Прочь

      Телефон запищал, как только Гущин взялся за ручку входной двери детского сада.       – Да! – ответил он, не посмотрев на экран.       – У вас есть несколько минут? – сухо спросил Зинченко, и Гущин, толкнув плечом опрятную старушку и невразумительно извинившись, выскочил на крыльцо.       – Да, Леонид Саввич, – выдавил он и закашлялся.       – Всё в порядке?       – Да, по… поперхнулся просто, извините.       – Я подумал и решил, что, возможно, поспешил отказаться от… вашего предложения.       – Возможно? – тихо уточнил Гущин.       – Именно. Поэтому сначала задам вам два вопроса. Во-первых, зачем вам это нужно. Во-вторых, почему сейчас.       Гущин помолчал.       – Леонид Саввич, можно я со второго вопроса начну?       – Как вам угодно, – Гущину показалось, что он услышал, как командир пожал плечами.       – Понимаете, мне очень стыдно…       – Тогда ещё один вопрос. За что именно вам стыдно?       – В каком смысле – за что? – он спустился с крыльца и отошёл к песочнице, чтобы не загораживать никому проход.       – В прямом. За что. Вам. Стыдно. М?       – А, вы в этом смысле… – Гущин покраснел и отвернулся от ведущей к крыльцу тропинки. – За утро мне стыдно, Леонид Саввич.       – И как давно? – иронии в голосе командира, кажется, не было.       – Давно. Как домой приехал.       – И пять лет молчал? - неосторожно, с заметной горечью спросил командир.       – Да так стыдно было… Каждый день с утра слово себе давал, что вам позвоню, и только хуже от этого...       – И что изменилось?       Гущин сглотнул и шмыгнул носом.       – Когда Валерка сына Лёшей назвал… В общем, я как представил, что вам каждый раз это всё вспоминать, как имя услышите. Изменить я ничего не могу, конечно, но хоть извиниться.       – Знаете, мне в такое беспримесное благородство верится с трудом.       – Ну и я сам ещё… это... из головы выбросить не могу. А после развода совсем тяжело стало. Хочу как-то… не знаю… закрыть это, что ли.       – Точку поставить?       – Ну типа того.       Зинченко долго молчал, потом откашлялся.       – Будем считать, я поверил, что это не розыгрыш…       – Розыгрыш? – перебил Гущин. – Да вы что, Леонид Саввич, какой розыгрыш!       – Да я понял. Давайте встретимся тогда, у меня вечер свободный. Где вам удобно.       – Ччёрт, – выругался Гущин. – Вы понимаете, я вечер сегодняшний освобождал специально… ну, надеялся… а после нашего разговора Саша попросила Лёньку из садика забрать, ну и я согласился уже. Я уже, в общем, у садика.       – Ну давайте в другой день, не горит.       – Горит, – очень тихо сказал Гущин. – Вы даже не представляете, как горит.       – Если вы не сильно за пять лет изменились, то представляю, – усмехнулся Зинченко.       – И что вы предлагаете?       – А вы можете ко мне приехать? После девяти, когда я Лёньку уложу. Он быстро засыпает. Только в домофон не звоните, я лучше вниз за вами спущусь.       – Ну вы наглец, – восхитился командир.       – А с вами иначе не прокатывает, – брякнул Гущин и, опомнившись, забормотал извинения.       – Адрес пришлите. В девять приеду, в десять уеду.       – Прокатило, – шепнул себе под нос обалдевший Гущин и взлетел по ступенькам крыльца. С трудом открыл дверь – вспотевшая ладонь соскальзывала, с не меньшим трудом вытащил из игровой сына, который увлечённо отламывал ковш от старого зелёного экскаватора, быстро одел, вывел из здания и по сложившейся традиции посадил к себе на плечи.       – Ну рассказывай, что интересного в садике было? – спросил он, поудобнее перехватывая ногу ребёнка, обутую в ярко-голубой резиновый сапог.

***

      Без пятнадцати девять Гущин закрыл книгу и погладил сына по светлым и тонким, как у Саши, волосам.       – Спокойной ночи, – шепнул он и нажал кнопку на ночнике, чтобы тот автоматически выключился через двадцать минут.       – Пааап, – Лёньчик приоткрыл глаза. – Я какао хочу.       – Сейчас? Может быть, просто молока тёплого?       – Нееет, – надулся Лёньчик. – Какао.       Проклиная себя за выбор книги, в которой детям давали перед сном какао, Гущин пошёл на кухню. Растворимый «Несквик» закончился ещё на прошлой неделе, но на верхней полке кухонного шкафа нашлась старая зелёная коробочка с какао-порошком отечественного производства.       – Паап, ты скоро? – донеслось из детской.       – Да, Лёнь, потерпи чуть-чуть! – откликнулся он и принялся читать инструкцию на пачке.       Когда вода закипела, он всыпал сахар и какао, и только успел убавить огонь, как завибрировал телефон. «Я у подъезда,» – светилась на экране надпись.       – Да ёлки ж палки… – не переставая помешивать какао, Гущин набрал в ответ одно слово – “домофон”. Через несколько секунд домофон запиликал.       – Леонид Саввич, поднимайтесь, тут у меня непредвиденные… блин! – завопил Гущин, нажал на кнопку и бросил трубку.       Нежно-коричневая пена текла по внешним стенкам джезвы. Резко схватившись за ручку и дёрнув джезву вверх, Гущин выплеснул половину кипящего какого себе на грудь, от боли уронил металлический сосуд на ногу и взвыл, одновременно тряся в воздухе обожжённой ступнёй и сдирая с себя футболку. Хромая, он бросился открывать входную дверь, чтобы Зинченко не пришлось звонить, но тот уже успел подняться и стоял на пороге.       – И как я должен это понимать? – с холодной яростью в голосе спросил Зинченко, не отводя взгляда от обнажённой и блестящей от влаги груди Гущина.