Завтра...

Кибому нравилось утро. Нравились лучики солнца, светившие ему в лицо. А еще ему в это утро нравился Джонхен. Его глаза были закрыты, а реснички мелко подрагивали. Казалось, что ему снился кошмар, но какой-то приятный, потому как на его спящем лице играла легкая тень улыбки. И даже несмотря на бледность кожи, словно вся кровь отхлынула от его лица, писатель казался жутко очаровательным. Кибом влюблялся в эту картину, а хмурое утро с кружащимися снежинками за окном становилось любимым. Потому что рядом с ним был Джонхен. Джонхен хотел провести жалкий остаток своих дней вместе с Кибомом. И даже если он знал, что это было невозможно, что буквально через пару месяцев его тело будет гнить в сырой земле, хотелось верить в бесконечность дней. Сегодня, когда календарь беспокойно показывал девятнадцатое декабря, а до Рождества оставалось совсем немного, он чувствовал себя великолепно, забывая на жалкое мгновение, что его легкие тонут в каком-то дерьме, а жизнь висит на волоске, который в конечном счете все равно порвется. По небольшой квартирке разносился запах блинов, какого-то странного сиропа и свежего кофе. Это было приятно, комфортно, так по-домашнему, что хотелось побыстрее затащить Ки в постель и прижимать его к себе. Кибом с тоской смотрел на небо и падающие снежинки. Это наводило невидимую тоску и напоминало песочные часы, которые было почти невозможно остановить. Так же утекало их время с Джонхеном. Бариста с тоской посмотрел на полупустую пачку сигарет и с какой-то ненавистью выкинул ее в открытое окно. — Кибом? — писатель был совсем немного напуган, а с его волос падали капельки воды. — Что случилось? — Я не хочу, чтобы ты больше курил, — его голос сейчас был похож на звук разбитого стекла, таким же отчаянным он был. — Джонхен, прошу тебя, хватит гробить свои легкие. Воздух накалился до предела. Это было все похоже на сцену из какого-нибудь фильма или на момент перед тем, как лопнет струна. Писатель сипло выдохнул. Это было подобно звуку рвущегося на части пакета. — Мы уже говорили об этом. Я не хочу проиграть в этой битве. Кибом, мне будет так проще. Если ты понимаешь о чем я. — Нет, я не понимаю! — Кибом сорвался на крик. Его пальцы мелко подрагивали то ли от холода с улицы, то ли от злости такого безответственного Джонхена. — Не понимаю и не хочу понимать! Ты губишь наше время, которого и так мало! — Так будет лучше для тебя, — голос писателя дрожал. Он не совсем был уверен в произнесенным им ранее. — Нет, не будет. Джонхен не нашел, что ответить. Лишь позволил себе зарыться носом в мягкие волосы соседа и поцеловать в лоб. Ему казалось, что все происходит в последний раз. Это было все таким неправильным, таким эгоистичным, что на глаза невольно навернулись непролитые слезы. Но писатель подавил в себе это желание. Пугать любимого человека хотелось меньше всего. -- Они встречали рождество вместе, выпивая персиковый сок и наслаждаясь обществом друг друга. Кибом все еще цеплялся за Джонхена, словно он был его кислородом, словно он мог умереть, если бы не находился рядом. Казалось, его жизнь находилась на волоске, что он так же умирает. Он не знал, что будет делать, когда Джонхен просто исчезнет из его жизни. Ему могло показаться это все сном, что не было никакого скрипящего лифта с неестественно желтым светом, что его волосы никогда не впитывали в себя нотки джаза и сигарет, что руки не пахли кофе, но в такой реалистичный сон невозможно было не поверить. Джонхен с тоской смотрел на спящего на кровати Кибома с золотой цепочкой на руке. Это был его подарок на Рождество. Он знал, что не должен был позволять Кибому влюбляться. Знал, но смог его остановить. Он так потерялся в собственном водовороте чувств, словно все это было болотом, медленно утягивающим на дно. И сейчас, когда Кибом спал рядом, а нагое тело окутывал лунный свет, было поздно выбираться и пытаться спастись. Джонхен поднялся в кровати и побрел медленно в сторону кухни, вытягивая сигарету и с какой-то неприязнью смотря на нее. Он долгое время убивал свои легкие, бегая по кругу от самого себя, но все равно возвращался к другому, больному идиопатическим легочным фиброзом, «я», каждый раз задыхаясь от кашля. Он оставил не выкуренную сигарету на подоконнике и сел за стол, устало прикрывая глаза. В конце концов, он не хотел, чтобы спящий парень за стеной волновался за его здоровье, которого и так, к сожалению, не было. Где-то там, за окнами, на небольшом утреннем морозе поднималось солнце. Это было так прекрасно, что, казалось, небо забирает его силы. Ноги почему-то подкосились, а на глаза навернулись слезы. Ощущение бесполезности, беспомощности заглянуло к нему в гости, заставляя осознать, что в конце концов он станет эгоистичным человеком, не способным дышать самостоятельно. Джонхен отрыл рот в немом крике, но так и не смог ничего произнести. Он продолжал медленно сгорать в своих чувствах и тонуть в грязном болоте, все еще принимая правила игры своей болезни. И уже не мог ничего сделать. Он никогда не был особенным, никогда не мог сделать невозможное, но сейчас, если бы у него был шанс, то он бы сделал все, чтобы выжить и увезти Кибома куда-нибудь далеко. В это утро он писал свою книгу, пачкая чистые листы чернилами гелевой ручки. Противный звук чирканья об бумагу заполнял все пространство, в котором неожиданно стало слишком много всего. Фотографии почему-то внушали страх, а шторы казались такими лишними сейчас. Даже стены, окрашенные в краску непонятного цвета, уже не внушали доверия. Кажется, он действительно тонул. Кибом проснулся ближе к семи утра. Казалось, что что-то изменилось. Дело было не в ноющей пояснице и слегка скованных движениях, а в дурацком предчувствие. Было ли оно оправдано, или это были его ненавязчивые страхи, он не знал. Только Джонхена в комнате не было. Приятный запах кофе был по всему дому, а на кухне что-то приятно гремело. Вероятно, писатель был именно там. Он не хотел отвлекать, хотел, чтобы Джонхен почувствовал себя полезным и здоровым. И даже если это было все ложью, Кибом действительно хотел. Его влечение к своему соседу было таким странным. Это было неправильно, было так омерзительно для общества, но было плевать. Он любил. С каждым днем Кибом понимал, что влюбляется сильнее, что Джонхен становится неотъемлемой частью его жизни. Ему хотелось быть больным амнезией, чтобы когда писатель исчез, ничего не болело. Но это не было возможным. — Доброе утро! — почему-то его голос звучал жалко, так омерзительно, что по коже пробежались мурашки. Джонхен вздрогнул. — Доброе утро, — он улыбнулся и поднялся со стула. Чувствовалась слабость, словно он действительно знал, что у них почти не осталось времени. Но они смогли провести вместе Рождество, которое больше не казалось одиноким и таким болезненным. Джонхен хрипло посмеялся от собственных мыслей. В голову почему-то лезли разные безумные идеи, хотелось всех их реализовать, но он не мог. Его легкие до сих пор тонули в каком-то невидимом дерьме, а дышать с каждым днем становилось труднее. Кибом заметил его состояние, но так и не решился произнести ничего в слух. Казалось, он умирает вместе с ним. Только это все было дурацкой шуткой и обманом собственного сознания. — Я хочу сводить кое-куда тебя сегодня, — Кибом удивленно поднял голову вверх. Джонхен выглядел серьезным, поэтому он мог лишь кивнуть. Они провели весь день вместе, занимаясь своими делами. Это было таким странным, словно они два совершено незнакомых человека, которые оказались совсем неожиданно в одной квартире. Это было похоже на сцену из дешевого некачественного спектакля. Эта была жизнь. Была такой, какая она есть, а не выдуманная, показанная в театрах и написанная в книгах. Джонхен периодически кашлял, а на его глаза наворачивались слезы от боли. Кажется, он кашлял кровью, только Кибом этого не видел. Вечером, когда зимнее солнце скрывалось за горизонтом, Джонхен осторожно застегивал куртку Кибома, целуя того в щеку. Это было так прекрасно и мило, что бариста не смог сдержать счастливой улыбки — такой редкой сейчас. Джонхен не смог не улыбнуться в ответ. Они шли долго, держась за руки, не обращая внимания на замерзшие пальцы и подрагивающие плечи. Конечно, можно было поехать на автобусе, но делать этого не хотелось. Там было слишком светло и много лишних глаз, которые почему-то начинали раздражать. Большие снежные хлопья падали на кончик носа, совсем неприятно холодя его, но было плевать. Джонхен вел его в какую-то другую, новую сторону. Кибом никогда там не был. Лишь мог иногда наблюдать, когда они встречались в старом лифте, расходясь в разные стороны. Они подошли к какой-то многоэтажке, и это было удивительно. Казалось, Джонхен был счастлив, и именно поэтому сжал ладошку возлюбленного крепче, прежде чем зашагать уверенным шагом во внутрь. Они шли туда, где могли быть ближе всего к звездам и луне, туда, где могли быть одни. От этого ощущения почему-то кровь закипала, и разливалось тепло. — Зачем мы здесь? — голос Кибома звучал обеспокоенно. Он в последнее время чего-то так сильно боялся. — Ты как-то сказал мне, что я звучу жалко. Я хочу, чтобы сейчас ты послушал это, — Джонхен усмехнулся и достал из кармана пачку сигарет. Кибом нахмурился, — Я хочу раствориться в бесконечности звезд. В детстве мне говорили, что звезды — это умершие люди, что после смерти мы все становимся звездами. Наверное, именно поэтому я так люблю смотреть на небо. Мне все равно закат там или рассвет, потому что само небо до невозможности прекрасное. — Что ты хочешь этим сказать? — писатель вздрогнул и натянул улыбку. В уголках его глаз собирались слезы. — Я умираю, Кибом. И мне действительно жаль, что так происходит, — на секунду Джонхен замолчал и вытащил сигарету, — Я умираю не потому, что хочу, а потому что так захотела природа. Возможно, виноват Бог, а возможно где-то я так сильно накосячил, что судьба забрала у меня все время. Прости меня, Кибом. Я так хочу подарить тебе миллионы звезд, хочу, чтобы ты купался в лучах восходящего солнца, но не могу дать тебе этого. Даже гребанной вечной любви, как в романах или в детских сказок про принцесс и рыцарей. Кибом ничего не ответил. Лишь забрал сигарету из рук писателя и выкинул ее. Это было похоже на его жизнь. У него тряслись руки не от холода, а от незнания будущего и страха за их судьбы. — Ты не должен так говорить, Джонхен, — он ответил спустя несколько минут молчания и бесполезного наблюдения за звездами. — Не должен. Джонхен промолчал. Вместо этого он прислонился спиной к холодной стене и продолжил разглядывать звезды. Бариста выжидающе смотрел на него. Казалось, что это все было сюжетом какого-то фильма, построенном на людских страданиях и несбывшихся мечт. Где-то там, за пределами сюжета и никому не нужного сценария, была реальная жизнь, где все были счастливы, где все было хорошо. Там Джонхен не был болен, не умирал, а Кибом каждый день влюблялся с новой силой. Но выбраться в тот мир было невозможно. — Кибом, — голос писателя звучал хрипло. — Что? — Я хочу, чтобы после моей смерти ты пришел сюда. Хочу увидеть тебя в последний раз. — Джонхен… — Пожалуйста. Кибом не хотел плакать. Но отчего-то стало так грустно, так отвратительно, что тихий всхлип полный жалости разрушил все. Джонхен усмехнулся, совсем его не задевало это. Он лишь спутал свои пальцы с чужими и осторожно прижал парня к себе. — В один прекрасный день я умру. И ты забудешь о нас. А потом ты забудешь меня. Дело даже не в твоем отношении ко мне, а во времени. Рано или поздно оно сделает свое дело. Время забирает маленькие частички нашей жизни. Сначала незначительные, постепенно подбираясь к значительным. Только когда ты это поймешь, то будет поздно. Ты не будешь знать, что именно потеряно. — Все не так! Нет, все не так! — голос Кибома был похож на звук разбитого стекла. — Я буду помнить тебя. Сердцем. Даже если я и забуду, не знаю как, но мое сердце будет помнить. Ты заставил меня любить, хен. Джонхен попытался улыбнуться. Эта улыбка была похоже на истеричную, которая разбилась вместе с его словами. — Ты не в дешевой и сопливой мелодраме, Ки. Это жизнь. Тут такого не бывает. Наш конец был ясен с самого начала. Даже до встречи друг с другом все было понятно. В один день я не смогу прикоснуться к тебе, как могу сделать это сейчас. Ты будешь смотреть на меня глазами полными сожаления, а я даже не смогу сказать, что люблю тебя. Когда этот день настанет, то обещай мне, Кибом, что отпустишь меня. Что ты уедешь домой и снимешь цепочку… — Нет. — Послушай. Ты не заслуживаешь того, чтобы… — Джонхен запнулся. Его глаза наполнились слезами, а голос начал дрожать, — чтобы жить в прошлом. — Нет, — Кибом сжал руки Джонхена и взволнованно посмотрел на него заплаканными глазами. — Никогда.