По буквам

Юра обожает чай. Черный, зеленый, каркаде; с добавками и без. У Юры на кухне целая полка с самыми разными сортами — с чабрецом, с цитрусовой стружкой, с бергамотом, с мятой и… с жасмином. Его Юра не просто обожает — почти боготворит. Когда Отабек вечерами разливает по кружкам кипяток, он каждый раз с улыбкой вспоминает, как в тот день, в тот самый — в солнечной, хоть и немного прохладной Барселоне, в кафе Юра взял себе кружку именно жасминового чая. И как потом, в день перед отлётом, когда до выезда в аэропорт оставалось часа два, на маленькой улочке он увидел магазин чая и вышел оттуда с двумя небольшими пакетиками пергаментного цвета и протянул один ему. Отабек растягивал его потом, дома уже, когда заваривал себе, и переписывался с Плисецким. А еще у Отабека во дворе растет большой жасминовый куст. Отабек делает себе засечку в памяти — узнать в интернете, как можно самому засушить нежные белые цветы. И пишет: «жасмин» в свою странную, совершенно секретную азбуку. *** — Какой же ты тощий у меня! — восклицает Николай, когда Юра садится перед компьютером в одной майке. — Ну и доска его девушка! — тихо говорит одна девчонка другой во время их прогулки по Невскому. Хорошо, что Юра не слышит — они слушают музыку, а эти девицы, как бабушка Отабека называет подобных им, идут как раз со стороны свободного уха Алтына. Юри, который пытается выучить русский язык — надо сказать, довольно успешно — подходит к Юре и говорит ему: «Виктор просил сказать тебе, что ты… как же он правильно это выговорил… Вот, тощий. (На самом деле звучит это скорее как «тосчиий», но сути не меняет). Юра набирает в грудь побольше воздуха и с реактивной скоростью несется к Виктору через весь каток, и долго, размахивая руками, что-то громко и сердито говорит. Отабек может разобрать отдельные слова, вроде «старикашка», «поросенка своего», «идиоты», и еще несколько не совсем цензурных выражений. Юри смотрит на Отабека жалобными глазами и спрашивает: — Что это значит-то вообще? Тем вечером, украдкой глядя, как Юра натягивает футболку, за те несколько секунд, в которые видны выступающие позвонки, Отабек вдруг понимает — Юра не тощий, он жилистый. Сильный, как еще говорят — поджарый — выносливый и стройный. Но никак не тощий. Смотрит на жилки, которые проступают на хрупких запястьях, когда Юра тянется за телефоном, что лежит на тумбочке, и еще раз убеждается в правильности подобранного слова. «Жилистый» — пишет он в очередную строчку своего блокнота. *** Отабек натыкается взглядом на очередную бело-красную обертку, вздыхает — еще одна — проверяет пустая она или нет. Ну конечно, одна подушечка вишневого эклипса осталась. У Юры по всей комнате, по всем карманам брюк и толстовок рассован запас жвачки, которого, кажется, хватило бы на год, а то и на два. Отабек кладет себе в рот розоватую подушечку, и чувствует, как кисловато-сладкий вкус расползается по языку. «Жвачка» — пишет Отабек невидимой ни для кого, кроме него самого ручкой в точно таком же несуществующем в реальности блокноте. Юра раньше обкусывал ногти: от волнения, во время раздумий, просто от скуки. Потом, когда начал выступать серьезно, ему такие взбучки устраивали, потому что руки у фигуриста должны быть аккуратными, а не абы какие. Вот он и перешел на жвачку. Это лучше, конечно, намного лучше. Вот только Отабек, разжевывая последние хрустящие кусочки оболочки невольно задумывается о том, что именно так, наверняка, пахнут губы Юры — пропитались за неимоверно огромное количество сладких пластинок. Хотя откуда Отабеку это знать, это так, его глупая фантазия. Вот только от этой фантазии уши начинают гореть, и приходится уже ему самому губу закусывать. В ту минуту, когда он выбрасывает фантик в мусорку, в комнату заходит Юра, как раз в этот момент надувая здоровенный пузырь, который лопается, оседая даже на носу. Отабек вздыхает еще тяжелее и обводит каждую букву мысленной надписи второй раз. *** Юра не суеверен — он просто выполняет привычные ритуалы, вроде тройного стука по дереву, подставляет Отабеку ногу, чтобы тот наступил на нее три раза, если Плисецкий случайно наступил на его и загадывает желания, когда на часах минуты и часы показывают одну цифру: одиннадцать-одиннадцать, шестнадцать-шестнадцать, двадцать-ноль два (по поводу этого Отабек сомневается, считается ли это одинаковым временем, но с Юрой не спорит). Отабек пишет: «желание», когда в третий раз Юра замирает на несколько секунд глядя на часы или на телефон, вроде как перестает дышать даже. Порой зажмуривается, а потом поворачивается к Отабеку с лучезарной улыбкой, мол, «ты успел загадать?» Отабек успевает всегда, потому что он точно знает, что все его желания сходятся на Плисецком. «Хочу, чтобы он всегда был счастлив». «Хочу, чтобы он однажды понял все и ответил взаимностью». «Хочу, чтобы он позволил хоть раз поцеловать его», и все в этом же духе. Отабек рад, что Юра ни разу не попросил рассказать, что же он загадывает, ведь тогда не сбудется. Это дает Отабеку какую-то глупую, совсем детскую надежду. *** «Жаным», — говорил Отабек, после того, как они заканчивали говорить по телефону или скайпу. «Жаным», — писал он десятки раз в сообщениях, но потом всегда стирал. «Жаным», «жаным», «жаным» — повторял почти как мантру, когда Юра говорил или писал что-то теплое, милое, или напротив, злое и обиженное — не на него, а Отабеку просто рассказывал. Отабек ни секунды не сомневается, когда записывает это слово в блокнот. Сейчас, когда они живут вместе, говорить этого, конечно нельзя, Юра умеет пользоваться переводчиком, но у Отабека несколько раз почти срывается с языка, благо он успевает вовремя закрыть рот. Отабек хотел бы лишь одного — однажды сказать это Юре прямо и честно глядя в его невозможные глаза. И очень-очень хотел бы получить такой же ответ. И он очень, очень надеется, что однажды так и будет. А до тех пор достаточно просто понимать, что Юра — его душа, а заодно и сердце, да и вообще все органы, если тот того попросит — и лелеять надежду, что однажды Юра скажет ему то же самое, и не важно, на каком языке.