Впервые (не) страшно

Виктор видится Юре необычным — это когда пьёшь кофе в пять утра от беспощадной бессонницы, читаешь стихи на рассвете и засыпаешь-вырубаешься в полдень; когда из динамиков мерный голос доносится — вклинивается в разум и сердце, — убаюкивает животрепещуще, успокаивает лучше валерианы, ободряет покрепче кокаина; когда кончики пальцев дрожаще перебирают по кованным перилам, набирая абонента в WhatsApp. Конечно, это ещё задушевные разговоры по шесть часов на протяжении ночи-утра-дня, тихое «приезжай поскорее» в щемящую тишину, комки убитых нервов в горле, которые бы да выблевать. Виктор видится Юре таким — необычным, своеобразным и непонятным. Юра малой части чужой людской души не знает, только повадку звонить раз в двое суток, просить рассказать, что в мире и вокруг кружится, помяукать. Плисецкий давно говорит — «Вить, заведи себя еще одну кошку, если старая сломалась». Ему трудно придумывать истории для Алтына, ведь тот старается заглянуть в душу черными как липкий дёготь глазами, дать понять, что рядом с ним как за стенкой — только эта стена-клетка, не золотая — платиновая. А от стенки воняет хуже дёгтя — простреленной в голову моралью, блевотиной и гноем, что течёт из каждой первой дыры души. Порой Юра считает себя блядью. Трусом. Позорником. Иногда Юра дрочит на Витин голос, хрипящие нотки прожжённого тембра остро-горячим кофе, и его руки, которые по фотке с фарфоровой чашкой на рассвете с десятого этажа влюбили в себя больше самих рассветов. И кофе тоже полюбился. Виктор говорит, что бывают дни из рамок «последний в моей жизни», тогда он сыпет в стопятидесятимиллилитровую чашку две с горсткой чайных ложек дерьмового Нескафе и оживает — в буквальном смысле. Говорит, что жизнь начинает казаться лучше той вязкой дряни на языке. Юра от рождения чёртова взбешённая птичка — полусумасшедшая, поэтичная, встаёт на рассвете, ложится на закате. «А ты, Вить, чудо в перьях. Когда сегодня спать?» Плисецкий не выходит из дома, пока Виктор не ляжет. И не колышет, что у них с Отабеком встреча в ресторане, нужно быть в офисе к двум или потрахаться в семь. «Рука в помощь». и «Нет, Вить, всё хорошо. Вчера по сайтам лазал, кота смотрел…» Да, а ещё у Никифорова есть кот — пушистое линяющее чудо, спящее в кровати, Бирманской породы, Юра такого же хочет. Но у Беки аллергия на шерсть, и часто Юра смотрит на рыбок. На надоедливых безынициативных рыбок, которых не погладить, не обнять — только если аквариум. «А я не хочу обнимать стекло, понимаешь?» И Виктор понимает. «Я, может, тоже хочу полежать в твоей кровати». Плисецкому хочется провалиться сквозь землю, добраться до магмы, и чтоб каждую клеточку сожгло в температуре адского котла, пока по ту сторону молчание фиксированно тяжёлое и резкое, и ни единого звука — только из душа, когда Алтын вновь смиряет Юру взглядом недовольства и уходит сбрасывать напряжение собственными силами. Юре, честно говоря, похуй. Он готов съезжать из этого блядушника сейчас же, приткнуться к бару и найти себе новый мягкий карман, с одним только «но»: чего-то искать уже не хочется. И задницу отставлять тоже не хочется. И делать вид, что трахается вот этот вот мужик, как Бог, как ему, Юре, срывает крышу и век бы он на его мужской гениталии скакал, тоже не хочется. «Я тепла хочу, Вить». Он помнит, как этот сумасшедший в первых секундах представлялся совершенно адекватным одиноким человеком, с котом под боком, с чашкой кофе на подоконнике, с редкими проблесками тонких белых линий сигарет меж пальцев. «Но я не закурю, если ты захочешь». У Юры на табачный дым аллергия жуткая, но приоритет, что люди сами себе короли, работал исправно — больше удивило, что Виктор говорил проникновенно правдиво, вычерчивая слова каллиграфией по чужой памяти. Он помнит, как впервые фотография с чашкой на рассвете пришла — вдалеке купола родных соборов и церквей казались чем-то неистово очаровывающим, волшебство в воздух воспарилось и завивало вензеля инициалов на запястьях фломастерами, как в детстве. Только в детстве крутые рисунки, а здесь чуть ли не признания верности. Потом пошли ответные, новые, необычные, старые, запавшие в душу. Юра очень долго смеялся, узнав, что у Виктора пошёл четвертый десяток, а самому ему только-только восемнадцать стукнуло. «А еще я блядь, Вить. Знаешь, из тех, кому даже клофелин во внутреннем кармане держать не нужно, на меня и натуралы ведутся. Деньгами швыряются, в общество выводят, образование оплачивают. А их уже три, этих дипломов по заочке и блату, купленных в переходе, нахрена они мне, если практики нихуя? Я по-настоящему выучиться хочу, хоть на филолога, буду детям с онкологией стихи наизусть читать, а лет в тридцать в школу учителем — меня за ученика принимать начнут. Забавно же, да?» В сравнении с Отабеком, который незаинтересованно прикинул, кивнул и спросил: «зачем тебе это?», намекая на ненужность мечты Плисецкого, Виктор под трепетный восторг из нефритовых глаз ещё только подростка перебирал языком по нёбу, меж зубов, рассказывая о плюсах и минусах, о курьёзных случаях из своих младых годов, о важности такой профессии, не вникая в суть, что филологов в России пруд-пруди. «Это отличная цель, Юр». Цель. Не «раздвинь ножки, Юрочка», ты только для этого нужен, не «отсосёшь по-быстрому?», как только ты и умеешь, еще бы с вами не научиться, не «поработай ручкой себе, я устал». «А я весь день лежал, тебя ждал, да?!» Юра в первый раз ревел на похоронах матери, во второй в подворотне, куда его швырнули, обдолбанного и выебанного, в третий — рассказывая Вите о его роли в жизненной цепочке потребительского отношения, задыхаясь в слезах под завывающий ветер раннего мая. Он помнит, как срывал голос и часто повторял одни и те же вещи, помнит, что Виктор ни разу не перебил. Юра по-детски, наивно, до боли влюбился в голубые глаза через пикселя фотокамеры, в светлые волосы, в точёные скулы; в каллиграфический почерк на белоснежных листах А4, которыми исписывались строчки за строчкой, что нет ничего важнее самообладания и внутренней гордости, на которой ты выжил, котёнок, а не опустился; в худые руки с острыми косточками на запястьях, подтёртые костяшки пальцев, едва ухоженные ногти, пару раз обгрызенных даже во время разговоров — Юра пообещал его научить этому тонкому искусству маникюра сквозь смех и слезы. «Приезжай поскорее, я оплачу». Витя все еще наивно полагает, что они на перипетиях миров, на стыке двух секущих, в некоторой точке соприкасаются звонками. Юра думает, что они давно две параллельные, которые жутко схожи и могут считаться за одну линию жизни. Юра хочет считаться одной длинной алой линией судьбы. Юра хочет пить жжённый кофе в пять утра под стихи на рассвете, понимать, что мир краше этого дерьма в чашке. Юра хочет вылезти из этой ямы на Невском, большом муравейнике и посмотреть на Питер с высоты десятого этажа, не слыша гула и грохота в ветках улиц. Лай собак во дворах. Визги детей на качелях. Тишину в ночных звёздах по черно-синему, затягивающему. Плисецкий затрахался трахаться, ему бы романтики — личной питерской, шастать по вагонам метро и на станциях, прокатиться до конечной и дойти пешком обратно до дома — до Виктора там вроде не далеко; пить кофе, согревая руки в чужих вязаных кофтах, любоваться рассветами над куполами знаменитых соборов мира, целоваться, когда хочется, а не когда это нужно. Начать жить наконец-то. И заявиться на подтёртый порог в четыре утра, нелепо картавя в темноте коридоров, опуская голову покорно в свете пронизывающей голубизны — как же это двусмысленно и символично, — шепча, как давно хотелось просто увидеться, Витя. «И не нужны мне дорогие квартиры, три диплома и безлимитные карты». «Ты ведь звал». «Даже если откажешься от своих слов, я обещаю ради тебя измениться. Я найду работу, поступлю в вуз, я начну жить заново, без того, что… уже так приебалось за три года». — Мне восемнадцать, а я чувствую себя на все тридцать. Дешёвой шалавой на трассе, которую по случайности подобрали хорошие люди. У Виктора своя жизнь за плечами, выедающее термитами одиночество, отирающийся у ног меховой мешок, нанизанный на хрупкие кошачьи кости. Еще ипотека-работа-неудачные свиданки и вот: — А ты в жизни гораздо милее. Юра хмычет под нос, уголками губ усмехаясь иронично-саркастически: — Ты просто меня в нормальной одежде видишь. И нет ощущения неправильности, когда две ладони соприкасаются, сжимаются, пальцы переплетаются, а в нос бьёт тонкий сладковатый аромат с привкусом одурманивающей пряности — запах тела Виктора, на его шее, груди, руках — весь он такой идеальный. Даже потрёпанный и неестественно бодрый, с оцарапанными предплечьями, в домашней потёртой одежде и бардаком в коридоре. Это всё важно. Это впервые за восемнадцать лет страшно потерять.