***
Лёньчик заснул около десяти. Гущин, принявший душ со скоростью солдата-срочника и одетый в свежую футболку, достал из морозильной камеры пакет с овощами, тяжело плюхнулся на табуретку и положил пакет на уже опухшую ногу. – Вам идти уже надо? – спросил он, не глядя на Зинченко. Тот махнул рукой: – Я тут у вас кофеварку видел, можно воспользоваться? – Конечно, я сварю сейчас, – подскочил Гущин. – Сиди уже, – командир встал, осмотрел кофеварку, долил в неё воды, нашёл бумажные фильтры. – Вы-то кофе будете? – Угу. – Чашки где у вас? – А над кофеваркой посмотрите, на нижней полке. – Вижу, – Зинченко замолчал, а потом невпопад добавил: – Хороший пацан растёт. – Ага, – согласился Гущин. – На меня, правда, не похож ни черта. – Как будто Валера на меня похож, – пожал плечами Зинченко. – Вам как обычно, чёрный без сахара? – Если можно. – Держите, – Зинченко поставил чашки на стол и сел напротив Гущина. – Ой, если хотите, там, где чашки, печенье какое-то есть! – Да не нужно. Хороший кофе. – Да, Саша где-то специально заказывает, себе и мне заодно. Зинченко кивнул и вздохнул: – Ну что, говорите, что ли. – А что говорить-то? – невесело брякнул Гущин и тут же, наткнувшись на командирский взгляд, добавил: – Да я пошутил… Извините меня, Леонид Саввич. Я такой мудак был. – Мудак, – согласился Зинченко. – Только я так и не понял, что случилось. – В смысле? – Гущин поднял на него глаза. – Ну, мы с вами… это самое. – Спасибо, на память пока не жалуюсь. Я другое понять не могу. Вы сами пришли, сами… – он замялся, а Гущин слегка покраснел. – И сами же утром истерику устроили. Почему? – Если б вы знали, сколько я об этом думал. – И что придумали? – Помните, я тогда в кабине вам сказать хотел, а вы не дали? – Помню, – глухо подтвердил Зинченко, глаза его из тёмно-карих стали почти чёрными. Совсем как тогда. – И что вы хотели сказать. – Что вы для меня… ну, не командир, то есть и командир тоже, но и друг, и отец, и мать вообще… – Гущин, давайте хоть без матери, что ли. – Но вы же меня поняли? – Да понял. – И я пришёл же тогда это всё сказать – и не смог. Начал бред какой-то нести. А потом у меня совсем крышу сорвало, а вы меня не прогнали. – Так не одному тебе было, что сказать. – А утром… вот как бы я утром про отца сказал? – И решил, что подростковая истерика всё чудесным образом исправит? – Да ну какое решил… Ничего я не решил. Блин, стыдно сказать… Проснулся, голова болит, стояк железный, и вы такой спокойный, типа не случилось ничего. – Ну хорошо, а что вам мешало мне это все потом сказать? Я ведь предлагал поговорить раза три, если не больше. – Ну мудак я потому что, Леонид Саввич. Стыдно мне было. Думал, если не говорить, то само рассосётся. – Но не рассосалось? Гущин помолчал. – Знаете, у «Сплина» песня есть такая, «Прочь из моей головы»? Зинченко отрицательно покачал головой. Гущин достал телефон, порылся в нём, сходил в прихожую за наушниками. – Вот, послушайте. – Сейчас? – Да. Она короткая. – Ну давайте, – Зинченко положил телефон перед собой и надел наушники. Через три с половиной минуты он медленно снял их и потёр переносицу. – До сих пор? Гущин опустил голову: – Мне чуть ли не каждую ночь снится, как вы мне в спину кричите, а я ухожу. Зинченко молчал. – А вам не снится, Леонид Саввич? – Тебе честно ответить? – Да. – Нет, не снится. Извини. – А… почему согласились прийти? – Потому что ты… как сказать-то это не по-идиотски… Нравишься ты мне, Гущин, почему-то. С первого взлёта. – Так вы поэтому рапорт не подали? – Поэтому. Видишь, ты во мне отца увидел, а я в тебе, видимо, сына. Такого, каким Валерка не стал. – А я всё испортил, получается. – В крайности не бросайся. У тебя то я во всём виноват, то ты сам, а так в жизни не бывает. В жизни оно, знаешь ли, пополам. – Саша бы не согласилась, – хмыкнул Гущин. – Молодая ещё. – Ну да. Зато вот сын есть. – Ты зачем его Лёней-то назвал? – А это не я, это Саша. Она меня и не спрашивала даже. Она вас боготворит практически. Только ей не говорите, что я вам сказал. – Не скажу. Удивительно, она меня ведь вроде ненавидеть должна. – За что? – Что без тебя улетел. – Ну, знаете, жить Саша любит больше, чем меня. То есть сейчас она меня вообще не любит, но даже когда любила. Если любила. – Голову себе мыслями такими не забивай. – Да я не забиваю. У меня там других мыслей хватает. Они помолчали, допивая остывший кофе. – Я сегодня утром репортаж видел по телевизору, там показывали грузовой ваш… на дне. Зинченко едва заметно вздрогнул. – Я как представил… – Гущин не закончил. Зинченко неловко положил руку ему на плечо и сжал. – Гущин, пять лет прошло. Жил бы ты дальше. – Так я и живу. Тоже вон теперь… командир. – Кстати, я не поздравлял ведь. Ну, сейчас поздравляю. – Спасибо. Слушайте, я глупый вопрос задам, можно? – Задавай. – А если бы я тогда... ну, всего этого не устроил… что было бы? – Да ничего, Гущин, не было бы. Если вы об этом. – А сейчас? – Что сейчас? Гущин пожал плечами. Зинченко не ответил. – Извините, Леонид Саввич. – Да сейчас-то за что? Что честный вопрос задал? Так правильно сделал. Только я тебе ответить так, как ты хочешь, не могу. – Можно ещё более глупый вопрос? – Давай, что уж теперь. – А вы жалеете? – Нет, – после долгой паузы ответил Зинченко. – Серьёзно? – Серьёзно. Жалеть надо о других вещах. – Например? – Например, о том, что улетел без сына и без… друга. А о таких вещах жалеть не стоит. Нам, видимо, обоим нужно было как-то… не знаю, напряжение сбросить. И сказать что-то друг другу. Слов не нашлось – сказали, как умели. – Ну если так смотреть, то конечно. – А так и надо смотреть. – Вот почему вы всегда знаете, как правильно? – Я? – переспросил Зинченко. Слишком быстро, слишком горячо переспросил, и Гущину на мгновение показалось, что глаза командира полыхнули огнём, только совсем огнём ярости. – Извините. – Ничего. Пора мне, наверное. Вы… ты правильно сделал, что позвонил. – Вам спасибо, что пришли и вообще… – Тут лужа натекла, – Зинченко кивнул на оттаявший пакет с овощами на полу. – Да ничего, вытру. Зинченко встал, вышел в коридор, медленно обулся, тщательно шнуруя каждый ботинок. Поднялся, протянул Гущину руку. – Ну обнять вас хоть можно? – спросил тот. Зинченко ничего не ответил, но опустил руку и позволил себя обнять. Две негладкие щеки соприкоснулись на долю секунды, и Гущин поспешно отпустил командира. – Счастливо, Гущин! – И вам.***
– Гущин! Да мать вашу, Гущин, вернитесь немедленно! Давайте поговорим! Снова этот голос, снова этот взгляд в спину, снова мучительный стыд, снова точные слова Васильева в ушах. Только на этот раз он обернулся. – Извините, Леонид Саввич, – виновато улыбнулся Гущин, и командир улыбнулся ему в ответ. Гущин обхватил подушку покрепче и зарылся в неё лицом, вдыхая запах свежего белья и туалетной воды, оставшейся – казалось – на кончиках его собственных пальцев.