Нью-Йорк, бар у пристани, 5:20
***
— Прошу прощения, сэр… Сэр?! Вставайте, Вы провалялись тут всю ночь, чёрт вас подери! — грубоватый мужской голос донёсся откуда-то из темноты. — М-м… — ответом послужила поставленная в сторону бармена пинта из-под пива, — повторите, пожалуйста. Насилу поднявшись на локтях на барной стойке, молодой каштановолосый парень, с горем пополам, открыл глаза и окинул мутным хмельным взглядом своего собеседника. — Куда уже повторять, сэр, Вы еле голову держите. Честно говоря, такой молодой джентльмен, как Вы, не должен употреблять «Сэма Адамса» в столь чрезмерном количестве. Прислушайтесь к моему совету и являйтесь сюда реже. — бармен неспешно протирал хрустальный бокал, никак не реагируя на пьяную тираду своего постояльца. — Клиент, голубчик, всегда прав, так что будь добр, налей мне ещё пинточку если не хочешь прийти домой к своей мамаше с драным задом, чёрт возьми. — прорычал посетитель, тем временем словно пытаясь прожечь взглядом оливковых глаз этот сейчас так ему ненавистный бокал. Бармен глубоко вздохнул: сколько за всю свою карьеру он натерпелся оскорблений, угроз, криков, невнятных пьяных лепетов и даже физического насилия в свою сторону, но этот молодой человек явно пытался побить все рекорды своих предшественников, появляясь здесь каждый день после полудня до завтрашнего утра, и каждый раз заканчивалось всё практически одинаково. — Мистер Джон Лоуренс, прошу Вас, покиньте помещение, иначе мне придётся позвать охрану, а они уж точно знают, что дел… — тонкая ткань воротника униформы одного из членов обслуживающего персонала затрещала под натиском рук Лоуренса. Выражение лица Джона было сложным и странным: на нём играла ярость, похмельная тяжесть и безразличие одновременно. В зале раздался громкий лязг бьющегося хрусталя, за которым на пару секунд последовала визжащая тишина. Как бармен и сказал, охрана знала свою работу на отлично: их даже не пришлось звать. Схватив буйного парня за шиворот, охранники силой выволокли его на двор, при этом абсолютно игнорируя мат и безрезультатные попытки одержать свободу со стороны молодого человека. — Чтоб вас черти побрали, — выкрикнул Джон в уже закрывающуюся дверь, параллельно хватая прилетевшую в его сторону сумку, — шавки драные! У вас точно будут проблемы, будьте уверены, вы вылетите следом за мной!POV Джона
Кричать не хотелось совершенно, единственная причина для сего действия заключалась в полном осознании их своей ущербности и вины. Ну и в разрешении пустить обратно в заведение тоже, ведь, во-первых, в горле пересохло настолько, что я уже почти ощущал, как моё верхнее нёбо медленно, но верно превращалось в кусок наждачной бумаги, а во-вторых, как ни крути, ранним утром возле порта было далеко не ахти: холодно было так, что даже в начале июля трава покрылась тонким слоем инея, а изо рта валились здоровые клубни пара. Волгло и противно. Тяжёлый сырой воздух прилипал к коже, что делало дыхание ещё более затруднённым, а кислород, как на зло, был словно трёхдневный кисель: вязкий и мёрзлый. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, я, под крики прибережных чаек, медленно и с понурой головой направился в сторону особняка моей семьи. В отличии от других домов подобного типа, наш был, мягко говоря, скромным, с еле держащимся фундаментом, чем очень выделялся на фоне пышных «замков» соседей. Это был дом ещё моего прадеда — английского колонизатора. Мой отец, Генри Лоуренс, всеми своими силами пытался удержать этот домишко более-менее подходящим для проживания, но увы, время берет своё, и теперь этот в прошлом роскошный особняк напоминал скорее заброшенную мануфактуру нежели постоянное место жительства среднестатистической фермерской семьи. И я стесняюсь этого настолько, что могу пропадать в барах днями, лишь бы только не видеть этот дом, этих родственников, у которых наберётся достаточно денег на четыре капитальных ремонта, но они скорее потратят их на супер-современный прибор для отбора риса (который через полгода вновь сломается) или на очередное платье из китайского атласа для моих глуповатых сестёр.Конец POV Джона
***
Взоры проходящих мимо людей были устремлены на молодого парня, чей стан окутывала атмосфера полного отчаяния и стойкого запаха крепкого алкоголя*. Еле переставляя ноги, он шёл по прямой до конца улицы, что заканчивались обширными рисовыми полями. Отпрыску Лоуренсов виды сырой болотистой местности в такую-то погоду явно не прельщали и он упрямо следил за камешками, которые всё время пинал носками своих ботинок.***
На самом деле, Джон не всегда был таким отстранённым от жизни. Будучи старшим ребёнком в семье, на маленьком Джонни лежала огромная ноша ответственности за четверых братьев и сестёр. Но ему даже тогда нравилось общаться с детьми. «Они же глупенькие, можно придумать любую небылицу и они поверят. Это весело.» — выражался старший сын Лоуренсов. И именно поэтому он больше предпочитал сказочное и невинное общество младших, где можно было дать волю фантазии и плыть по её непредсказуемому течению, чем своих сверстников, любимым занятием которых уже в пять лет было строить из себя «взрослых состоявшихся личностей», скучных и слишком похожих друг на друга. Ещё с малых лет малыша Джонни увлекал окружающий мир. Природа манила его своей обширностью и разнообразием, своим величием и идеальностью. В каждом листочке, каждом облачке он видел капельку магии. Не может же обычный водяной пар приобретать столь поражающие разум формы и узоры. Пар сразу развеиватся, если выдохнуть на морозе, а облака целые, словно кусочки сладкой ваты, пушистые и должно быть очень сладкие. А вот младшим было всё равно, для них природа означала либо поход на пикник, либо деревья, чьи ветки можно было использовать в качестве меча, а листья как элегантный наряд лесной нимфы или феи. Джон же созерцал миловидные пейзажи, лелеял каждую зверюшку и боялся наступить на полевые цветы и травы. Это и дало начало его тяге к изобразительному искусству, в котором мальчик оказался умел и талантлив не по годам. Он рисовал днями и ночами без устали, пытаясь передать хотя бы песчинку того волшебства, что хранила матушка-природа. Бесконечные рисовые поля уже начинали надоедать своим однообразным видом, а сгущающиеся над головой свинцовые тучи пригнали с собой такой ветер, что никакой камзол и подавно не помогал. Вдалеке угрожающе загремело, и Джон ускорил шаг, в надежде прийти домой не промокшим до нитки, а хотя бы наполовину сухим. Шли годы… пять, десять, а он всё не отходил от своего любимого мольберта. Порой родителям приходилось каждую неделю покупать новые краски для новоявленного художника. Но время шло, и мать с отцом начали вести себя странно — суета в доме была слишком часто, и слишком часто стали приходить всё новые и новые незнакомые люди — богатые, украшенные золотом и серебром дамы и статные гордовитые джентльмены. И всегда вместе с молодой красивой дочерью или сестрой. Это очень напрягало молодого Джона, поскольку он не особо любил общество особей женского пола — для него они были теми, которым было плевать на всё кроме своей фальшивой и такой кратковременной красоты. Но красота природы вечная и неувядающая, и она была той единственной, которую он любил. Нет, обожал. Благодарил Всевышнего за столь чудесное, бесподобное творение. Ему было противно, когда молодые серцееды делали комплименты своим барышням, приравнивая их к розам или лилиям. Одна же — королева цветов, а другая — воплощение невинности, а кто эта мадемуазель? Типичная подстилка, чьи чувства зависят от ширины твоего кошелька. Парень перешёл на бег — греметь стало неистово, а вспышки молнии прорезали небо по десять раз на минуту, отдаваясь полным побелением в глазах. Каждый день у порога Лоуренсов появлялась новая дама: кокетливая или застенчивая, открытая или молчаливая, на любой вкус, так сказать. Каштановолосый из шкуры вон лез, чтобы справить на них хорошее впечатление, от этого зависели отношения между семьями. И это какое-то время работало — все в Нью-Йорк Сити знали его, как приятного молодого человека со своим, довольно романтичным, мировозрением. На него стали заглядываться даже барышни бальзаковского возраста, наслушавшись о его достатках. Каждая из них хотела себе молодого, привлекательного и податливого любовника. И Джон подходил как никто другой: каштановые кучерявые волосы по лопатки, фисташковые глаза, веснушки. Он был словно ангел, лесной нимф — нежный и невинный. Начинало мрячить и Лоуренс воспользовался высоким воротником своей верхней одежды как капюшоном, закрываясь от неприятных капель. К концу дня, те новоявленные девушки, усыпанные комплиментами, с приподнятым настроением возвращались домой, с нетерпением ожидая новой встречи, но увы, их больше никогда не пригласят вновь, ведь Джон, слегка покачав головой в сторону родителей и кинув короткое «нет», снова вернётся в свой обитель тишины и созерцания, спускаясь вниз лишь ради очередной бессмысленной встречи с новой кокеткой на следующий же день. Можно было уже не стараться — ливень прорвал небеса с такой силой, что наш джентльмен сразу насквозь промок, поэтому в беге уже не было никакого смысла. Громко вздохнув от безысходности, он продолжил свой путь, прикрыв нос и рот воротником, чтобы хоть как-то согреть этот треклятый воздух. Прошло ещё несколько лет, все его братья и сёстры женились и повыходили замуж, причём довольно удачно. И тут Джон осознал — он до сих пор один. Почему? Причина проста — девушки его не привлекали. Родители открыто высказывали своё мнение по этому поводу, навязывая ему жениться уже хоть на ком-нибудь. Ответ был категоричен. Спустя какое-то время, Джон принял статус убеждённого асексуала и не стесняясь заявил об этом отцу и матери. Реакция была катастрофической. Элеанор, мать Джона, впала в глубочайшую депрессию, и отец чуть было не избил сына до полусмерти. Каково было их разочарование в себе — они воспитали бездушное растение, не способное любить. Лоуренс-младший от таких слов замкнулся в себе ещё сильней, уничтожая в себе те капли самооценки, существовавшие в нём до того момента. Лоуренс сморщился — воспоминания о том дне приносили каждый раз всё больше и больше боли. Ощущение предательства со стороны самого дорогого, что у него было заставляло его хрупкую душу биться в истерике. О нет, он говорил не о семье, им было всё равно на его судьбу, с кем он будет или когда… Он говорил о ней. В тот день, когда Судьба не признала его. В тот день, когда… Мать-природа отвернулась от него, не подарив напоследок самого главного — чувства любви, которым движет всё живое.***
Дом встретил его неприветливо и угрюмо. Порог размеренно скрипел под ногами, сливаясь с шумом капель, что тарабанили по мокрой каменной дороге. В особняке было на удивление тихо, было слышно о чём говорили соседи за семьдесят футов. Никого… снова один в этой прогнившей до земли трущобе. Порой даже дети пытались пробраться в здание, приняв его за заброшенное. Но оно и не удивительно. Если раньше оно и излучало какую-то особую энергию, излучение какой-то непонятного домашнего уюта и умиротворения, то теперь — это словно дом-призрак без единой живой души, лишь бледные духи, летающие из комнаты в комнату в поиске того, что могло бы хоть на время занять их вечные скитания. Слегка улыбнувшись необычному сравнению родственников с неупокоеными душами, юноша поднялся на второй этаж, в свою комнату, которая стала центром негатива всей постройки. Душой Джон никак не мог понять — как? Ему действительно никогда не нравились дамы, но он всегда хотел считать это временным, проблемами переходного возраста. Но ему уже 20, подростковым максимализмом уже и не пахнет, так что же случилось? В глубине разума, в замкнутой на тысячу замков клетке, билась птица сомнения и постоянно шептала всё те же слова. «Не туда смотришь, Джонни». Он боялся подумать, что могут значить эти слова. А значили они позор, пятно, пожизненное бесчестье для всей его родни. Столько слов, а значение одно. И он боялся этого словно огня: сколько нервов и труда он вложил в построении хорошего мнения о своей семье в высшем обществе, и как легко это может всё рухнуть с помощью одного лишь резкого и невнимательного поступка. Мольбертная бумага манила своей белизной. Взяв в руки кисть с палитрой, Лоуренс сделал маленький тонкий штришок серого цвета, затем другой, чуть пошире более светлого оттенка. Впервые ему захотелось нарисовать такой мрачный и унылый пейзаж, что сейчас за окном. Всё бывает в первый раз, тем более погода на удивление слишком сильно гармонировала с душевным состоянием юноши. Каштановолосый бродил по городу часами, думал, размышлял о любви, о глупых барышнях, о родне, даже о суициде. Он пойдёт даже на такое, лишь бы не очернить честь своих близких. Но Птица билась и металась по клетке разума, делая в нём непроглядные трещинки и заставляя своего хозяина невзначай думать про это. «А вдруг… вдруг я смотрю не на тех?» На картине постепенно вырисовывались пепельное небо с тяжелыми тучами, капельки дождя и серые невзрачные дома бедняков, причём изображено всё было столь искусно, что казалось внутри рисунка живёт своей жизнью собственный маленький мир. Но, внезапно, Птица сорвалась… Дождь заканчивался, и теперь маленькие золотые лучики пробивались сквозь грозные облака. Ещё один шедевр был закончен и отложен в дальний ящик, ожидая своего череда. Гробовую тишину прерывает звонок в дверь.« Отец…» — подумал Лоуренс и тяжело вздохнув спустился вниз. Теперь Птица свободно летала в по глубинам разума Джона, вселяя эти полные греха мысли. Но увы, противится он больше не мог. Прикрываясь и скрываясь, как только можно, он заглядывался на молодых джентльменов, и… с облегчением осознал — мужчины привлекают его в точности также, как и женщины, а то есть никак. Птица затихла. Но внутри Лоуренса будто что-то обрушилось — его стремление к счастью для семьи бесследно исчезло, словно его и не было. Она никогда не оценит те жертвы, которые он принёс, не оценит и его грехопадения, ведь, помимо его воли, всё это время внутри медленно тлел огонёк надежды на то, что любовь, хоть и неправильно и порочно, но примет его в свои объятия. Но теперь нет и крупицы того упования, нет ничего. Тогда, зачем париться, как говорится? И по этой дороге он шёл два с лишним года, по дороге пьяницы, запивающего своё горе и одиночество. Взамен любви, место в его душе заняло забвение, так сейчас необходимое ему.POV Джон
— О, Лафайет, здравствуй. Прошу, проходи. — я с мягкой улыбкой указал гостю рукой в сторону прихожей. Господин Жильбер является доброй половиной всех моих друзей, поэтому его появление у порога дома вызвало у меня некое облегчение и радостный прилив. Высокий миловидный мужчина с ярко выраженным французским акцентом и извечной «дулькой» на голове — Лафайет единственный юноша, который занял в моём сердце почётное место. Как друг. Лучший друг. Француз действительно был чудесным товарищем: вежливый, весёлый и всегда готовый прийти на помощь, он очень выделялся на фоне напыщенных нью-йоркских «индюков», и не столько ростом в шесть целых и три десятых фута**, сколько манерой поведения. Иммигрант никогда не стеснялся выражать свои чувства, как все остальные представители высшего класса общества, предпочитал общество молодых дам и употреблял в основном так любимое ему Pineau des Charentes***. Что сказать, приятный человек, таких, как он сейчас не делают.Конец POV Джона
— Бонжур, мой дорогой Джон! Я как раз шёл к тебе, у меня тут новость есть. Точнее приглашение. Понимаешь, мне предложили явиться на бал, который устраивает мистер Джордж Вашингтон, и поскольку у меня на данный момент нет партнёрши, — Лафайет пару раз тихонько кашлянул, и, слегка поправив горловину жабо, сел за стол в обедном зале, в который они только что зашли и продолжил, — я хочу, чтобы ты пошёл вместе со мной. — Чаю не хочешь? — всё это время Лоуренс копошился в кухонном комоде, в надежде найти любимый белый чай француза. — Мон ами, я пришёл к тебе не чаи распивать! У меня к тебе дружеская просьба, и ты не можешь её просто так проигнорировать. Сильвупле, Джон, умоляю, я никогда не ходил на бал один, мне страшно! — Лаф сложил руки в молитвенной позе и наклонил голову, приоткрыв один глаз и следя за реакцией своего собеседника. — Дурак, я тебе не кисейная барышня, чтобы со мной на «вечеринки элиты» таскаться! В крайнем случаи возьми Геркулеса! — по тону можно было легко понять, что Лоуренс был немного возмущен. А Геркулес, которого он упомянул, был как раз той второй половиной друзей каштановолосого, и он то ну просто идеально подходил под образ «кисейной барышни». Кисейного чернокожего бугая, если быть точнее. — А ты думаешь так не ходят? Во-первых, вспомни даже того Джефферсона и Мэдисона. Сколько их вижу, столько и ходят себе под ручку и абсолютно не стесняются. А во-вторых, у Геркулеса совершенно не презентабельная внешность. Без аристократизма, так сказать. На него будут смотреть, как на восьмое чудо света. — Лафайет, я думаю ты сам всё прекрасно знаешь. Я не ходил, не хожу и не буду ходить на подобные мероприятия, они мне за двадцать два года моей жизни осточертели. Я сыт по горло этими расфуфиренными куртизанками, этими лживыми баранами, зовущими себя «элитой» или «главами нашего общества». Нет, Лаф, я отказываюсь, не тебе в обиду, конечно же. — Я понимаю. Что ж, думаю, мне придётся идти одному. Я не настаиваю… но в следующий раз, когда ты у меня что-нибудь попросишь, я пошлю тебя в cul****, и делай тогда, что хочешь — не помогу. — Жильбер надулся и смотрел на друга словно на предателя и врага народа. В этом и заключались плохие черты характера Лафайета — обидчивость и злопамятность. — Идиот, и ладно, мне как-то всё равно. Чем займёмся то? — Как чем, мой прелестный друг? Мои внутренние часы подсказывают мне, что сейчас самое время впустить в наши желудки нешуточную дозу алкогольного пойла. Что думаешь? — Лафайет открыто дрожал от предвкушения. Уж что что, а любовь к хорошему спиртному они с Джоном разделяли. Раз пьют вдвоём, значит уже не алкоголики и, прикрываясь этим изречением, они заливались каждый раз до полусмерти, пока не закончатся деньги или просто не отключатся на барной стойке. — Чёрт возьми, Лаф, мысли читаешь. Пошли! — «кудрявый дуэт» пулей выбежал из душного помещения, забыв напоследок даже захлопнуть входные двери. Плевать, что родители будут вновь в ярости — бухаловка у Лоуренса всегда на первом месте! Словно маленькие дети, они бежали наперегонки и смеялись взахлёб. Джон обожал те моменты, когда можно забыться и просто радоваться настоящему мигу, без размышлений о тяжелой судьбе своей. Лафайет и Геркулес дарили ему эти мгновения каждый день, и он благословлял их за это. Рядом с ними он чувствовал себя живым. Чувствовал себя нужным.***
Как всегда ничья. И каштановолосый знал, что француз снова ему поддался. Лафайет — капитан французского кавалерийского полка, он обязан иметь чудесную физическую подготовку, куда лучшую, чем у Джона. Чёрт, двадцать два года парню! Не то чтобы Лоуренс завидовал, просто невероятно, как в шестнадцать лет (!) можно получить звание командира эскадрона. В голову не укладывалось. Ближется к полудню. В напоминание от утреннего дождя остались лишь лужи да духота. Тяжелые облака на небе теперь превратились в полупрозрачную дымку. Мило, но слякотно до ужаса. Внезапно внимание юноши привлекла пристань. Точнее то, что стояло возле неё. Корабль. Удивительно, не правда ли? Парусники причаливали здесь по двадцать раз на день, но сей экземпляр был крайне необычен. Он был похож на корабль-призрак — грязный, страшный и самый дешёвый из всех, которые он когда-нибудь видел. Из палубы посыпались люди. Лоуренс скривился — снова иммигранты. Заразные, бедные, как церковные мыши, они целым стадом сунулись в Нью-Йорк, ищут, так сказать, лучшего будущего для себя и своих родных. Но как оно обычно бывает, всё становится только хуже, и им не остаётся ничего другого, кроме как уплывать обратно в свою Англию, Испанию или куда-нибудь ещё. И опять же: обездоленные, грязные и глупые людишки спускались с корабля, улыбались, смеялись, чуть ли не скакали от радости. «Это же Нью-Йорк Сити, здесь возможно всё!» или «Даже для таких нищих, как мы, найдётся место!» Трудно сказать, найдётся ли для них место даже в мусорном баке — иммигрантов последнее время слишком много в связи с ухудшившимися отношениями между колониями и Англией. Внимание парня привлёк молодой человек лет восемнадцати, он выходил последним и, по всей видимости, был настроен решительней остальных проложить себе дорогу к счастливой жизни. Издалека тяжело было разглядеть хоть что-то, кроме его синего костюма и копны русых волос. Смотрел на всех так, как смотрят сенаторы или адмиралы — свысока, хотя и был одним из самых низких пассажиров. Губы Джона скривились в ехидной полуулыбке. Ничего, и не таких ломала «великая и могущественная» Америка. Как потом выяснилось, барк прибыл с Карибских островов, поэтому данная особа должна была знать о тяготах жизни в Новом Мире не по наслышке и не спешить делить шкуру ещё не убитого медведя. Паренёк какое-то время лишь оглядывался по сторонам, словно искал кого-то, но потом его будто шибануло током и он, рванув с места, на всех парах подбежал к какому-то джентльмену. Лоуренс слышал о нём — это был Аарон Бёрр, местный вундеркинд, закончивший колледж на два года раньше всех остальных студентов. Несколько раз лысый пытался уйти от разговора с незнакомцем, но юноша был настойчив и вскоре начал что-то очень оживлённо ему рассказывать, причём так эмоционально и так жестикулируя, что Бёрр на несколько минут впал в глубочайший ступор. Эта сцена показалась каштановолосому довольно забавной и он не смог сдержать короткого смешка. Закончив скакать перед носом у шокированного Аарона, иммигрант затих. Бёрр, уже немного отошедший от тирады, что-то сказал парню, от чего тот аж весь засветился. Интересно, что же он сказанул-то? Ответ последовал незамедлительно — ньюйоркец, слегка приобняв русоволосого за плечи, повёл его в сторону бокового входа в тот бар, куда ещё минут пять назад так бежали наши герои и где уже сейчас его ожидает заскучавший Лафайет. «Это будет интересно…» — подумал про себя Лоуренс, наблюдая за новоявленной парочкой, которая уже успела пройти в главный зал здания.