Завтра...

Между днями и бессмысленными секундами Кибом потерялся во времени и забыл как выглядит календарь. Иногда он забывал дату, иногда не мог понять сколько времени. Иной раз он сидел на подоконнике и глубоко уходил в себя, пытаясь осознать сколько ему лет. Но вспомнить этого так и не смог. Кибом хрипло посмеялся, смотря на падающие снежинки, превращая серые, грязные от людей улицы в великолепие белого, покрытого блестками, цвета. Это напоминало пейзаж в одной из картинных галерей — так красиво было это. Когда Кибом видел Джонхена, все становилось на свои места. Он был так сильно влюблен, что становилось больно. Ки не знал до конца почему так происходило: было ли дело в уходящем времени и скором наступлении весны, либо же в болезни Джонхена? Он пытался не думать о последнем, создавая их завтра, их общие вечные воспоминания. И даже если время утекало сквозь пальцы, Кибом всеми силами пытался его удержать. Казалось, он слишком любил Джонхена, чтобы так просто отпускать его. Писатель не решался нарушать его покой, лишь украдкой наблюдал за непривычно грустным и потерянным выражением лица. У них не было много времени, в конце концов Джонхен через пару месяцев бы умер от нехватки кислорода. Хотелось спросить сколько еще продлиться их завтра, сколько еще невидимых песчинок времени они могли спасти, но язык стал тяжелее, словно на него положили груз ответственности. — Джонхен… Снег такой красивый. Кажется, что маленькие хлопья, падающие с неба, такие мягкие, теплые, подобны пуховому одеялу, но стоит выйти на улицу в домашней одежде или хотя бы без шапки, ты замерзнешь. Возможно, подхватишь грипп, возможно, что-то еще. Снег такой странный, правда? — О чем ты… — Джонхен не смог договорить. Он замер, с ужасом наблюдая как по светлым щекам скатывались прозрачные капли слез. — Жизнь похожа на снег. Она такая же странная. Создает иллюзию, что ты жив, что у тебя все прекрасно, но на деле получается все иначе. Наша жизнь заставляет нас страдать, приносит боль и нежелание жить. Снег скрывает звезды, закаты и рассветы. Разве это не смешно? — Кибом повернулся и с тоской посмотрел на писателя, предпринимая попытку улыбнуться. Джонхен схватил его за руку и прижал к себе. Казалось, Кибом был меньше его в несколько раз — таким хрупким он выглядел. — Ты не должен сдаваться, Кибом, знаешь? Ты тот человек, который дал мне стимул. Черт возьми, я люблю тебя. Действительно люблю. Кибом не ответил и не задавал вопросов. Он не спросил Джонхена, смогут ли они вместе остаться навсегда, сколько еще продлится их общее завтра и сколько проживут их общие воспоминания. Он мог лишь цепляться за каждую секунду, минуту прожитого дня и складывать эти частицы в отдельный тайный уголок, где время бы не смогло найти все эти крупицы воспоминаний. Если бы только Кибом знал, что секунды не могли быть вечностью. -- Однако через неделю их завтра закончилось. Не было никаких «они», теплых слов любви и смеха. Джонхена просто не было рядом. Был лишь только Кибом, спешивший на работу, слыша оглушительный треск в груди. Он протирал столики и делал кофе, крепко сжимая руки от безысходности. Это все казалось сном, дурацким романтическим сном, иллюзией, которой никогда не существовало. Когда он напевал тихие джазовые мелодии под нос и смотрел на столик возле окна, то думал, что с ним пошло не так, и почему дыра в груди такая огромная. Тэмин пытался исправить все его ошибки, но все было бесполезно. — Где твой парень? — он спрашивал это между перерывом, когда в вечернее время, часов в семь, кажется, людей не было. Кибом не ответил. Он все еще мечтал, чтобы это было иллюзией. Он все еще помнил того парня из своего сна: темные волосы, впитавшие в себя аромат шампуня и металлические нотки сигарет, яркие выразительные карие глаза, наполненные какой-то пустотой и страхом завтрашнего дня. Кибом все еще помнил его голос: слегка хрипловатый, с какими-то мягкими, больше похожими на воздушный зефир, звуками. Его звали Ким Джонхен. И он был писателем. Писателем из его сна. Ночью десятого января было особенно холодно. Хлопья снега падали на замерший и красный от холода кончик носа, осыпались на ресницы и темные волосы. Хотелось встряхнуть головой, спрятаться от непогоды в теплое место внимательно разглядывать спешащих людей из окна. Взгляд упал на высокую больницу. В груди почему-то защемило, а ноги перестали держать. Вместе с уходящей ночью Кибом упал на колени, сжимая замерзшими пальцами пальто в области сердца. Это не было сном. Он проснулся одиннадцатого января с первыми лучами восходящего солнца и противным звоном будильника. Его взгляд упал на золотой браслет с небольшим знаком бесконечности. Небо было, на удивление, ясное, бесконечный снег прошел, оставляя за собой следы новых посетителей в кофейне и их крайне недовольные лица из-за погоды. Он проснулся двенадцатого января с желанием зарыться носом в подушку, закутаться в одеяло и никогда не вставать больше. Это были ощущения похожими на те, когда все твои внутренние органы скручивает, и ты не можешь подняться. Сегодня он работал до самой ночи, даря своим покупателям фальшивые улыбки и пару раз переговариваясь с Тэмином. Он проснулся четырнадцатого января с громким стуком в дверь и противной трелью звонка. На сердце было очень тревожно. Тьма медленно поглощала его, когда он шел к входной двери, а пальцы рук немели. — Кибом, — парень стоял с пепельными губами и красными глазами на лестничной клетке. Он дрожал в тонком больничном халате с какими-то непонятными тапочками на ногах и в легкой куртке. Вероятно, это было единственной вещью, которую он успел надеть. В его волосах были снежинки, которые постепенно превращались в воду. Парень попытался улыбнуться, но уголки его губ дрогнули, а прозрачные капли слез покатились по щекам. Он говорил тихо, судорожно вдыхая и выдыхая воздух. — Ки… Ки… Это был Джонхен. Давно позабытое чувство тепла и облегчения разлилось у него где-то внутри. Он, казалось, снова был счастлив так же, как и бывало до этого. Джонхен больше не был больным писателем из его беспокойного сна. — Ты… Заходи, — Кибом схватил парня за запястья и затащил в квартиру, укутанную мраком. Их тела осторожно обнимала темнота еще непрошедшей ночи. Кажется, настенные часы показывали пять утра. Они молчали, сидя на кухне по разные стороны стола. Джонхен пил приготовленный Кибомом чай, украдкой посматривая на него. Сейчас ему было стыдно. — Знаешь, я захотел стать героем. Подумал, что если я просто исчезну, то ты подумаешь, что это все было сном и будешь жить дальше. Мне… мне осталось жить недели четыре. Может, три, я не знаю. Это все так бессмысленно. — Почему? — Потому что я стал зависимым от тебя, Кибом. Это все так странно. Ты не должен заслуживать такого человека, как я. Ты лучше этого. Я сломался, Кибом. Как бы ты не давал мне сил жить и бороться, я сломался. Прости меня. Я пытался быть героем для тебя, но в итоге оказался трусом. Писатель смотрел на свои руки. Кибом нашел в себе силы подняться и сесть на колени Джонхена, обнимая его за шею. Он не хотел уходить, не хотел, чтобы Джонхен считал себя трусом и боялся. Он будет с ним. До самого конца. — Я… — Я знаю, — писатель хрипло посмеялся. Так натянуто и истерично, словно вся его жизнь была сплошным абсурдом. — Тебе стоит вернуться в больницу, — бариста смотрел на него с неким укором. Это было похоже на сценку, когда мама ругала нашкодившего ребенка. Джонхен не ответил. Позволил себе сжать хрупкую талию Кибома в собственных руках и заплакать. Это было то, что нужно ему так сильно. -- Кибом стоял в коридоре больницы, собирая обрывки слов лечащего врача. Он говорил что-то про осложнения, об накопившейся жидкости в легких и пневмонии. Было сказано еще про антибиотики, высокую температуру, которую нельзя было сбить ледяной ванной, потому что так его легкие просто бы не выдержали. Он не понимал больших слов, медицинских терминов, которые ему говорил врач, но было понятно тиканье часов и скорый конец их общего с Джонхеном времени. Было слышно тихое врачебное: «Простите, но больше мы ничего не можем сделать. У него осталось мало времени. Слишком мало». Кибом смотрел с какой-то тоской и невыносимой болью в глазах на удаляющийся силуэт врача прежде чем зайти в палату и слабо улыбнуться писателю. Двадцать первое января не предвещало ничего хорошего. — Я не хочу умирать, — Джонхен говорил это совсем тихо, совсем непонятно из-за кислородной маски на его лице. Кибом зажмурился. У него тряслись руки, а в горле стоял ком, готовый вот- вот вырваться наружу. Он сел на твердый деревянный стул и сжал ладошку Джонхена. — Ты не умрешь. Врач сказал, что ты обязательно вылечишься, — бариста выдавил это вымученно, хрипловатым голосом. — Лгун, — Джонхен посмеялся и посмотрел с тоской на Кибома. — У меня пневмония. Помимо моей дурацкой болезни у меня еще и пневмония. Через три недели на этом месте будет лежать уже другой человек. Мы оба знаем, что я… — Нет, — голос Кибома звучал надрывно. — Нет, ты не умрешь. Ты вылечишься. Мы будем сидеть с тобой у тебя в квартирке и пить горячий кофе, чтобы потом весело обсуждать незначительные вещи. Ты будешь смотреть на небо и жаловаться на город, потому что не будет видно звезд, а я буду сидеть рядом и… и… — И обнимать меня так крепко, как можешь обнимать только ты, — Джонхен сжал ладошку возлюбленного и прикрыл глаза. — Хочу, чтобы это все было правдой. Ты ведь… Придешь завтра. — Я буду с тобой до самого конца, — это прозвучало на несколько тонов выше, чем Кибом ожидал, а прозрачная слеза скатилась по его щеке. — Всегда. Джонхен заснул ближе к ночи, так и не сказав того, что он поступает очень эгоистично, но хочет, чтобы завтра он проснулся в кровати и обнимал Кибома крепко, словно он был единственным человеком, способным понять его. Следующим утром Кибом пришел с потрепанной тетрадью и сел за привычный стул. Он показывал ее однажды, когда Джонхен спросил, что это такое. Сегодня он, вероятно, должен был осознать, что это конец. — Это дневник Джонхена и Кибома, — Кибом показал забавную фотографию на обложке. Это было что-то в роде нарисованных их, больше похожим на детский рисунок. — Эта история такая же печальная, как и замечательная. Любовь, обреченная на гибель, разве не романтично? Я хочу, чтобы ты написал книгу про это. Уверен, что это станет хитом, а ты получишь всемирную известность. — Ки… — Просто послушай. Эти двое не должны были встретиться, потому что их нити были слишком разные, как черный и белый, как соленое и сладкое. Но все это делало их одним целым. Джонхен, он… смог научить жить Кибома, не задумываясь о тленности бытия и серой бесконечности дней, он научил его быть сильным и бороться за то, что любишь. А Кибом… он дарил веру в жизнь до самого конца. Разве это не романтично? — Это все отвратительно, — Джонхен пару раз моргнул, чтобы убрать помутнения в глазах от жгучей влаги. — Неужели наша история похожа на сопливую драму? — Нет, Джонхен, ты не понимаешь, — Кибом вздрогнул и отложил тетрадь в сторону, прикоснувшись пальцами к груди парня. — Это то, что было вот здесь. Мы любим. И этот пожар, он… Он заставляет нас жить. Ты же знаешь, что я не способен на такие вещи, но сейчас все идет от самого сердца. — Я люблю тебя, — писатель судорожно выдохнул в кислородную маску. — Я так ничтожно мало говорил это, что хочу просто сказать это сейчас. Знаешь, когда я в первый раз узнал, что мои дни сочтены, то почувствовал какое-то облегчение… наконец-то, спасибо… только теперь я хочу… одну минуту… секунду… хочу, чтобы у нас было больше времени… Я еще не достаточно сказал, как люблю тебя. Я еще не закончил любить тебя… — его глаза закрылись так быстро, что Кибом не успел сказать ему, что у них все еще достаточно времени. Что нет никакой спешки, потому что он обязательно вылечиться. Но Джонхен уже спал… -- У них больше не было вчерашних дней, не было завтрашних. Существовало только сегодня. У них заканчивалось время. Тени были слишком медленными и тянущими, свет в больничных коридорах мерцал долго, а монитор играл слишком противной писклявой песней иногда проигрывая очень громкие и протяжные ноты. Джонхен смеялся. Он так долго смеялся, словно боялся, что завтра уже не наступит никогда, что свет погаснет слишком быстро. — Мои дни заканчиваются… Как думаешь, сколько у меня еще осталось времени? — Я не знаю, — тихо ответил Кибом. — В последнее время я… начинаю молиться, — он глубоко затянулся кислородом и задержал дыхание, пока жидкость из легких стекала в прозрачный контейнер. — Я молю Бога, чтобы он дал мне намного больше времени, чтобы мы вместе могли встретить весну и… прошептать тебе на ушко, что ты похож на самую яркую звезду… Я поцелую тебя в уголок губ, а потом мы… мы… — Хен, — Кибом крепко сжал руку писателя и попытался улыбнуться. — Мы обязательно встретим вместе весну. Ты сможешь поцеловать меня и прошептать все, что захочешь. В конце концов ты можешь сделать это сейчас, когда я… — Нет… Чем больше ты рядом со мной… мне мало… мало тебя… нас. — Мы обязательно встретим весну вместе. Хен, не плачь только, хорошо? — Джонхен посмеялся и преподнес руку к лицу Кибома. — Ты плачешь, — и вытер прозрачную слезинку с щеки. А потом еще одну и другую. — Я не умру. -- Он больше не мог разговаривать, врач объяснил ему шепотом, что легкие не снабжаются достаточным количеством кислорода, и что было бы лучше постоянно не напрягать его. Кибом ловил это все обрывками фраз, сжимая в руке их тетрадь с записями и дышал через раз. Если бы только он мог отдать свои легкие, чтобы Джонхен жил, чтобы он обрел новые, совершенно здоровые легкие, а потом они куда-нибудь уехали. «Перестань плакать. Я все еще могу писать, а мой мозг нормально функционирует для этого». Кибом посмеялся и вытер слезы рукавом собственного свитера. Ему не нужно было слышать голос Джонхена, не нужно было, чтобы он что-то писал. Было гораздо важнее то, что он все еще мог дышать и находиться рядом с ним. Это было так смешно, что хотелось сжимать в худых и бледных руках собственные темные волосы. — Я не плачу. Завтра твои легкие будут другие. А послезавтра мы обязательно уедем куда-нибудь далеко. «Я хочу, чтобы ты дописал мою книгу. Мне кажется, что я не успею». — Не говори ерунды. У нас будет очень много времени. В конце концов ты должен написать нашу историю тоже, — почерк Джонхена был неразборчивым, но Кибом смог различить смысл написанного не потому, что он догадывался, а просто так. «Мы будем с тобой на берегу моря встречать закаты, а потом ты уткнешься носом в мою шею и будешь тихо шептать, что любишь меня. Наши волосы будут в песке, и эти золотистые песчинки будут падать на наши вещи. Но разве это важно, когда мы находимся вместе?» — Совсем нет. Я буду петь тебе песни про любовь, а ты обязательно назовешь это все слащавым, но будешь делать все, чтобы наша история оставалась такой же романтичной, как сейчас. Потому что у всех романтичных историй, как правило, счастливый конец. Джонхену хотелось написать, что их история не сможет закончиться так же слащаво и красиво, что обязательно в конце будет больно и печально и что с самого начала было понятно, что в жизни двух людей не бывает счастливого конца. Но он ничего не писал, лишь осторожно сжал ладошку Кибома и натянул слабую улыбку. Если бы они знали, что их время утекает так быстро, как не падали бы песчинки с песочных часов. -- Иногда Кибом смотрел на спящего Джонхена и пытался понять копия это или оригинал. Он больше не мог смотреть на звезды или на закаты — так противны они были почему-то. И даже если писатель продолжал наблюдать за заходящим солнцем, Кибому становилось невыносимо грустно, когда он видел это. В голове почему-то всплывал голос Джонхена про отвратительный вид из окна и что на крыше было бы лучше, но он не мог подняться. Он заметил легкое изменение узора простыней. Это означало, что Джонхен проснулся. Слабый стон разрушил тишину. Он пытался что-то сказать, но вместо этого получался больше какой-то свист, и это ничем не отличалось от гудения воздуха или шума на улице. Писатель обхватил своими ладонями руку Кибома прежде чем сказать тихо и уже более понятно, чем до этого. — Я люблю тебя. Кибом улыбнулся и кивнул. Джонхен подмигнул и снова провалился в сон. Все заканчивалось слишком быстро и просто, но они все еще держались, а руки, ловя жалкие секунды и разделяя их на двоих. Кибом цеплялся за тонкую нить надежды. Он молил медсестер остаться сегодня на всю ночь рядом с Джонхеном, потому что какой-то невидимый страх поселился у него в душе. И каким-то чудом они сжалились над ним, хоть и попросили не будить и дать ему время на отдых. Кибом кивнул. Он пытался не спать всю ночь, чтобы утром обязательно рассказать про то какие звезды красивые, что они обязательно посмотрят на них вместе на берегу моря, а песчинки будут сыпаться сквозь их пальцы. Это бы выглядело так красиво, что Кибом не смог сдержать слез. Его голова была тяжелой из-за бесконечных мыслей, и поэтому он засыпал с первыми лучами восходящего солнца. Ему снился песчаный берег и гладь синего моря с легким бризом. Солнце светило ярко, а Джонхен улыбался так искренне, бегая по берегу. Кибом не хотел просыпаться. Почему-то этот сон давал последнюю каплю надежды. Он открывал глаза медленно, жмурясь от яркого солнечного света. Море становилось белым больничным одеялом, а яркое голубое небо превращалось в грязные стены палаты. Джонхен смотрел на него умиротворенно, устало. Он глубоко дышал через трубку и пытался натянуть улыбку, когда увидел сонного Кибома. Этот день уже становился самым лучшим. — Привет, — Кибом улыбнулся и сжал уверенно ладонь писателя. — Знаешь, я сегодня смотрел на звезды. Они были такими красивыми. Мы обязательно должны посмотреть на них вместе. Джонхен улыбнулся и глубоко вдохнул кислород в свои легкие. Его ладони мелко задрожали, и он снова погрузился в сон. Кибому казалось, что это все так естественно и обыденно, что он действительно просто заснул, чтобы ночью они могли вместе любоваться на звезды, но непрерывный звук сигнала монитора с линиями почему-то говорил об обратном и звучал как сирена. Множество врачей и медицинских сестер ворвались в палату, оттащили его прочь от Джонхена, слишком далеко, чтобы он мог дотянуться до него ладонью и поцеловать в уголок губ. Они попытались разбудить писателя, но так и не смогли. Все это становилось слишком неправильным. Неправильным. «Ким Джонхен. Время смерти одиннадцать двадцать три, девятнадцатое февраля, среда». Слишком неправильно. -- Это раннее пятничное утро, третьей недели апреля, не начиналось с хорошим настроением, как это бывало у людей, ожидавших свой выходной. Кибом делал все по заученной наизусть схеме и бросал печальные взгляды на окна. Он, кажется, ненавидел утро. В его волосы въелись металлические нотки чужих сигарет, а легкое кашемировое пальто совсем не согревало. Он ехал в лифте с незнакомцем и это, казалось, как минимум, странно. В конце концов, что мог забыть незнакомый человек ранним утром в чужом доме в старом лифте с мигающей желтой лампой. Незнакомец с зажатой между губ сигаретой повернулся к нему первым. Хотелось сказать, что лучше не стоит курить, но какое-то чувство дежавю поселилось в нем. От слабого света он казался слабым и усталым, а кожа его была искусственной. И Кибом подумал какой бы она была не при свете желтоватой мигающей лампы. — Ким Кибом? — Кибом вздрогнул, но кивнул еле заметно. — Мы знакомы? — Возможно, косвенно. Я знаю о вас несколько больше, чем кто-либо, — незнакомец попытался улыбнуться. Только сейчас парень заметил старую потрепанную тетрадь. Странное чувство поселилось у него в груди, словно он уже где-то видел ее. — Эм... меня зовут Ли Джинки. Меня просили передать вам это. Он протянул тетрадь Кибому и натянуто улыбнулся. Его руки мелко дрожали, а кожа становилась бледнее. Кибом кивнул и внимательно рассмотрел тетрадь. Двери лифта открылись с каким-то скрипом, поэтому вопрос его потерялся среди этого звука. — Что это? Незнакомец не ответил. Он ушел, оставив Кибома наедине со своими мыслями и бесконечно грохочущим сердцем внутри. Уже вечером, сидя на крыше собственного дома он сжимал в руках тетрадь не решаясь открыть ее. Было в запахе что-то знакомое и родное, но он не мог понять, что именно. Кибом открыл последнюю страницу и замер, пробегаясь по строчкам. В уголках его глаз собирались слезы, а сердце мелкими осколками разбивалось об жесткую поверхность асфальта. «Он больше не носил браслет со знаком бесконечности. Так больно ему было после его смерти, что временами звезды отворачивались от него. Его вселенная больше не могла пахнуть мной».