Шабаш

      Небольшой двухмачтовый корабль вошел в порт города Акация около часа ночи. Окутанный мраком и густым туманом, город показался Мирославе неприветливым, угрюмым и грязным. Неосвещённые улицы оказывали давление на сознание, отчего казалось, что за ней все время следят. Но, возможно, всему виной тревожные взгляды Яна и Налы в сторону попутчицы, которые девушка с завидным упорством не замечала.       Или только делала вид.       В любом случае, на настроение компании очень повлияла физическая и моральная усталость: в номер дешёвого мотеля троица ввалилась злой и раздражённой. Мирослава даже не успела рассмотреть ничего из утвари комнатушки — девушка плюхнулась на неаккуратно заправленную постель, не позаботившись о собственном комфорте. Ощущения отдалённо напоминали усталость: внутреннюю пустоту дополняли нервозность, непослушные конечности и неспособность омертвевших клеток мозга выполнять свои элементарные функции.       И всё же, с местом для сна им могло бы повезти, удели команда больше времени на поиски места для временного проживания поприличнее: низенькие потолки комнаты со стертой и пожелтевшей побелкой "давили" на присутствующих, а площадь, явно не больше четырёх квадратных метров, угнетала все сильнее. Маленькое грязное окошко, зашторенное серым от пыли тюлем, создавало впечатление собственной ничтожности и отчуждённости от внешнего мира. Они словно оказались в подземелье: сырость, холод, ограниченность в пространстве. В эту «коробку» поместились только две кровати, одна из которых двухэтажная, узенький, совсем-совсем невместительный шкаф и оббитая ветхая тумбочка. Протиснуться в это подобие жилого номера для туристов, которыми, как оказалось, полны все остальные отели, хостелы и таверны, было бы проблематично даже двум жильцам одновременно.        Мирослава проскользнула внутрь и запрыгнула на второй этаж кровати, едва не став жертвой падения с протрухшей полусломанной лесенки. Тело обмякло через минуту, и девушка провалилась в глубокий сон, который совсем не восстанавливал силы. Оставалось лишь чувство свободного падения в бездонную пропасть, давившее на психику своим непроглядным мраком. Изредка лишь свежие в памяти воспоминания давали о себе знать — еле ощутимо проскальзывали видения о прошлой жизни: как под Рождество, в детстве, её семья собиралась у дедушки с бабушкой; как она читала отцу рассказы Эдгара Аллана По, когда далеко вдвоём куда-то ехали в стареньком автомобиле; как с друзьями изредка собирались, отмечая конец тяжёлой сессии; как с мамой готовили пирог на пропахшей кофе, ванилью и домашним уютом кухне; как в детстве дедушка читал ей сказки братьев Гримм, а Мирослава, укутанная в теплое одеяло, разглядывала картинки в старой книге, устроившись у него под боком; как с любимым человеком зимними ночами гуляли до утра, изредка забегая в круглосуточные кафе и магазины, дабы согреться глинтвейном или кофе.       Внезапно неестественно яркие обрывки воспоминаний прервались, уступая место тьме. Мирослава точно знала, что спала. Вот только сейчас она полностью осознавала всё, что видела и думала. Хотя нет.       Она ничего не видела.       Даже собственных рук, которые, как она считала, поднесла к самым глазам. В какой-то момент показалось, что у неё и вовсе нет тела. В обратном убеждал холод могильный, всё сильнее впивавшийся в плоть мертвую, почти гниющую, и её, словно насквозь пронзая острыми шипами, душил, душил, душил. Нос защекотал отвратительно тошнотворный запах, заставивший тут же зажать пальцами часть тела, отвечающую за обоняние. Вот только это вообще не помогло. Не только воздух ядовитым запахом пропитан, но и сама Мирослава. Во рту было такое же гадкое послевкусие.       Сзади что-то еле слышно шипело. Ненавязчиво, ощутимо настораживающе. Постепенно шипение усиливалось, становясь более похожим на душу будоражащий шепот. Вскоре девушка могла разобрать отдельные слова.       "...доберись"       "обещала"       "найдешь"       Она в упор не понимала о чём идёт речь, хоть и в подсознании какие-то размытые картинки назойливо мелькали постаревшими выцветшими фотокарточками. Словно на целый день заевшая в голове мелодия, данное ею мертвецу обещание, почти как обет, абсолютно точно проклятие. Чьи-то цепкие, удивительно длинные и до одури холодные пальцы хватают её за локоть, резко разворачивая напряжённое тело на сто восемьдесят градусов.       Мирослава от испуга лишь глаза болотно-потухшего цвета выпучивает, рвано выдыхая воздух млосно-тягучий. Перед ней стоит все тот же старый Джек Рэкхем, вглядывается ей в душу пустотой раздирающей, непременно оставляя мрак в ней самой. Маленький, тощий, с мертвецки бледной ссохшейся-посеревшей кожей, патлатой редкой бородой и пустыми глазницами. Крепко затянутая удавка на шее тонкой-претонкой болтается, тянется за ним откуда-то из темноты. Яркий контраст между чернотой непроглядной и его бледностью, слепит, глаза выжигает. Старец больно локоть девушки сдавливает пальцами длинными-длинными, царапает кожу синевато-прозрачную, неестественно бледную, почти как он сам, и вновь вниз тянет внезапно, грозясь вырвать руку тонкую девичью из плечевого сустава. Их лица друг возле друга оказываются, мёртвый человек мученически ухмыляется, словно себя самого успокаивая. Он зашептал-завыл, окатывая её волной смрада трупного, отравляющего: — Доберись до острова, доберись до Джербы! Ты обещала, обещала, обещала!       Мирославе дурно становится от мгновения нахлынувших по-живому ярких эмоций, словно страх животный ей жизнь возвращает. Она рот открывает, в немом крике голос до хрипоты срывает, себя оглушая, по барабанным перепонкам тишиной ударяя. Если бы хотела, ответить не смогла из-за речи человеческой забытой. Было так страшно, от чего, казалось, она совсем перестала дышать. А дышала ли она, будучи в сознании до сна смертельно-тревожного, не знает. Старик стальной хваткой в горло ей цепляется, напрочь перекрыв к воздуху смрадно-жаркому доступ. Его до невозможности громкий вой по ушам бьёт и психике. Рэкхем беспорядочно всё сказанное ранее повторяет, сжимая горло Мирославы сильнее, отбирая-высасывая силы последние. Чувство давно забытое из снов, где она убегает стремглав от кого-то, волной тяжелой накатывает, ноги свинцовые страхом первобытным сковывает, на поимку преследователем обрекая. Мирославе плохо, так плохо, что почти возвращаются силы, но отпор она дать не может. Конечности вовсе не слушаются, они отекли, занемели. Она особо сбежать не старается, словно ждёт своего кукловода, на его милость надеется.       Темнота сгущается.

***

      Беспокойный сон прервался. Мирослава была согласна до утра глядеть в бесконечную вязкую темноту, лишь бы не видеть изувеченного лица старого пирата Джека Рэкхема и удавки на его шее. Она медленно села, опасаясь удариться головой о низенький потолок и с силой зажмурила глаза. Не было ни страха после такого сна, ни бешено колотящегося сердца, ни щекочущего чувства опасности в груди и животе. Оставалось лишь слабое неприятное ощущение, сродни тому, которое испытываешь после ссоры с близким человеком, когда обида прошла, уступая место досаде и сожалению.       Настенные часы, которые, судя по внешнему виду, не один раз подвергались падению со стены, минутной стрелкой едва достигли пятнадцати минут четвёртого. Девушка покинула комнату с целью занять ванную на ближайший час. Тело двигалось, словно заводная кукла: суставы отказывались сгибаться, кожа приобрела еще более заметный синевато-зеленый оттенок. Мирослава начала подозревать, что её тело подверглось трупному окоченению, отчего её с новой силой охватили паника и страх. Ощущения от этих эмоций почти как при жизни.       Ветхая дверь в единственную ванную на весь этаж захлопнулась. Повернулась ручка, замыкая помещение изнутри. Мирослава, не глядя на себя в грязное старое зеркало, кое-как стягивает одежду и, не заботясь о будущем внешнем виде, оставляет прямо на полу.       Душевая кабинка чистотой не сверкала. К слову, проще было бы заменить её на новую, нежели пытаться отмыть всю ту ржавчину, плесень и всю остальную дрянь, которая находилась на некогда белоснежной эмалированной поверхности. Последнее представлялось с трудом. Надо сказать, что Мирослава, будучи всегда довольно аккуратной и чистоплотной, ранее бы едва ли не зубами отдирала грязь перед тем, как приступать к водным процедурам. Или, на худой конец, использовала бы резиновые тапочки для того, чтобы избежать заражения какой-нибудь заразой.       Но трупу вряд ли страшны грибок или ещё какая-то дрянь.       Одежда в повседневной жизни была бы аккуратно сложена и находилась бы точно не на полу. Но сейчас состояние и без того выглядящей, как мешок с картошки, робы, девушке было до лампочки. Всё равно хуже не станет.       Тёплая вода помогла вернуть подвижность частей тела, хотя мелкая моторика всё ещё подводила. Подозрительный хруст то ли задубевших мышц, то ли суставов понемногу сводил с ума, заставляя страшиться едва ли не каждого движения.       Мирослава вообще не понимала, за счёт чего её части тела выполняют свои функции.       Температуры воды она не чувствовала от слова совсем. Только потом, мельком взглянув на кран, она заметила практически стёршуюся синюю отметку. Девушка на минуту задумалась: стоило ли переключать на горячую воду? Ощущения от этого не изменятся, но повредит ли это на состояние тела? Вдруг она станет гнить, при этом источая характерный сладковато-гнилостный запах? Как долго она будет выглядеть относительно естественно для того, чтобы изображать среднестатистического туриста? Гниёт ли она сейчас?       Промелькнула мысль о том, что стоило бы задать вопрос своим попутчикам по поводу нынешнего состояния её естественного запаха.       Зеркало в ванной комнате хостела было не самым чистым. Отпечатки пальцев, засохшие мыльные разводы и мелкие брызги зубной пасты мутной белой пеленой застилали отражение. Хотя даже поле того, как Мирослава потерла его мокрой рукой, лучше не стало. Отражение окутывали, словно туманом, потертости и царапины – зеркало определенно точно было старше её самой на несколько десятков лет. Девушка всё думала, сколько же людей смотрело на своё отражение в нём, сколько судеб переплеталось только в одном обычном стеклянном треснувшем прямоугольнике, который сейчас висел горизонтально раковине. Зеркала имели память. И Мирослава прекрасно знала, что держать в доме такие попросту опасно. Зеркала поглощали в себя любую энергию.       Её окружали всё такие же, как в коридорах и комнате, обшарпанные стены, некогда выкрашенные в зелёную краску. Белила давно обсыпались с пожелтевшего низкого потолка. При желании девушка без особых усилий могла бы достать до него рукой. Изредка мигающая лампочка добавляла этой конуре некой эстетичности. Эстетичности отвратительного. Блондинка всеми силами заставляла себя не смотреть, что же лежало за старыми тазиками под ванной.       Мирослава стояла перед зеркалом, которое отражало её тело всего лишь по пояс. Мокрые рыжевато-русые волосы вились пуще прежнего и лезли в глаза, поэтому она руками кое-как зачесала их назад. Капли воды стекали по лицу, нагому телу, капая на холодный побитый кафель.       Она всё ещё не пережила тот период, когда самооценка настолько нестабильна, что её можно было бы сравнить с синусом, потому привычка подолгу стоять у зеркала и выискивать в себе хоть что-то, по её мнению, привлекательное, исчезать пока не собиралась. Да, она поддерживала бодипозитив, мнение о том, что все люди красивы по-своему. Но только не по отношению к себе. Родители всегда переживали о том, что её болезненная помешанность на самокритичности и желании быть идеальной во всем перерастут в нечто похуже, ведь это такая тонкая грань…       Как оказалось, не зря.       Ей ничего уже не помогало. Нет, Мирослава не считала себя уродливой. Но была уверена в том, что она непривлекательна. Кривоватый нос, который после грандиозного падения в детстве на шкаф, впоследствии чего искривилась перегородка, решил расти немного вправо. Никогда не сходящие сине-фиолетовые круги под глазами. Дело вовсе не в недостатке сна. Через слишком тонкую бледную кожу просвечивались капилляры, поэтому синева не сходила. Рот был маловат, а губы навязчиво казались узкими. Слишком, как она считала, широкие плечи, причём правое из-за сколиоза всё норовило быть выше левого. Комплексы по поводу роста также были постоянным ее спутником. Без-трёх-сантиметров-сто-восемьдесят удручали тогда, когда она общалась с людьми ниже её. А такими были практически все компании, в которых она находилась. Именно поэтому девушка начала неосознанно сутулиться.       Недостаточно худая, недостаточно умна, недостаточно фигуриста, недостаточно красива.       Недостаточно.       Такое придирчиво-болезненное желание нравиться всем, в конечном итоге, стало едва ли не основной причиной падения в бездонную яму нервной анорексии и булимии. Что появилось у неё раньше, Мирослава уже не помнила. Помнила только изнуряющие тренировки в зале почти каждый день, голодовки, подсчёты калорий из малейшей крошки съестного, головокружение и слабость как привычное состояние 24/7, литры кофе, чтобы не шататься на ветру, страх набрать даже сто грамм, искренняя ненависть к отёкам, бессонница из-за голода и фанатичное избегание застолий у родственников или друзей, в последствии чего частым спутником жизни стала намеренная самоизоляция от общества. А также полная уверенность в том, что она недостаточно худа и больна для того, чтобы обратиться к специалисту за помощью. Фраза матери "я не буду тратить на это деньги" окончательно отбила желание делиться с кем-либо своей проблемой. Пришлось пытаться выбраться из этого дерьма самостоятельно.       Пока не получалось.       Она устала. Устала глядеть на себя в зеркало, даже будучи болезненно худой, с остро выпирающими ключицами, тонкими запястьями, ляжками, которые легко помещались в обхват двух ладоней, острыми скулами и не чувствовать желаемого удовлетворения от внешнего вида. Ведь, в конечном итоге, расстройство пищевого поведения выматывает. Не только физически. Моральных сил не осталось. Ничего не осталось, кроме усталости, вагона болезней, пассивно-постоянной ненависти к себе и неспособности радоваться простым вещам.       Вдобавок ко всему появилось новое уродство в виде... мёртвости, которая, как иногда казалось, имела некоторые плюсы. Например, Мирослава не чувствовала ни голода, ни головокружения, ни слабости. Совсем крыша поехала, да?       Хотя, кто знает, возможно, скоро все закончится, ведь срок лицеприятности трупа короток. Что будет, когда гниение станет видимым? Она что-то почувствует? Наконец-то умрёт? Мирослава чувствовала себя древней тушёнкой со стёртым сроком годности - выбросить жалко, а открыть жестяную банку страшно: вдруг она уже сгнила изнутри?       Девушка открыла кран с холодной водой и склонилась над непонятного оттенка зеленого раковиной. Медленно вздохнула, рассматривая оббитую керамику, которую время также не пощадило. Шум воды заглушал мысли, которые в край осточертели. От физических ощущений избавилась, а что насчёт мыслей? Она медленно умылась, окончательно проснувшись.       Сейчас было около пяти утра, поэтому её бы вряд ли прервали. Больше она точно не уснет. После такого сна не хотелось ложиться спать еще ближайшую вечность. Нос всё ещё чувствовал трупный запах, хотя здесь его и в помине не было. Возможно, он исходил от неё самой, но ничего подобного девушка ощущать не должна. В голове творился полный кавардак. Все время казалось, что за ней кто-то наблюдет, возможно даже через зеркальную гладь. Душ немного вывел из состояния шока после пробуждения, но внутри оставался неприятный осадок.       Мирослава закрутила кран, перекрывая поток ледяной воды, потянулась за одеждой, что всё так же валялась на полу. Взгляд вновь зацепился за собственное отражение в зеркале.       Сзади чётко силуэт мертвеца знакомый из снов-кошмаров недавних виднеется: человек криво улыбается, оголяя зубы гниющие, искривлённые. Могильно-бледные пальцы вновь за горло её хватают, едва ли не до хруста собственных костяшек сжимают, норовя задушить. Мира не в силах даже хрипеть от ужаса нахлынувшего. Хоть в лёгкие несколько дней кислород не попадает, она боится быть задушенной, Рэкхемом замученной. Ей кажется, испусти она дух прямо здесь, навечно в зеркале заточённой останется. Она с ужасом в глазницы пустые глядит, насмотреться не может, взгляд отвести не получается.       "Ты обещала"       В который раз Мирослава это слышит, мысленно проклинает себя и пирата старого, дух которого к её душе намертво присосался, со свету сжить-извести пытается. Хватка мгновенно ослабевает и девушка взгляд тусклых глаз болотных на зеркало поднимает, увиденному ужасается.       На шее и правой руке у локтя цветут фиалками ссадины сине-фиолетовые. Крупные следы от удавления руками цепкими, ужасно холодными, разбросаны по коже вперемешку с царапинами и кровоподтёками из слишком густой крови, почти чёрной.       Мирослава истошно визжит, а по зеркальной глади пауками ползут ветвистые трещины.