Изящно оформленная пустота

Знаете, как это оно бывает, когда отчего-то вдруг тебе вспоминается какая-то старая глупость, которую ты никогда в памяти не держал, а вдруг выясняется, что она там есть, целехонькая, того только и ждет, чтобы вспомниться тебе в самое неподходящее время. Вону замер с мокрой фланелевой тряпкой в одной руке и фарфоровой вазой китайской росписи в другой. Он смотрел, как в маленьком окошке под самым потолком его магазина в подвале, мельтешили чьи-то широкие щиколотки. Человек, обладавший на вскидку сорок шестым обувным замером, это по самым скромным оценкам, видимо, кого-то ждал и очень замерз. Незнакомец торопливо переминался с ноги на ногу, иногда поджимая одну, иногда раскачиваясь на носочках. Это выглядело нелепым, и Вону подумал, что человеку с сорок шестым размером ноги не пристало так себя вести. А еще ему вдруг вспомнилось, как однажды, очень давно, когда он был еще школьником, его поцеловал парень. Это было из другой жизни другого человека. И Вону подумал, как странно, что когда-то этим человек был он сам. Как странно. Никогда до и после он мужчин не целовал, а видя или слыша что-то такое, едва глушил в себе приступы отвращение либеральным «все люди разные». Это не был роман, это были не отношения. Это был один единственный поцелуй, неряшливый от неопытности обоих и вроде как милый, если этому слову в наше время еще можно доверить описание какого-либо явления или действия без боязни быть неправильно понятым. Вону думал, что все, что было в школе, там и осталось. Смешно, но он и правда впервые вспоминает о школьных годах с выпуска. И почему-то он вспоминает именно этот неловкий поцелуй в туалетной кабинке мужского сортира. Это просто смешно. Он вовсе не такой. Он протирает вазу, вздыхает, ловя свое отражение, преломленное витиеватыми узорами кобальта и позолоты. Раньше они торговали только ручной работой, но из-за дороговизны и нерентабельности перешли на массовость — полки магазина заполонил китч. Покупателей больше не стало, и выручки, как ни надеялись, не поползли вверх. Только работать стало гадко и не по себе. Это соседство его собственных работ, перекупленных у мастеров напрямую, красот с блошиного рынка и эта паршивая массовая керамика, блестящая, без единого изъяна — сто штук из-под штампа — все как один, безвкусные, дешевые, нарасхват. Бесит. Хотел стать скульптором — продаешь китайские вазы. Метишь в яблоко — простреливаешь голову. История не новая. Такое случается с каждым первым, удача — это всего лишь погрешности, это сбой. Удача — это не то, что происходит с такими, как мы. Как мы все. Он — элемент бесконечной истории про человека, который думал, что может, но не смог. Ничего нового. Но вообще-то от этого не легче. Как они вообще тогда поцеловались? Вону бросает тряпку на прилавок. Вот же привязалась, дурная. Он ставит вазу на одну из полок вдоль стены, рядом стоят два глиняных кувшина и медный молочник, которые он ухватил на одной из барахолок. Барахолки — его спорт. Блошиные рынки — это страсть в чистом ее виде. Он выставляет их вперед, словно надеясь скрыть уродство китайской подделки. Ничего не выходит, но он и не думал, что получится. Ладно, он этого хотел. Фруктовый тик-так и сигареты без фильтра, которые кто-то в тот день принес в школу, и они скурили всю пачку в туалете, по неумению не глотая дым, просто набивали его за щеки и потом — вух — так много дыма. А противопожарная сигнализация в школе никогда не работала. Это пошло. Ну вот почему молодость — это почти всегда так ужасно пошло? Вону берет круглое блюдо, дешевая испанщина из провинции Дзю-Дзюнь где-то там в бесконечных рисовых полях Китая. Хороший вкус при такой-то жизни — лишняя головная боль для его и без того непрекращающейся мигрени. Искать красоту в изувеченных рекламой городах, выискивать ее на блошиных рынках, погребенную под безвкусицей массового производства. Это совсем не то, чего он хотел, а на большее оказался неспособен. Тоска, плохое зрение и нервное потряхивание ногой, а еще мигрени и изуродованные представления о нормальной жизни — и это все в его-то годы. Тот парень, его целовавший, он ведь даже не был ему другом. Новенький. Паршиво быть новеньким. Хотя его вроде не задирали. Или нет? Вону точно не мог сказать, как это случилось. Это просто случилось. Не внезапно и не запланировано. Просто. Он не жалел об этом. Он вообще не имел привычки жалеть. И то ли за всю жизнь не сделал ничего такого, о чем обычно принято жалеть, то ли просто чувство жалости не входило в его эмоциональный фонд, то ли чего еще. Разницы нет, все одно — он об этом поцелуе не жалел. Хотя, наверное, стоило. Ему много чего стоило бы делать. А он протирает блюдо, борясь с варварским желанием его разбить, ну потому что сколько можно это дерьмо хранить, блевать тянет. Он видел настоящие керамические блюда, покрытые люстром, даже через сотни лет — это совершенно особенный блеск, его не подделать. Он, этот целовавший его парень, прижал его к стенке и даже как-то насильно, будто против воли поцеловал. Потом Вону сам таким же манером будет целовать женщин, может, это просто обида или злость. Хотя он не помнит, чтобы был очень зол на него за тот случай. Он вообще мало что помнит из школы. А, может, просто не хочет думать об этом и притворяется, что не помнит. Там ведь есть, что забыть. Он слышит, как звенит дверной колокольчик. Его вчера повесил его сменщик — отвратительная вещица, еще один привет с бескрайних рисовых полей или скорее уж бескрайних заводских лент страны-союзника. Он не привык к этому звуку, руки дрогнули, но, к сожалению, не выпустили блюда. Он убрал его на место, надел лежащие в нагрудном кармане очки и весь обернулся вежливостью: - Чем могу быть полезен? Нет, сорок седьмой. Наверное, все-таки у него сорок седьмой размер обуви. Вону удивился, какой же этот человек оказался высокий. И еще красивый. Ну, это так. - Я просто посмотреть. Незнакомец отвернулся, смотря на верхние полки, куда Вону прятал самые уродливые вещи. - Красивые. - А то. Нет, а над ним ведь точно никто не издевался, хоть он и был новеньким, а они, как известно, всегда становятся объектом школьных издевательств. Почему он тогда не стал? Что в нем было особенного? - Люблю такие маленькие магазинчики, так уютно. Его жестикуляция была нелепой для его возраста и роста. Глупо выглядел и вел себя глупо. Вону всегда не нравились взрослые, которые как дети, да и дети ему не нравились, и те, что как взрослые, и те, что как дети, и взрослые, которые взрослые, — тоже. Вообще людей недолюбливал. Почему он вообще позволил ему себя целовать? - Хотя их сейчас так мало, настоящее вырождение уюта. В этом человеке сразу бросалось в глаза нелепое пристрастие к ненужному пафосу. Вону нашел отвратительной эту фразу и промолчал. Он уже понял, что молодой человек не собирался проспонсировать этот вырождавшийся, по его мнению, уют и не счел необходимым быть с ним любезным. Возможно, плачевность его финансового положения как раз и заключалась в том, что он слишком часто не считал необходимым быть любезным. - Я очень люблю такие милые вещички. И Вону снова подумал, что такому человеку с сорок седьмым обувным размером стоило бы выбирать фразы более подходящие своему статусу. Он очень злился, когда люди вели себя не так, как он предлагал, они должны себя вести. То была глупая и совершенно бессмысленная злость, но Вону привык, что почти все в нем — глупое и бессмысленное, и пора бы уже прекратить заниматься всем этим, но от сердца не оторвешь. И он не может выкинуть из головы этот поцелуй. Вспоминает как не свой, как кадр с кинопленки. Вот берет за руку, вот прижимает к стене, и затылку холодно, вот нажимает грудью и вдавливает его в кафель, и вот прижимается, почти насильственно к его губам. А он что? Ничего. Да, быть не может. Он помнит какие-то осязательные стороны момента: фруктовый тик-так, холодный кафель, неприятно-мокрая рука. К черту. Вону снова берет тряпку, но протирать уже нечего, и он просто складывает ее, расправляет и снова складывает. Он позволил ему это сделать. Ладно. Он этого хотел. Возможно. Или просто он был не против. И в том парне, его целовавшем, в нем не было ничего особенного. В нем ничего не было. - Мне нравится. Вону поднимает голову, замечая боковым зрением в руках парня вазу. Ему нет дела, но, если этот недотепа ее разобьет, вычитать будут из его зарплаты, а он непременно разобьет, в этом Вону уверен. Он все испортит. Все испортит. Как тогда он, тот парень, его целовавший, испортил. Все. - Я возьму ее. Вону смотрит на свою работу в его руках. Тот недолгий период, когда его волновала итальянская майолика, и он был одержим ее репликами. - Она очень дорогая. - Пустяки. Эта легкомысленность раздражает еще больше. Его из себя выводила чужая небрежность. И он все равно не улыбается, к черту — за это ему не доплачивают. - Я упакую, - он принимает вазу из его рук, ставит на прилавок. Она отбрасывает тень на кассу, красивую, синюю, как бархат, благородную. На секунду его разбирает гордость, а потом он вспоминает, где он, и гордиться уже не чем. Берет пакет, хотя должен был найти коробку, не встретив возражений, обертывает вазу в крафт и кладет в пакет. Будет даже хорошо, если он ее разобьет. Вону было бы легче, если бы он ее разбил, чем держал у себя. Он ведь знает, такие, как он, ставят рядом всякую пластмассовую дрянь и гордятся. Возможно, он даже будет хранить в ней бумажные цветы. О, боже. - Спасибо. - Пожалуйста, - не приходите еще. Снова звонок колокольчика, он морщится. Это никогда не кончится. Это и не должно кончаться. А он привыкнет. Колокольчик замирает, и снова — тишина. И Вону думает, что ему теперь — ждать, когда опять зазвонит? Вот же дрянь. Он кладет деньги в кассу. Просто деньги. Он смеется, потому что это сродни ревности. Так бесит. Он купил ее так, будто что-то в этом понимает. Глупый. Он закрывает кассу, берет тряпку и проводит ей по прилавку. Он поцеловал его, а потом растрепал всех школе, будто видел, как Чон Вону целуется с парнем, не с ним, с другим. Он поцеловал его, а потом вместе с остальными забрасывал бумажными самолетами, плевался, бил, смеялся и вот то все, что так любят делать дети в школе. И потом еще столько всего было. Его бесит, что он не жалеет об этом. Это важно, это нужно, чтобы человек о чем-то да жалел. Жалей себя. Жалей, что жизнь тебя обманула. Жалей, что обманулся сам. Жалей, что тратил время зря. Жалей, что верил людям. Жалей хоть о чем-то. Будь человеком, в конце концов. Вону выходит из-за прилавка, подходит к стеллажу со своими работами. Он всегда был необъективен, оценивая их. Потому что это его. Родимое. Это отсутствующее, пустое место, прогал между двумя вазонами его раздражает, он передвигает местами вазу и блюдо. Но все равно видно — не хватает. Он берет с верхнего стеллажа вазу, с того самого, где все самое гадкое и дешевое. Да, берет самую отвратительную. Да. Берет и ставит рядом со своими. Берет и ставит. Берет и ставит рядом со своими работами. Да. Хватит. Он отходит на пару шагов и чувствует, как кровь возмущения приливает от груди к голове. Это просто позор. Это отвратительно. Плевать. Ваза — это всего лишь изящно оформленная пустота. Вону вычитал эти слова, вычленил из бесконечных томов истории искусств очень давно. Забыл контекст, но эти слова врезались в память, и сейчас зачем-то ему вспомнились. Ваза — это всего лишь изящно оформленная пустота. Изящно оформленная пустота. Хорошо все-таки сказано.