Вдохновение

— Надеюсь, вы уже успокоились и готовы спокойно поговорить. — сказал Гилберт, держа сидевших по бокам от него за руки ради безопасности: не то их, не то своей. — Стрессовые ситуации вредны для Великого меня, знаете ли. — Когда ты стал таким неженкой? Небось, боишься, что твое прекрасное лицо испортит пара синяков? — насмешливым тоном спросил Брагинский.       Немец обиженно фыркнул и на всякий случай сильнее сжал запястье Ивана. — Мне кажется, что с тобой парой не обойдется. Изверг ты, другу такое говорить. Лучше бы решили уж проблемы с этим твоим Артуром и дело с концом.       Вышеупомянутый же сидел слева от альбиноса с поникшим видом, изредка дергая рукой, в надежде, что альбинос таки отпустит её, и изо всех сил стараясь не смотреть в сторону людей. — Черт, вы серьезно? Да уж, он точно твой муз. Вы же оба ведете себя как какие-то истерички, не поделившие смазливого парня. — Знаешь, принеприятнейшая ситуация. — подал голос Артур с все тем же обиженным видом. — Есть люди, которые потом и кровью добиваются вдохновения. Увы, лишь у некоторых людей есть музы, что помогают им. А остальным никто не поможет. Они должны приложить массу усилий, чтобы проявить себя в творчестве. С тех пор как ты родился, я подавал тебе все на блюдечке с золотой каемочкой. А ты? Что ты сделал? — муз ненадолго замолк, горестно всхлипывая. — Ты лишь воплощал идеи, которые, фактически, даже не были твоими. Стоило мне оставить тебя ненадолго, и ты бросил все. А ведь был такой простор! Ты мог придумать, придумать что-то свое, написать то, что хочешь, а не то, что заставляю писать я. С самого рождения заботится о тебе и получить это?! Ты… ты такая мразь.       Гилберт и Иван переглянулись. Кажется, русский начинал верить ему – уж слишком эти слова брали за душу.       Когда Брагинскому было двенадцать Ольга, его старшая сестра, всегда мягкая и добрая, впервые повысила на него голос. Она плакала и при младших брате и сестре, чего до этого не позволяла себе, чтобы не обременять их своими проблемами. Оля отдавала себя без остатка, ничего не получая взамен – если Наташа еще помогала ей и была благоразумной девушкой, то Иван часто забывал, что у сестры должно быть время на себя. Тогда ему стало так больно и тошно от самого себя, что он решил, что больше никогда не заставит свою семью испытать это чувство       Сейчас это противное ощущение вернулось. Будто в него вложили душу, а он наплевательски отнесся к этому человеку.       Гилберт же прекрасно понимал Артура. Людвиг, который почти всегда был на его попечении, был очень добрым и послушным ребенком. Но вот только сейчас ему давно минуло двадцать, и он живет в Берлине. Ни звонка, ни весточки Байльшмидт от него никак не мог дождаться. Даже на праздники младший брат забывал о семье, делая больно старшему и двум сестрам.       Автор выскочил из своего укрытия и яростно закричал: — Бл*ть, я пишу не о ваших братиках-сестренках, а о чертовом музе. Хватит не о том думать!       Муз снова заговорил, вырвав руку из ослабевшей хватки немца и окончательно отвернувшись от задумавшихся над своими семейными проблемами. — Знаешь, я надеялся, что из тебя вырастет что-то путное. Помню, как когда ты только родился меня предупреждали, что тебя лучше не баловать. Так не послушал же. Вот дурак.       Пока Иван пребывал в прострации, припоминая все свои грехи, Байльшмидт пихнул его локтем и на всякий случай достал из кармана потрепанный жизнью платочек. Естественно, для Артура: альбиноса на слезы пробирало редко, а русского он вовсе не жалел (из-за сильного комплекса старшего брата).       Муз с благодарностью принял платок и наспех утер выступающие слезы – гордость не позволяла, чтобы кто-то их увидел. — Я слишком много помогал тебе. Даже когда во втором классе ты рисовал ёлочку к Новому Году… Ты так хотел сделать её красивенькой, чтобы потом подарить деду, а я… такой сердобольный. Так разбаловал тебя. А помнишь, тебе девочка понравилась? Ты тогда в садике был. Четыре годика вроде, точно не помню. Я помогал тебе сделать розочку из пластилина… Хоть в итоге она все равно вышла не очень…       Подробности из детства Ивана заставили Гилберта тихо смеяться в кулак, а самого подопечного сдерживать порыв заткнуть Артуру рот. Но чувство вины не позволяло это сделать.       В конце концов муз окончательно разревелся, прижав колени к груди и закрывшись крыльями. Гилберт встал с дивана и, оценив взглядом сию картину, изрек: — Судя по всему, ты, Иван, - полнейший распиздяй.       Брагинский с полнейшим непониманием глянул на немца. — Да что вы все на меня гоните? Может, я еще в глобальном потеплении виноват? — Не кипятись. Чаю хочешь?       Брагинский тоже встал и отошел к двери, намереваясь покинуть комнату. — Нет, спасибо.       Гилберт пожал плечами и уже хотел отправиться на кухню, но тихий голос остановил его. — Я бы не отказался от чая. — С сахаром? — Две чайные ложки.       Как ни странно, этот крылатый паренек сразу чем-то понравился Гилберту. В этом и заключалась причина того, что он сразу безоговорочно поверил ему – он внушал доверие и выглядел так, будто просто не может соврать о чем-либо, пусть даже по мелочи.       Даже с завышенным самомнением немец старался заботится о тех, кто рядом с ним. Об Иване, об крошечном цыпленке, который был его питомцем, о членах своей семьи. Пусть его и считали чересчур гордым и заносчивым, но близкие люди знали, что на самом деле нет никого надежнее его. (Хоть он и был немно-ожечко раздолбаем)       Чай давно был выпит, пустые кружки оставлены на столе (мыть их, кажется, никто не собирался), Гилберт и Артур сидели на кухне и каждый из них думал о своем. Байльшмидт со скучающим видом смотрел в окно. Солнце так и не вышло из-за туч, дождь все шел и шел, заставляя людей, не жаловавших подобную погоду, сидеть дома. Никакого разнообразия, никакой красоты – лишь скучный серый пейзаж и мельтешащие верхушки зонтиков. — Ты собираешься остаться здесь? — неожиданно даже для самого себя спросил он у муза, который, кажется, чуть не заснул прямо на стуле. — Если он не прогонит, то да. Останусь. — полушепотом ответил он, не открывая глаз. — А если выгонит?       Артур посмотрел на Гила суровым взглядом ядовито-зелёных глаз. — Сам как думаешь? Вернусь в Небесную канцелярию и напишу отказ на эту неблагодарную сволочь. Авось позволят.       Гилберт вздохнул. Конечно, он прекрасно понимал злость муза на подопечного. Иной раз ему самому хотелось достать брата из-под земли и хорошенько выбить ему всю дурь из головы. Но вот писать отказ… Жестоко. — Да ладно, может он исправится? — Ага. И еще сейчас запляшут радужные единороги с маленькими феечками. — фыркнул Артур. — Знаешь, он ведь исправился, после того, как разочаровал Ольгу. — Дурак. — выдохнул муз и, поймав непонимающий взгляд, пояснил. — Ольга – его любимая старшая сестренка. А меня он сегодня впервые увидел. Я хоть и был рядом, но он об этом даже не подозревал. Не факт, что Иван вообще воспринимает меня всерьез. Так что это все мало значит для него.       Гилберт промолчал. Он больше не хотел думать об этом. Произошедшее за одно утро знатно вымотало его. Хотя, сколько вообще времени прошло? Он глянул на висевшие на стене часы и нехило так удивился: было четыре часа дня. Может, это потому, что они с Артуром настолько долго сидели на кухне, что потеряли счет времени?       Да, пока они пили чай, успели обсудить массу вещей: детство Ивана, пристрастия к количеству сахара в чае, Небесную канцелярию, погоду. Но разве это могло занять столько времени? Похоже, что могло. — Черт. — Байльшмидт подошел к холодильнику и открыл его, но не обнаружил ничего съедобного. — Жрать хочу. — Не поминай нечисть. — шикнул на него Артур. — Да ладно, должно же там что-нибудь быть.       Немец еще раз окинул взглядом полки, а после вытащил оттуда пачку молока и несколько яиц. — Тьфу на тебя. Омлетик же сделать можно. — Ну, не знал, что ты кухонный муз. — подозрительно оптимистично изрек Гил. — На что ты намекаешь? — насторожился Артур. — На то, что готовить будешь ты.