Возрождение из пепла

— Дорогой, ты не мог бы вернуться нынче с фабрики немного пораньше? — Сондра Гриффитс нетерпеливо вертелась у зеркала, улыбаясь своему свеженькому отражению и устраивая на свежеуложенных локонах пятую шляпку за последние пятнадцать минут. — Ты ведь знаешь, Сондра, что работы сейчас невпроворот. Вряд ли я успею быть дома раньше, чем по окончанию рабочего дня. — Скучный! — Она смешно надула губки; этот жест милого кокетства давно стал казаться Клайду почти комичным, потому как Сондра использовала этот жест по поводу и без и сама глупо смеялась над ним. — Ну, хочешь, я обо всем договорюсь с папой? Непременно договорюсь! Ты ведь знаешь, что если я как следует попрошу папочку, он не станет возражать против того, чтобы ты ушел раньше. Эту выработку деталей подсчитают и без моего мальчика. Ты и так довольно устаешь среди этих гадких пылесосов!       Шутка о пылесосах вошла в привычку Сондры еще быстрее, чем жеманные гримаски. Пылесосами коротко назывались новые начальники Клайда с фабрики Уиблинджера Финчли. Эти влиятельные люди с их высокомерно-серьезными лицами и разговорами об улучшении системы конвееров наводили на Сондру тоску. Клайду это было все равно — он послушно присутствовал на заседаниях и встречах, стараясь демонстрировать заинтересованность. Но у жены планы всегда не сходились с его собственными. — Да и потом, — продолжала Сондра, разговаривая скорее с новыми подвесками, чем с Клайдом, — сегодня важный прием у Трамбалов. Не могу я отказать Трейси и Джилли; я давно им обещала, что приеду. А на той неделе мы не поехали из-за того, что ты, понимаешь ли, перетрудился на работе. Нельзя же так, Клайд!       В последнее время у Клайда все сильнее болела голову от ее задорной болтовни, поток которой невозможно было остановить никакими усилиями. Он мрачно вздохнул и откинулся глубже в обитое розовым муаром кресле. Вычурной предмет мебели, который Сондра деловито выписала из Парижа и приказала водрузить в своей «приемной комнате» был так тяжел, что как-будто давил на Клайда со всех сторон. Он устал. Ему давно перестала нравиться эта комната, это кресло, этот трельяж, у которого спиной к нему, к Клайду все утро сидела Сондра. Голова медленно наливалась свинцом, хотя день только начинался. — Вчера у Крэнстонов, позавчера у Гриффитсов, неделю назад у Николсонов…       Клайд начинал ненавидеть эти светские рауты. Как давно было то время, когда мчался впопыхах на любую вечеринку, чтобы наслаждаться сполна обществом неотразимой Сондры и ее друзей, богатство которых так ослепляло его, непривыкшего! Как бесконечно давно… Как многое переменилось с тех пор…       Клайд заставил себя открыть глаза и выпрямиться. Темные локоны Сондры струились по плечам; тонкая изящная фигурка выгодно обозначивалась под тканью тончайшего пеньюара. Она ничуть не изменилась с того самого дня, как они тайно обвенчались в пригороде Нью-Йорка. Во всяком случае, внешне… — Послушай, — заговорил он с нежной мольбой в голосе — такая манера обращения все еще ужасно льстила Сондре, — давай останемся дома вдвоем. Поужинаем вместе. — Вечно тебе мало, мало. Мы ведь с тобой проводим так много времени вместе, что скоро надоедим друг другу до смерти. Ну, вспомни, а во вторник в театре? — Сондра нервничала: выдвинула и резко задвинула тумбочку грациозного комодика, переложила с место на место шкатулку и газету. — Мы ведь были вдвоем. — Последнее она подчеркнула с особенным недовольством и холодом.       Тот совсметный вечер Клайд запомнил надолго. Он и раньше бывал в театре с Сондрой. Блеск рампы; шум закулисья; легкая брошюрка-либретто на ладони; галантные расшаркивания со знакомыми в антракте; юная красавица-жена рядом, в пышной накидке, с высокой прической — Сондра умела блистать, и все вокруг нее было блестяще.       На этой неделе во вторник, как и на прошлой и позапрошлой неделе, Клайд почувствовал, что что-то мешает ему. Снова эти люди, калейдоскоп имен и нарядов, вежливые рукопожатия и лучезарные улыбки. Но, проходя меж рядов с Сондрой, Клайд беспрестанно слышал катившийся по всему помещению скользкий шепот ликургской элиты. «Его взяли без денег… Так хотела Сонни, а ее родители не смели отказать. «Несчастный Уимблинджер! Я то знаю, как он презирает этих выскочек-бедняков.» «Говорят, его семья содержит совсем бедный отельчик в Денвере… Подумать только, Сондра могла бы сделать удачнейшую партию, а выскочила замуж за этого проходимца. Мы вынуждены принимать его, а семья Сондры — кормить!» «Вы не знаете? Она сделала это, говорят, на зло Гилберту»… Клайд теперь знал, кем его считают на самом деле — слух и обоняние у него обострились.       Фальш. Он каждый день видел притворство, мишуру, мнимую любезность, отталкивающее богатство. Сондра! Если бы она любила его так же страстно, как в месяцы ухаживания, если бы она хоть иногда поддерживала его перед этими двуличными людишками… Но она уже не пожимала ему руку ободряющим жестом, когда они вдвоем входили в танцевальную залу, не гладила его по голове, когда Клайд вечерами жаловался ей на невыносимость этой новой жизни. — Сондра, я просто хочу быть рядом с тобой, всегда рядом!.. — Клайд терялся, видя, что понимание Сондры уплывает из его рук. — Как театр может быть в счет, если и там мы встречали этих людей? . — Эти люди, если угодно, мои хорошие друзья, приехавшие посмотреть премьеру лучшей труппы Нью-Йорка. Прежде я замечала за тобой такой боязни светской жизни. Клайд, глупый, это общество. — Сондра нехотя, отрывисто засмеялась. — Научись принимать его.       Для Клайда существовали вещи, которые он не способен был принять, но для Сондры это всегда было не в счет. Ее волновало одно: возростание ее успеха в мире младшего поколения, где Сондру безмерно зауважали после проявленной ею решимостью и оригинальностью во время побега из дома. Голос золотой молодежи во всем Ликурге значил не так много (и Клайд скоро понял это), но восхищение друзей пьянило Сондру. Неожиданное замужество «лапочки Сонни» производило фурор. Бертина, Белла и Вайнет не оставали от нее, мучая распросами о Клайде и венчании. Совсем юные девушки вроде Гертруды Трамбал и Ванды Стил восторгались Сондрой, ставили в пример ее силу воли. Вот бы им научиться так же кружить головы молодым людям, вот бы им попадать в такие романтические приключения, да еще и помыкать родителями, способными простить такой проступок!       О, родители Финчли… Клайд задумывался о них так часто, что зубы у него стали озлобленно скрипеть. Их приняли. Сондра писала из Грин-Спрингса покаянное письмо маме с папой, а через месяц возвернулась домой будучи уже миссис Гриффитс. Клайд помнил их ледяные взгляды, полные упреки. Но и они смирились. Сондра оказалась неплохим манипулятором; Клайд однажды выяснил, что перед ее волей мистер и миссис Финчли так же беспомощны, как он сам. Красавица Сондра, любимица Сондра! Они все были заложниками ее полудетских прихотей. Сондра хотела, чтобы Клайда «сделали частью семьи» — назло Гриффитсам. Мистер Финчли подчинился. Клайд и Сондра торжественно объявили о свадьбе и гуляли на роскошной даче на Двенадцатом озере до самого утра. Потом был стартовый капитал, получение которого для пылающего одновременно стыдом и гордостью Клайда, стало пыткой. Медового месяца не было, ибо родители Сондры итак получили достаточно хлопот со средствами, прессой и новыми родственниками в лице Гриффитсов. Зато приобрели новый дом, чудесный дом, белый дом, в стены которого, как в золотую клетку, был закован Клайд… — О, Боже! — коротко взвизгнула Сондра, вспомнив что-то важное. — Я не предупредила тебя, что завтра меня полдня не будет дома. Я еду к нашей новой портнихе, хочу поискать красивые образцы атласа для платья. Скажи-ка, мальчик не мой: не правда ли, что эти серьги подходят к моему цвету глаз? Хорошо, что я сказала папе — никаких сапфиров, только рубины! Ведь сапфиры больше идут к голубым глазам, а у меня все вообще в красно-коричневом — даже новое седло для Джерри шоколадное с красным отливом…       Это ее «О, Боже!», звоночком отвлекшее Клайда, напомнило ему как раз то, на чем он в своих мыслях остановился. Этот дом… Сколько радости было в нем сначала, как его наполняло прекрасное лето! Сондра летала по комнатам, то и дело восклицая: «О, Боже, Клайд! Какие зеркала! Какие окна! Как хорошо, что в этой комнате преобладает пастельный, а в той — ореховый!» Она была счастлива. Прыгнула на кровать, и Клайд, обхватив ее за талию и чуть покружив, бережно опустил ее на пол. Она смеялась своим милым искренним смехом, на смену которому скоро пришла короткая пустая насмешка. Все двери были распахнуты настежь; новоселье с размахом и много шампанского — теперь же сюда впускали лишь избранных и больше играли в вист и танцевали, чем от души общались и искренне улыбались друг другу. По выходным Сондра учила Клайда осваивать автомобиль. Вождение совсем не давалось ему из страха перед масштабами тестевой машины. Сондра, однако, была в восторге. Она хихикала над неловкостью своего глупенького мужа и визжала от восторга, когда они въезжали к началу Уикиги-авеню и кое-как заворачивали за угол, тяжело дыша и отсмеиваясь. Она была тогда так проста, так счастлива с Клайдом и так понятна ему! То была, казалось, какая-то другая история…       Потом были «Электрические пылесосы». Да, Клайда даже был приняли на фабрику мистера Финчли. Ему нравился рев сборочной машины, беспрерывное движение по конвееру, новые подсчеты и вычитки. Клайду хотелось куда-то применять свой ум, учиться действовать, даже приносить пользу… а не только демонстрировать свою верность тестю, как думал Уимблинджер и даже — что было вдвойне больно — Сондра. Клайд — зять Финчли, взятый по милости хозяина, он был и оставался никем. Выслуживаться перед начальством, осознавать свое ничтожество перед такими, как Финчли… как Стюарт и ему подобные. А как смеялись над Клайдом в первый день новые знакомые по фабрике: что-оо? Гриффитс снова в пылесосном деле? Вот это катастрофа на голову фабрикантов. Вечером Клайд обо всем рассказал Сондре. Она смеялась, смеялась, как и все… Первый пылесос имени Гриффитса был неудачен. Как неудаченно было появления Клайда в размеренной жизни сливок ликургского общества. Чужой. Незаслуженно…       Клайд каждое утро выходил из этого огромного холодного дома один, кутаясь в теплое фирменное пальто. И снова шел или ехал на фабрику. Сондра никогда не провожала его до порога — казалось бы, мелочь, но это было отчего-то неприятно Клайду. Экономка — и та была с ним любезнее. Он хотел, чтобы жена стояла рядом, поправляла воротник, касалась руки, давала напутствия на рабочий день. Иногда он терзался навязчивой мыслью о том, что Роберта никогда не поступала бы так же. Стояла бы у окна, провожая долгим нежным взглядом его фигуру, исчезающую за поворотом. Или даже выходила бы с ним на крыльцо. «Какой ты у меня красивый. — Она всегда говорила это, разглядывая его со склоненной набок головой, с тонкой грустной улыбкой. — Ты, милый, только приходи снова поскорей. И не забудь пообедать на фабрике, а то ведь в штамповочной не смогу тебе напомнить…» С Робертой бы не было так. Увы.       А Сондра — а что же Сондра? Она пожалела, и пожалела не раз. Сама же иногда в ссоре выговаривала ему, плевала ядом в каждое слово. Клайд тоже жалел, при чем больше всего — именно в те моменты, когда их семейная жизнь казалась очень счастливой. Свежая, нежная, по-прежнему веселая или томно скучающая, она привлекала к себе взгляды молодых людей и оставалась душой компании девушек. Танцы до утра, выставки лошадей лучшей породы, плаванье, приемы, крикет и теннис. Пока было лето, пока подмигивали синими глазами озера в оторочке зеленых деревьев, пока можно было купаться в солнце… Тогда еще можно было поддерживать в себе состояние, смутно похожее на счастье. Потом резко похолодало — похолодали их отношения. Облетела листва с деревьев на аллее — облетели яркие блестки с красивой жизни, и она открылась Клайду без прикрас. Он самого себя сравнивал с ребенком, купившимся на шоколадную оболочку таблетки. Раскусил — и чувствуешь горечь. Клайд много думал о детях и о горечи, когда пешком шел на фабрику Финчли по пустынным с утра улицам.       Дети. Странно, но Клайд был не против детей. Не то чтобы он очень хотел стать отцом — свою роль играла юность, неопытность, боязнь постоянной ответственности. Просто иногда Клайду казалось, что появление в этом мире маленького существа, способного любить его, сделало бы жизнь чуточку теплей и светлей. Клайд бывал теперь в гостях и у супружеских пар, и его удивляла способность детей делать родителей снова счастливыми, снова влюбленным. Когда Клайд представлял себе маленького ребенка со сморщенным личиком в белых оборочках, с крохотными ручонками и глупыми круглыми глазами, ему становилось грустно. Хотелось перестать играть в игру «все хорошо». Хотелось играть во «все по-взрослому», то есть иметь смысл в жизни, отвечать за что-то живое, родное, настоящее. Да и родители Сондры давно надеялись на то, что Клайд сможет принести в семью хоть что-то стоящее — детей.       Эта перспектива уж никак не вязалась с Сондриными достаточно приземленными воображениями о браке. Она не хотела семью, не хотела детей, не хотела серьезно. Располнеть и испортить фигуру, остерегаться прелестей активного образа жизни и перестать бывать на вечерах? Обязанности? Сондру огорчали даже подобные мысли. Она была уверена в том, что Клайд с ней согласен, а сам Клайд только молчал. Он перестал надеяться на возможность стать с ней семьей, связать себя и ее крепче, чтобы увидеть, какие они — настоящие чувства Сондры. А потом вопрос с потомством разрешился сам по себе.       В тот вечер они сильно поссорились. Клайд и сам не помнил, как все вспыхнуло — они вдруг накинулись друг на друга с гневом и отчаянием. Выскочка, приживал, неудачник, грубиян, — кричала она. Избалованная глупая девчонка, нахалка, пустышка, — вдруг понял Клайд, но горько смолчал. Потом дверь за Сондрой захлопнулась. Она спала одна, а Клайд виновато дышал за дверью, не решаясь постучать. Сондра несколько раз протяжно вздохнула и театрально всхлипнула, да так и не впустила его до утра. С тех пор каждый вечер они расходились каждый по своим спальням. Клайде не умирал от тоски — Сондра давно перестала греть его постель. Он не спал по полуночи, просматривая газеты и с тоской глядя на огонь в камине. Он мог бы сломить пролегшую между ним и Сондрой преграду (она бы, может, подчинилась), но у него не было для этого ни страсти, ни храбности.       А Сондра яростно делала из Клайда светского человека и окончательно разочаровалась в нем, когда поняла, что желания и взгляды их не сходится. Постепенно даже словесные схватки между ними сошли на нет. Сондра вела себя с ним, как обычно, а Клайд либо соглашался, либо крайне слабо сопротивлялся, либо молчал. И очень отстраненно наблюдал за тем, как она танцует с другими, как другие наполняют дом своим присутствием на званых обедах. Жизнь стала течь так, как следовало. Но Клайд не этого хотел. Сондра — просто дорогое украшение, просто приложение, просто контраст между двумя жизнями, просто вызов его незначительности. Сондра не любит. Не любила.

***

      Конечно, он поедет. Он непременно поедет, даже если это обернется кошмаром. Даже если кто-то узнает, даже если стыдно будет… будет завтра, послезавтра. Не сегодня. Он поедет, но не к Трамбалам. Он поедет туда, где уже был. Где его уже не ждут… где ждали раньше, когда в небе над не тем миром Клайд искал не ту синюю птицу счастья. Он порывался приехать сюда уже давно, еще только после свадьбы с Сондрой. Он что-то хотел найти здесь — слепо, устало, отчаянно.       … Вот и он. Убогий покошеный домишко с прохудившейся старой крышей и вросшим в землю забором двадцатилетней давности. Можно было бы отделать, кажется Клайду, научившемуся оценивать. Сбережения теперь есть. Можно засыпать новой землей, полатать черепицу, смазать петли на двери, поставить новое ограждение, поговорить с хозяевами… Все поправимо, не то что разбитое сердце, мертвый ребенок и украденная жизнь. Да о чем ты, Клайд Грифитс? Ты здесь никто. Ты можешь приехать, можешь выйти из автомобиля, вдохнуть в себя как можно глубже здешний сырой воздух, потоптаться, осмотреться, прислониться к забору. И — не более. Не имеешь право молотить кулаком в старую дверь, не можешь достуяаться, задать вопрос. Кто бы открыл — старый отец в поношенной дырявой куртке, сестренка-две тугие косички, мать с немолодым грустным лицом? А ты бы что сказал, кем назвался, кого спросил?       Но на пороге возникает она. Вышла на крыльцо, чуть пригнув голову, осмотрела свои владения. Грустно, но гордо, как бы показывая, что все равно любит эту старую землю, этот бедный дом. Роберта. Она стала еще тоньше, теперь даже более хрупкой кажется маленькая точеная фигурка. Но взгляд все тот же. Такой знакомый, простой, мечтательно-серьезный взгляд с особенным глубокомыслием. Клайд узнает, и что-то заходится в его сердце — болью, кровью, вспышкой. Ему кажется, что даже на расстоянии он чувствует, как пахнут светло-каштановые локоны и шерстяная кофта, в которой она была в день их последней встречи. Движения стали замедленными, словно с каждой секундой ее тело сотрясает все более и более сильная боль. Он хочет сказать какие-то важные слова, но не выходит. Просто произносит ее имя, словно молясь: — Берта…       Оборачивается, и вспышка радостного узнавания загорается в глазах. Ладонь, зажимающая рот. Вопрос, непонимание, удивления. Она все еще любит… После всего. До сих пор. — Клайд? Что ты здесь делаешь? — Берта, я хотел сказать…       Она подбегает к забору, стоит по сторону, прижавшись лицом. Так близко, что Клайд ощущает ее свежее дыхание, может дотронуться губами к ее губам… Ладонь к ладони, и взгляды перекрестились. — Как ты живешь? Скажи мне… Все можешь сказать… — Я — я плохо, Берта. Я один. — Я же читаю газеты. — Спокойно, сдержанно, без злости. С горькой улыбкой и теплом понимании во вздохе. — Я вспоминал тебя. — И я вспоминала…       Минута. Аккорд боли и долгое молчание. Борется с желанием обнять, прижать к себе ласково, перешагнуть через прошлое, спросить. Так близко и так возможно…       Нет. — Тебе пора домой, Клайд. Надо домой.       Без возврата. Только бы оглянуться у автомобиля, только бы не… Она все так же стоит у забора, глядя ему вслед. Между ними снова пролегает дорога, длинная дорога… длиною в жизнь.