Винсмок до безумия обожает всех людей, которые приходят на его службу.       Все эти апостолы Павлы, Девы Марии и смущенные юные Магдалены радуют его до безумия; и Винсмок готов отдать за них собственную душу.       Единственный, кто является лишним, это Зоро.       Ророноа портит все своим хмурым видом и мощной фигурой; он всегда сидит на самой дальней скамье, смотрит безотрывно только на Санджи и не обращает внимания на всех остальных.       Винсмока это смущает; ему казалось, что этот период своей жизни он выкинул и забыл, как страшный сон. Он нагулялся, набедокурил вдоволь, а теперь должен остепениться и вести правильную, идеальную жизнь; возможно, он даже женится на какой-нибудь скромной и милой прихожанке, у них будут дети и счастливая старость.       А Зоро врывается всякий раз в церковь воспоминаниями о дешевых мотелях, запахом паршивых забегаловок, привкусом отвратительного алкоголя. Санджи этот «привет из прошлого» даром не нужен; это колеблет его и без того хрупкий идеальный мирок, заставляет оглядываться назад, вспоминать, как же было хорошо, когда можно было жить свободно, не считаясь ни с кем.       Винсмок, всякий раз натыкаясь взглядом на Ророноа, скрестившего руки на груди и внимательно слушающего проповедь, вздрагивает; он до сих пор помнит, как Зоро сжимал его запястья, как подминал под себя, как целовал, - и от этого желание сорвать колоратку, отбросить крестик в сторону и вернуться к прежней жизни становится все сильнее.       Санджи вздыхает, сжимает четки; каждая исповедь, на которые Зоро ходит с похвальной регулярностью, для него все равно что пытка.       - Чего тебе на этот раз, гребанный панк?       - Я согрешил.       Винсмок качает головой; Зоро слишком много нагрешил за всю свою жизнь. И стоит отдать ему должное, грешил он всегда со вкусом – просто, незамысловато, но Санджи нравилось.       Это был не вызов обществу, не вызов самому себе; Зоро просто не умел жить по-другому. Ророноа и грех были – и до сих пор остаются, - неотделимыми друг от друга, и Винсмока это бесит.       - Рассказывай, панкуша, - качает головой Санджи, прикрывая глаза.       Он примерно знает, о чем сейчас будет говорить Ророноа: снова станет рассказывать о своих похождениях («Я снимал блудниц, святой отец», - и от этих слов Санджи всегда передергивает, будто от разряда, потому что он представляет, какие блудницы привлекают Зоро), а потом замолкнет, ожидая благословения святого отца и уверения, что все грешат, но блажен тот, кто в этом признается.       У Зоро, если и есть душа, то она вся – черная, в сажи испачканная, грехом вскормленная; существование Ророноа – грех, причем смертный и непростительный. Сколько бы Зоро не ходил в церковь, все равно, когда его земная оболочка даст трещину, он отправится обратно к себе в ад – жариться на высоких кострах, орать вместе с остальными грешниками, упиваться собственным безумием и страданием.       - Мне нравится мужчина.       Санджи сжимает двумя пальцами переносицу; если бы Зоро позволил поймать себя где-нибудь на улице, было бы проще. По крайней мере, было бы проще исключительно Винсмоку, потому что слушать такие признания и не видеть глаз – чертовски сложно.       Он уже пытался столкнуться с Зоро на улицах; специально прогуливался по самым злачным местам, прикрываясь богоугодной целью «нести в эти места разврата свет просветления», в надежде столкнуться с Ророноа и вызвать его на разговор. Все, чего добился Санджи, - это встречи с разгневанной Нами, которая, шипя и ругаясь, заявила, что Винсмок здесь – нежеланный гость, и пусть валит обратно в свою церковь.       Нами всегда ему нравилась своей честностью и прямотой; когда она увлеклась Робин, то она даже не пыталась это скрывать, - только глянула победно на Винсмока, который уже положил на нее глаз, показала ему язык и ушла кутить в бары со своей новой – очередной, - девушкой.       - Это не грех, если мужчина нравится, как друг, - говорит Винсмок.       Наверное, стоило все сразу объяснить Зоро - как только начались их так называемые отношения. Нужно было сказать, что Санджи просто хочет нагуляться, вкусить все пороки жизни, а потом встряхнуться и уйти; надо было объяснить, что Ророноа для Винсмока – очередной порок, грех и соблазн, который стоит вкусить, чтобы потом не возникало никакого желания.       Только вот у Санджи до сих руки трясутся, когда он вспоминает Зоро; и совсем не от страха, а от предвкушения. Всякий раз – по ночам, - он ждет, что Ророноа ворвется к нему в светлую комнатку и силой уведет обратно, где жизнь пахнет алкоголем и сексом, где не надо задумываться о следующем дне, потому что он просто может не наступить, где в подворотнях можно купить все и тебе за это ничего не будет.       - Не как друг.       Немногословность Зоро бесила и бесит до сих пор. Винсмок тихо ворчит себе что-то под нос и продолжает расспрос:       - А как кто, сын мой?       Это звучит достаточно ущербно и смешно. Санджи представляет, как бы это «сын мой» звучало, если бы он говорил это в лицо Ророноа.       - Как мужчине может нравится женщина. Так мне нравится другой мужчина.       - Кто он?       Это уже не вопрос святого отца, который должен вести свою паству к раю и богу; это вопрос ревнивца, который сам виноват в том, что случилось.       Санджи хочет знать, чем живет и дышит Зоро и без него; кто у него сейчас? Занимается ли он тем же самым, что и раньше? Остепенился ли он? Крутится ли Нами рядом с ним до сих пор? Или полностью посвятила себя Робин? Не хочет ли он встать на путь истинный?       - Это важно?       Санджи скрипит зубами от злости.       - Зоро, - Винсмок надеется, что звучит уверенно, - прекращай. Хватит.       Чтобы соблазнов не было, надо убрать их источник. Надо вычеркнуть из жизни Зоро, забыть о том, что было между ними, и начать все заново.       - Что прекратить?       - Ты сам знаешь.       Санджи слышит, как скрипит скамейка, а потом – дверь, и думает о том, что его молитвы были услышаны; Зоро уйдет и больше не вернется. Растворится в этих улочках и барах, забудется в алкоголе и шлюхах, оставит Винсмока в покое.       - Ты ведь даже не веришь, - хрипит Зоро, вжимая Санджи в стену и заглядывая ему в глаза. – Хренов святоша.       Винсмок сопротивляться не хочет; подсознательно он этого желает – чтобы силой, чтобы вину можно переложить на чужие плечи, а самому оказаться невиновным. Бог ничего не видит на самом деле, и Санджи потом легко перед ним оправдается.       Для бога Санджи будет мучеником, которого против воли взял дьявол; для себя – глубоко-глубоко в душе, куда вездесущие руки бога точно не достанут, - он будет самым счастливым человеком на этом свете.       А уже потом, думает Винсмок, прикрывая глаза, можно будет это все отпустить.       И выставить Зоро из жизни, и жениться на какой-нибудь милой прихожанке, и продолжать вести проповеди.       Ророноа срывает с него колоратку, и Винсмоку кажется, что он свободнее дышит; и никакая длань господня больше не сжимается на его шее, и можно наконец-то вести себя так, как раньше – развратно и разгульно, никого не боясь и ни от кого не скрываясь.       Зоро целует – ярко и больно, словно бы соскучился. Санджи не верит, что Ророноа к кому-то может испытывать нормальные человеческие чувства, но ему льстит, что Зоро к нему тянется, что думает о нем и не забывает; это немного пугает, но Санджи уже давно ничего не боится.       В доме божьем до одури тихо – как будто бы мир весь замер, затих, умер, и Санджи до сведенных скул хочет громко крикнуть; хочет показать, что он снова стал живым спустя столько времени своего добровольного заключения.       Ророноа не дает ему кричать; что-то шепчет на ухо, кусает шею, сжимает бока мощными руками, смотрит пристально несколько мгновений и снова кидается на него.       Он совсем не хотел срываться; он хотел с ним говорить, рассказывать и слушать идиотские советы, которые дают абсолютно все пасторы абсолютно во всей стране. Он хотел мельком его видеть и мечтать к нему прикоснуться. Его личный бог должен был быть вне досягаемости, чтобы можно было на него молиться, - а потом это все перегорело бы.       У Нами, по крайней мере, перегорело.       Только вот Санджи хуже любого бога и хуже всякого дьявола; Винсмок не осознает, что он творит с Зоро одним своим присутствием.       Он кружит голову своим запахом – ладан, табак и специи; своими взглядами – удивленный и довольный. А эта его колоратка…       Зоро бесится: Санджи, которого знали во всех барах, не должен был надевать ошейник раба божьего. Такие не живут в неволе; жизнь у таких – дорожная пыль на кроссовках, нагретая солнцем косуха, мятые сигареты в пачке, зажигалка, работающая через раз, алкоголь в придорожных барах и беспробудное веселье, потому что каждый день может быть последним.       Ророноа хочет вернуть того Санджи: горячего, влажного от пота, хохочущего громко и неистово, не отказывающего себе ни в каких удовольствиях, умеющего жить. Этот Санджи – замкнутый холодный святоша с надуманными идеалами, фальшивой верой потому что так надо.       Есть люди, которым судьба уготовила носить колоратки и проповедовать, - таких людей Зоро по-своему обожает, но предпочитает с ними не сталкиваться. Есть те, у которых жизненный путь – грех. А есть такие, как Санджи: лгущие сами себе и забывающие о своей природе.       Зоро чувствует себя обязанным наставить его на путь истинный; вернуть его обратно в грех, который ведет к спасению – не души, которую уже ничто не спасет, но собственного разума, который разорвется под гнетом противоречий.       Ророноа никогда не пользуется высокопарными словами типа «гнет» и «противоречия»; мысленно он говорит: «Вернись обратно ко всей той херне, что делает тебя живым».       У Зоро – сильные пальцы, которые оставляют синяки на бледной коже, сухие губы и абсолютно нечеловеческие рыки. Санджи это нравится. Санджи захлебывается воспоминаниями.       Вот он на пожелтевших от времени простынях в каком-то богом забытом мотеле; ему хорошо, он пьян, мир кружится вокруг него, шатается и постоянно заваливается набок, а над ним самим возвышается Зоро – не бог, но уже и не человек. Оскал, белые острые зубы и хищный взгляд; Винсмок тянется к этому образу, хохоча так, что начинают болеть скулы и не хватать воздуха. Винсмок хочет зацеловать этого зверя, потому что он – самое прекрасное, что когда-либо создавала природа.       Потом Санджи вспоминает серьги; дешевые висюльки, которые приятно перебирать пальцами и слушать их звон. Зоро бесится всякий раз, как Винсмок тянется к его серьгам, но почти не сопротивляется; терпит с недовольным выражением лица, скрещивает мощные руки на груди и то и дело рыкает на Санджи, чтобы поторапливался со своими фетишами.       Санджи вспоминает быстрый секс на задворках очередного бара; Зоро кусается, фыркает, трахает и шепотом – тихим хрипом, - уговаривает его кончить как можно быстрее, потому что мало ли кому приспичит выйти сейчас.       Винсмоку от воспоминаний тошно; они слишком осязаемы и недосягаемы, слишком яркие и слишком болезненные, потому что он знает, что больше ничего такого не будет. Не будет привкуса крови на языке, не будет сбитых костяшек и мелочи на сигареты в кармане; не будет дешевого алкоголя, дешевых мотелей, быстрого секса и голосований на трассе.       Останутся только ровная подстриженная лужайка перед домом, жена умница и скромница, паства и праведная жизнь; единственное напоминание о том, что было раньше, - дешевые сигареты, которые горчат. И которые когда-нибудь обязательно выведут из производства – Санджи на это молится, надеясь, что с исчезновением этих сигарет с прилавков магазинов у него не останется никаких связей с прошлым.       - Ты уйдешь со мной, - задушено шепчет Зоро, прижимаясь к Винсмоку и обнимая его так, что кажется еще немного – и хрустнут кости.       - Уйду, - легко соглашается Санджи, оправдывая себя тем, что эта ложь пойдет им только во благо.       У Зоро своя дорога – мимо шлюх в придорожных барах, мимо полузаброшенных автозаправок, куда-то далеко-далеко, где растекается кровавым пятном закат; там он найдет свое пристанище, там – его место; и даже если бы Санджи захотел, он никогда не вытащил бы всю ту черноту, что с самого рождения была в Ророноа; Зоро уже не проберут никакие проповеди и проникновенные рассказы о том, что с ним будут творить в аду.       Зоро уйдет, гордо и обиженно, забудется в алкоголе и легких наркотиках, найдет себе другую или другого (при мысли об этом у Санджи что-то начинает болеть: то ли гордость, которая вопит, что он – единственный, и лучшего Зоро никогда не встретит, то ли сердце, потому что безумно обидно, ведь разум подсказывает – всегда есть кто-то лучше), а Винсмок останется приятным воспоминанием, к которому хочется возвращаться хмурыми вечерами.       Санджи не верит ни в дьявола, ни в бога, но для всех он – лучший пастор и проповедник, которого только может получить любая паства.       Он говорит своим апостолам Петрам, Девам и Магдаленам, что он их любит, а сам ищет взглядом на задних скамьях человека, который красит волосы в зеленый.       Он улыбается всякой прихожанке, которая подходит к нему, чтобы поблагодарить за очередную проповедь, и строит ему глазки.       Винсмок нисколько не корит себя за сделанное; только курить стал немного чаще. Но это уже мелочи.       Это больше похоже на одержимость, но Зоро уже и не помнит, как без этого можно жить.       Санджи выгнал его с криками и обвинениями, не давая оправдаться; Санджи кричал еще что-то про божью кару и полицию, но Зоро уже не слушал.       Зоро снова собирает души, но делает это уже без интереса; Нами только всякий раз хмыкает и говорит, что каждый через это проходит. «Переболит», - она пожимает плечами и грустно улыбается. Ророноа не хочет спрашивать, а переболело ли у нее, потому что замечает, что за каждой девушкой, хоть чем-то похожей на Робин, ведьма неотрывно следит взглядом.       Это похоже на одержимость. Зоро почти научился с этим жить.