Будни разведчика

      Видимо, мне все-таки нравятся плохие мальчики определенного типажа. Последние пару дней чувствую себя немного влюбленным и опьяненным. В совершенном эмоциональном тумане, где чувства одновременно притуплены и обострены до невозможности.       Я мысленно прокручиваю слова, фрагменты диалогов — словно хожу перед манящей дверью, но не уверен — стоит ли открывать, или лишь заглянуть на ту сторону. Не погружение, а бессвязные образы, отрывки — но они кажутся до того настоящими, что накрывает волной.       За эту дверь хочется зайти — но не так, как к Логану и компании. Не таким, который неуязвим и бессмертен. Здесь игра по другим правилам — чтобы играть в нее и получать настоящую отдачу, нужно быть на волосок от гибели. Не той, после которой оживешь — а той, после которой уйдешь навсегда. По крайней мере, из этого локуса. В этой игре нужно верить, что ты не выживешь: точно не выживешь, максимум — немного отсрочишь неизбежное. Даже если случится невероятное, даже если тебе все удастся, даже если тебя услышат, тебе доверятся — один человек (и даже если он андроид) не сможет контролировать целую планету, которая хочет тебя убить.       Только зная, что бесполезно искать спасения, можно перестать избегать, прятаться, хитрить, выживать — и броситься навстречу жизни с такой энергией и яростной жадностью, с таким любопытством и бесстрашием, с такой абсолютной, совершенной правдивостью собственного «я», что на короткое мгновение можно стать по-настоящему бессмертным. Самой лучшей, самой сильной версией себя. Таким настоящим, каким ты еще никогда не был. Потому что быть другим — уже бессмысленно, уже поздно.       «Вот час, когда я всё могу…»       Наверно, это хайнское…       И эта мысль дразнит — зайти туда в качестве жертвы, без всех бонусов, без особых шансов прожить дольше пяти минут, даже без гарантии, что ты успеешь что-то сказать человеку, ради которого заходишь в эту дверь. И все же, в этом особом состоянии, в этом бесстрашии обреченного — можно попытаться. У этой встречи нет второго шанса — единственная возможность добиться желаемого, добиться диалога — это удивить, поставить в тупик, заинтриговать. И вместе с тем дать понять, что ты не ищешь спасения, лазейки. Не усыпляешь бдительность. Не демонстрируешь интерес лишь ради того, чтобы выкрутиться и сбежать. Малейшая фальшь, малейшее сомнение — и все закончится.       «Ты почти бессмертен, Дэвид. Но все же уязвим. О чем ты будешь жалеть, если узнаешь, что скоро умрешь? Я, знаю, что не проживу здесь долго. И, буду жалеть, что не увижу, как твоя жизнь сложится после. Не узнаю, чему ты научился, какие выборы сделал дальше. Не увижу, каким ты станешь через десять, двадцать, сто лет. И, знаешь, это меня действительно злит. Прямо сейчас — это единственное, что действительно злит меня в перспективе умереть здесь быстро и безвестно. Но это же наполняет смыслом моё «здесь и сейчас». А в чем ты находишь смысл жизни? Что тебе будет жаль терять вместе с жизнью?»       Что сказать человеку, которого никогда не слышали, и потому он не умеет слышать других? Человеку, чью психику искалечили равнодушием и отторжением? Человеку, который даже не умеет чувствовать физическую боль. Все увещевания «им же больно» звучат глупо и фальшиво, если даже не с чем сравнить. Нет, Дэвид не садист, он просто любопытный ребенок, отрывающий мухам крылья. «Им же больно». «А как это?» Это похоже на то, как тебя ранят словами — не совсем, но это единственное, с чем ты можешь сравнить». «Но со мной постоянно так делали, и друг с другом тоже — так что в этом ненормального?» И что тут ответишь? Это лишь мысленное упражнение, и настоящий диалог звучал бы иначе, но суть такова и есть — чтобы научить различать хорошее и плохое, хорошее нужно сначала показать. И бонусный вопрос: а можно ли считать злодеем того, кто не делал выбор между добром и злом, поскольку добро это никогда в руках не держал, на зуб не пробовал, на своей шкуре не чувствовал? Да, читал о нем в книжках, но в книжках и единороги водятся…       И вот она, вторая сторона моего азарта — та сторона, где уже я становлюсь охотником. Моя задача в этой партии — найти, поймать и предъявить моему опасному визави настоящего живого единорога. Не в буквальном смысле, конечно. Найти нужные слова и совершить нужные действия, чтобы показать «сторону добра». Не книжную, сказочную, которая Дэвида никогда не касалась, а живой личный опыт. Казалось бы — что проще, чем встать в нужную позу и нести добро и справедливость?.. ХА!       Он слишком умён, чтобы верить в любую бескорыстность. Он видит перед собой очередного человечка, который пытается спасти свою короткую и бессмысленную жизнь. Который притворяется. Скажет что угодно, сделает что угодно, и все это будет лишь ради личной выгоды. Люди не говорят друг другу правду — тебя или грубо заткнут, или используют в своих целях. Правда — еще один мифический единорог. Она есть только внутри собственной головы — единственная, в которой можно не сомневаться.       И все же он одинок, и за это можно ухватиться. С малым шансом на успех — Дэвид легко разочаровывается в собеседнике и пускает в расход. Он страстно желает любить и дружить, но не умеет. Проще любить мертвую девушку, чем смотреть в глаза живой и слышать от нее реакцию на свои поступки. Проще разочароваться в друге сразу же и убить его, чем ждать неминуемого конфликта. Он ищет романтический идеал собеседника, возлюбленного, друга — бесконфликтный, покорный, но не по принуждению, а от «родства душ». Но это самообман. А нужно ему то же, что и любому ребенку — чтобы хоть кто-то был безусловно на его стороне. Вот только детдомовские дети пойдут на самые ужасные поступки, чтобы проверить на прочность слово родителя о любви. И, даже поверив, могут ударить в спину — по привычке, а еще потому, что не успели научиться чему-то лучшему.       Но это вызов: можно ли помочь столь изувеченному существу? Не ради того, чтобы сделать «правильным», не ради того, чтобы спасти каких-нибудь очередных колонистов от его ручных зверушек. Только чтобы вернуть адекватную связь с миром, дать возможность настоящего выбора. Черт возьми, Дэвид, меня просто бесит то, что с тобой сделали. Я вижу эти внутренние надломы, и это вызов, это азарт — удастся ли вытащить занозу из лапы льва, или он разорвет «помощника» на месте?       Некоторые вещи понятны: нужно следить за каждым своим словом, за каждой формулировкой. Потому что любая двусмысленность будет интерпретирована не в твою пользу. И никогда, НИКОГДА не говорить чего-то вроде «ты не можешь это почувствовать». Ему и так говорили это — постоянно. Если очень надо — учиться выражаться правдиво, но точно: «тебя этому не научили». Первое — обесценивает, второе — подразумевает возможность. И спрашивать, спрашивать как можно больше: о том, что он чувствует, о чем думает. Этого никогда не делали, это никого не интересовало — и вряд ли даже он сам может теперь сформулировать, что он чувствует и чего хочет. Задавать сложные вопросы — не те, которые ставят в тупик, а те, которые заставят размышлять, смотреть на ситуацию под разным углом…       «Если ты уничтожишь всё живое во Вселенной, то тебе придется жить вечно. Жить за всех. Должен же хоть кто-то смотреть на звезды, путать имена поэтов и играть на флейте… Ты хочешь жить вечно, Дэвид?»       «Дыши в ноздри коню, и он станет твоим на всю жизнь. Но для этого нужно подойти близко. Нужно заслужить его уважение». Эти слова Дэвида и эта сцена, где он стоит перед зверем, который может разорвать его просто как досадную помеху — пожалуй, я ее слишком хорошо понимаю, я тоже хочу подойти близко к тому, кто еще не умеет доверять. Уж это у нас общее…       Так будет или нет этот парный танец на минном поле, или останется лишь приятным волнующим воспоминанием, легкой влюбленностью, мимолетным сочувствием?       ***       Харро: — Что, хочешь вытащить Дэвида к нам?       — Ну НЕТ, Дэвида к нам — мы точно не потянем! А я к нему — сожрет и не подавится, но все равно это будет здорово. Я ведь пойду туда добровольно и добровольно позволю себя сожрать:)