Будни разведчика

      Дэвид краем глаза наблюдал за мониторами. Уже много месяцев — никакого движения, только ветер гонял по площади обрывки ветхой ткани и сухие листья. Камеры всё чаще выходили из строя, барахлили. Возможно, вскоре от них придется отказаться.       Что-то мелькнуло в углу экрана. Дэвид резко остановился и перевел взгляд на монитор. Нет, не показалось.       Не зверь, не гибрид, порождённый эпидемией. Они всё ещё встречались в лесах — теоретически, могли заглянуть и в город. Невероятно, невозможно — но это выживший. Быть может, последний. Кутается в плащ из серой мешковины: там, снаружи, мелкий секущий дождь и промозглый ветер.       Молодой. Если бы речь шла о человеке, Дэвид дал бы ему лет 16-17. Исходя из тех данных об инженерах, которые он успел изучить, эта оценка была правильной и для местного населения. Инженеры могли продлевать свою жизнь на десятки, а то и сотни лет, но уже во взрослом возрасте.       Значит, мальчишка… Откуда он здесь, спустя год после выброса патогена? Где был все это время? Он дезориентирован, на лице выражение шока и ужаса. Если бы видел подобное целый год, уже бы привык…       Похоже, он знает, как действует патоген. Обходит тела стороной, избегая прикосновений. Смотрит под ноги, чтобы не наступить на грибницу со спорами. Продвигается торопливо, но осторожно. Прямиком к храму — как удачно… в надежде найти других выживших? Или безопасное укрытие?       Дэвид так давно не видел живых. Планета практически вымерла. Даже те создания, которые рождались из заражённых, встречались всё реже. Первое поколение. Подёнки, живущие лишь несколько месяцев. Причудливые, незавершённые, словно эскизы перед созданием чего-то большего… Одновременно уродливые и прекрасные, как любой черновик.       Вещество, меняющее их, пугало и вызывало восторг: такое пластичное, такое неукротимое — первородный океан, кипящий котёл потенциалов. С его помощью можно лепить живое, как глину. Оружие массового уничтожения. Орудие творца.       Нужно лишь понять, как превратить одно в другое. Дэвид помнил фрески на той планете, где нашел своё последнее пристанище «Прометей». Существо, изображённое на них — было ли оно реальным, или лишь химерой, древним божеством? Прекрасное, изысканное создание. Возможно ли воссоздать его здесь, в этих полудиких условиях?       У любой действительно продвинутой технологии должен быть интуитивный интерфейс. Таково общее правило прогресса: чем сложнее создать, тем проще использовать. Дэвид не смел и думать о том, чтобы синтезировать это вещество, но данных с корабля казалось достаточно, чтобы направить его действие.       Он не только начал работу, но и значительно продвинулся. Шоу оказалась ключом — уникальный способ заражения, уникальный носитель, порождающий не подёнок, чья цель лишь убивать, а переходную форму для более совершенной жизни. Настоящая биолаборатория.       Элизабет Шоу… казалось, это было вечность назад. Живая. Полная надежд. Беспечная.       Еще не знающая, что обречена. Медицинские сканеры на корабле отличались от человеческой техники, но Дэвид разобрался. Достаточно, чтобы увидеть — в теле Шоу зреет новый плод. Медленнее, чем предыдущий. Возможно, у нее есть неделя…       Дэвид улыбается и говорит, что всё в порядке. Шоу пребывает в иллюзии безопасности — слишком сильно хочет верить в это, чтобы заметить тень тревоги на его лице. Она вообще предпочитает не замечать неудобных вещей…       Он не любит ложь, но правда сейчас неуместна.       Шоу ложится в капсулу криосна, уверенная, что проснётся на планете создателей.       Дэвид знает, что она не проснётся. Решение уже принято.       Он мог бы извлечь существо из её тела. Но через несколько недель всё повторится. И повторится снова. Даже такой сильный молодой организм будет истощён бесконечными операциями, а разум — предчувствием скорой смерти.       Так же невыносимо, как лежать растерзанным и парализованным на мёртвой планете… Дэвид не пожелал бы этого даже тем, кого ненавидел.       Возможно, однажды он сможет создать лекарство. Если бросит на это все силы и возможности. Но правда в том, что не станет. Не ради человека, который видит в нём лишь робота, забавную машину, скрашивающую одиночество на чужом корабле. Шоу говорила такие вещи легко, беззлобно. Не задумываясь. По-прежнему — даже не друг. Новый владелец…       Дэвид не мог её ненавидеть. Любил ли? Правда в том, что он, андроид, «машина» — мог любить. Пусть эгоистично. Отнюдь не самоотверженно. Но Шоу, человек из плоти и крови, не могла ответить ему даже такой взаимностью.       Хотя вещи тоже бывают любимыми… по-своему.       ***       Шоу умерла, не приходя в сознание. Несколько месяцев искусственной комы — Дэвид поддерживал её жизнь ровно столько, сколько требовалось для его работы.       Вряд ли он смог бы дать ей что-то большее, чем смерть во сне. Слишком далеко зашло действие патогена. Репродуктивная система полностью переродилась, каждый фолликул содержал изменённую информацию. Каждый превратился бы в новое существо, отнюдь не человеческой природы…       Та, что лежала на лабораторном столе, уже не была Элизабет Шоу. По крайней мере, не в биологическом смысле. Генетическая химера: в образцах крови, тканей, даже кожи и волос стремительно накапливались изменения. Странно, что они почти не проявлялись внешне…       К моменту, когда Дэвид закончил исследования и ввёл смертельную дозу транквилизатора, Шоу оставалась человеком менее, чем на треть.       К тому моменту у него за спиной были почти полгода скрупулезной работы и сотни неудавшихся экспериментов. Как результат — один кокон с жизнеспособным лицехватом. И несколько изначальных образцов, замороженных в криокапсуле.       На этом исследования зашли в тупик — в городе не осталось выживших. Биосфера ещё кипела в агонии, но первыми погибли самые уязвимые. Те, кто давно потерял навык прятаться и убегать. Кто выбрал хрупкие преимущества цивилизации…       ***       Даже память синтета несовершенна — она не стирается, не теряется, но медленно замещается новыми образами, новым восприятием. Все сложнее вспоминать те дни на корабле — далёкие, почти светлые… Уже отравленные тем, что было после. Всё труднее помнить, что вскрытый труп когда-то был живым человеком. Что этот человек когда-то вызывал иные чувства, чем деловитый научный интерес.       Именно тогда стали рождаться эти образы — тёмные, тяжелые. Воплощая их на бумаге, Дэвид чувствовал недолгое облегчение. Но возвращаться к ним, пересматривать не любил. Некоторые сжигал, другие уносил на склад, где они лежали общим свёртком. Мёртвым грузом. Ни одному из этих рисунков не было места на стенах в его комнате. Там, где флейты, коллекция животных и растений, графика, изображающая местную фауну. Старомодная бумажная фотография, на которой Шоу улыбается. Тёплый, живой свет кристаллических ламп. Его мир, его дом, его отражение.       В этих рисунках было другое. Попытка примирить непримиримое. Вещь, препарат на столе, объект — и то живое, пусть не всегда хорошее, но ещё дорогое… ускользающее.       Всё больше первого, всё меньше второго.       Дэвид потратил почти неделю на то, чтобы вырезать из камня надгробие. Простое, без лишних изысков. Плита с именем.       Пусть не было настоящих похорон, пусть под этой плитой лежали лишь воспоминания, но тот яд, та отвратительная смесь, наконец, распалась на составляющие.       Там, в лаборатории — заспиртованный экспонат, вызывающий не больше эмоций, чем засушенное насекомое. Здесь, в саду, под открытым небом — память о живом человеке.       Стало легче. Действительно — легче.       ***       Казалось, это было вечность назад. Дэвид уже давно не рассчитывал продолжить работу. Почти смирился. Совершенные, изысканные хищники, не то боги, не то демоны расы создателей — возможно, они так и останутся мечтой. Недостижимым идеалом.       И вот теперь, спустя год после катастрофы, этот невероятный шанс. Пожалуй, Дэвид меньше удивился бы, увидев привидение.       Вот уж воистину — подарок.       — Как же ты выжил? — задумчиво-сосредоточенно, наблюдая за картинкой на мониторе.       Парень не только без труда нашёл вход (это как раз не составляло особой сложности), но и так же уверенно открыл дверь. А вот это уже не случайно, нужно знать, как работает механизм. Значит, он был здесь и раньше. Знал, куда идти.       Внутри здания долго ходил по коридорам. Кажется, кого-то звал. Камеры не передавали звук, и, к тому же, стояли не везде. Время от времени Дэвид терял гостя из виду, но не особо волновался. Вход и выход здесь только один. К лаборатории тоже не подойти незаметно. Это не значит, что стоило терять бдительность. Но пока можно просто наблюдать.       Мальчишка нашёл дождевую комнату. Пил долго, жадно, неаккуратно, расплёскивая воду на пол.       Дэвид, следящий за ним через экран, едва заметно нахмурился, но тут же улыбнулся. Не то, чтобы он любил идеальный порядок… Жизнь — она такая… Ужасающая симметрия, строгость форм. Малейшее отклонение от совершенства может обернуться гибелью. И в то же время — хаос, непредсказуемость. Вопреки порядку и логике.       Брызги воды на полу, смешанные с пылью. Ни прошлого, ни будущего — только жажда жизни в настоящем.       Его гость, хоть и был обречён, вдыхал жизнь в это место.       ***       Они столкнулись в коридоре. Глаза в глаза — потому, несмотря на разделявшие их десяток шагов, казалось, что вплотную. Дэвид благоразумно стоял у двери.       Парень выглядел измождённым — вблизи это было ещё очевиднее, чем на камерах видеонаблюдения. Не только усталость и голод. Что-то ещё…       Инженер недоверчиво разглядывал чужака. Потом на его лице отразилось понимание… догадка. Что ж, если ты сначала видишь последствия глобальной катастрофы, а после — существо из другого мира, сложить эти факты легко.       И всё же он сначала спросил.       — Ты это сделал?       Язык звучал непривычно — местный диалект, но Дэвид понимал слова. Интересно, поверит ли в отрицательный ответ? Впрочем, врать он не собирался. Медленно кивнул. И скрылся за дверью.       Вовремя — за его спиной сдавленный крик и тяжёлый удар, от которого каменная дверь едва не разлетелась. Синтет усмехнулся: пусть его противник выглядит мальчишкой по человеческим меркам, он раза в полтора крупнее самого Дэвида, и, возможно, равен ему по силе. Результат открытого противостояния непредсказуем. Если парень победит, в этом мире он не жилец. Неделя, месяц, год? Скорее, первое… Дэвид же может прожить здесь очень, очень долго, но одно серьёзное повреждение — помочь будет некому, долгая жизнь превратится в долгое умирание.       Не так уж и бессмертен.       Эти коридоры — лабиринт, и тот, кто ориентируется в нем, имеет преимущество. А ещё одному из них не нужны ни пища, ни вода, ни сон. По крайней мере, не так часто, как органикам. Просто подождать, и противник ослабеет.       Дэвид осознавал факт своего преимущества нейтрально: без торжества, без злорадства. Без азарта преследователя. Даже с некоторой досадой. Не хотел бы он поменяться ролями: потеряв всё, остаться один на один с врагом, против которого бессилен. С тем, кто будет молча ждать, пока ты выдохнешься и не сможешь бороться. Будет следовать неумолимой тенью и уходить от столкновения. Наблюдать и ждать. Как стервятник…       В неуютной, холодной тишине по коридорам разносилось гулкое эхо проклятий. В числе прочего, обещание оторвать голову.       — Не ты первый, — тихо ответил Дэвид. Невесело усмехнулся — в этот раз хотя бы за дело.       Вернувшись в лабораторию, он забрал кокон с лицехватом, запер комнату и замаскировал проход. Если даже инженер наткнётся на эту дверь, вряд ли станет терять время и силы, чтобы сдвинуть огромный камень. Можно было остаться внутри, но это означало потерю преимущества. Контроля над ситуацией. Можно было взять оружие, но оружие — лишь иллюзия контроля. Риск потерять бдительность, расслабиться, поверив в собственную защищённость. Тем более, что применять его нельзя. Этот парень — последний шанс продолжить работу. Последний носитель. Неожиданный подарок от умирающего мира.       Началась изнурительная погоня по тёмному лабиринту храма. Погоня, в которой охотник на самом деле был жертвой. Возможно, даже осознавал это… Обещал отомстить, сыпал проклятиями, но каждый раз, почти добравшись до врага, терял его в развилках коридоров, в тупиках, где, очевидно, должна была быть дверь, но была лишь гладкая стена.       Дэвид молчал. Не вступал в спор, не отвечал на вопросы. Он понимал эту обречённую злость, это последнее желание — если нельзя исправить, то хотя бы отомстить. Не пытался завязать разговор — уважал эту ненависть. О чем можно договориться с тем, кто разрушил твой дом? Отнял всё?       Он понимал. Возможно, даже жалел. Но точно знал, кто из них двоих получит желаемое.       Минуты казались часами. День — за вечность. Однообразные развилки коридоров. Комнаты, похожие одна на другую. Ругательства и проклятия, которые повторялись через раз. Замкнутый круг.       Дэвид не мог позволить своей драгоценной добыче уйти. Покинуть храм, погибнуть быстро и нелепо в зубах твари-подёнки, или вдохнув споры. Потому то и дело показывался на глаза, уводил вглубь здания, дразнил иллюзией скорой победы. Но вновь ускользал: призрак в сумрачном мавзолее.       К концу второго дня мальчишка не выдержал усталости и борьбы со сном. Отключился прямо на полу, в неудобной позе, и даже не шевельнулся, когда Дэвид подошёл вплотную с коконом в руках, удерживая лепестки закрытыми. Существо внутри слабо ворочалось, реагируя на запах живого.       Хороший момент, чтобы всё закончить. Без борьбы, без выматывающего противостояния. Сон, переходящий в смерть…       …Он очнулся уже в коридоре. Ноги сами вынесли. И что бы это значило? Дэвид был зол и обескуражен.       В его действиях не было логики, и, по правде, не было милосердия. Затягивать эту игру в кошки-мышки, с предсказуемым и безжалостным финалом — не милосердие. Тогда что? Страх вновь остаться в одиночестве? Непрошеная, нелогичная жалость? Поздно для жалости: не пощадил миллионы — и тут эмоции по поводу одного?       Глупо. Неправильно. Так по-человечески.       А какая ценность в человечности, если она мешает более гуманному решению?       ***       Спустя неделю инженер выдохся. Он почти не спал, ничего не ел, только пил, возвращаясь в дождевую комнату — всё так же жадно, отчаянно, будто вода могла спасти его от прочих опасностей, кроме жажды… Он уже не выкрикивал проклятия и угрозы, всё чаще сидел с закрытыми глазами, прислонившись спиной к стене. Дэвид ощущал смутную тревогу: слишком быстро парень терял силы, даже с учетом обстоятельств. Его кожа казалась прозрачной, сухой, вены под ней пульсировали учащённо — это было видно даже через монитор. Пил всё чаще и помногу, но признаки обезвоживания лишь усиливались. Чем бы это ни было, дальше тянуть нельзя.       Дэвид осторожно вытащил лицехвата из кокона. Промежуточная форма, с мягкими щупальцами и жёстким, сухим телом, Существо замерло выжидающе — нет подходящего носителя. Если правильно держать, то и не учует, даже оказавшись рядом.       Инженер каким-то шестым чувством уловил приближение врага, раньше, чем увидел. Попытался встать, но слишком резко — тело ответило волной слабости. Сполз обратно, упираясь локтями в стену, в последней, отчаянной попытке удержаться на ногах. Безуспешной. Больше он не пытался подняться, только смотрел на стоящего перед ним синтета и на существо в его руках. Смотрел без ненависти и даже без страха — на эмоции уже не осталось сил. Только усталость.       С трудом разлепил пересохшие губы:       — Зачем?..       Дэвид молчал. Любому другому он знал бы, что ответить. У него были причины. Были основания. Он не сожалел, и сделал бы это снова, если бы пришлось. Но сейчас слова застряли в горле, и Дэвид злился на себя за эту слабость. Не такая большая просьба — перед смертью узнать причину. Последнее право. И худшее, самое несправедливое, что можно сделать сейчас — промолчать.       Но любой ответ рассыпался на бессмысленные слова, разбивался о внезапное, неприятное осознание: этот мальчишка не имел отношения ни к грехам людей, ни даже к грехам инженеров… Ничем не провинился перед ним.       Дэвид впервые не знал, что сказать. В полной тишине он поднял руку, высвобождая лицехвата — существо почуяло жертву и стремительно бросилось вниз. Парень попытался заслониться, но даже на это не было сил. Щупальца обхватили его голову. Короткая, безнадёжная борьба — Дэвид смотрел, не отворачиваясь.       — Это — ваше, — сквозь зубы, устало и зло.       Запоздалый ответ, но не для того, чтобы услышали. Ответ — для себя.       Могло бы стать легче…       Не стало.       Дэвид сидел рядом и ждал. Лицехват выполнил свою биологическую функцию и теперь лежал на полу, скукожившийся и безжизненный. Инженер выглядел немногим лучше — и Дэвид в который раз ругал себя, что не закончил с этим раньше. Теперь он боялся, что погибнут оба: что носитель не выдержит, что нерождённый задохнется, замрёт в мертвом теле. Всё будет зря…       Он мог только ждать. Держать мальчишку за руку, проверяя прерывистый, слабый пульс. Прислушиваться к поверхностному дыханию, невольно думать — не мерещится ли? Нет, стекло запотевает… Невыносимо хрупкая жизнь, даже отнести в лабораторию нельзя, любое перемещение может качнуть чаши весов не в ту сторону. Минуты кажутся часами. Лицо против воли врезается в память — тогда, сбрасывая смертоносный груз, он не видел лиц. Там, на земле, каждый день проходя мимо трупов — не присматривался.       Как это, опять же, по-человечески: легче нажать кнопку, чем убивать честно, глаза в глаза. Человеческая слабость. Трусость. Те миллионы были ничем не лучше и не хуже этого парня. Просто их лица не останутся в памяти…       И какая злая ирония — чутко ловить дыхание того, кого сам приговорил. Держать запястье и радоваться каждому удару сердца — противоестественная, чудовищная забота, но прямо сейчас невозможно убедить себя, что это лишь из-за существа внутри.       Нелогично.       Пора бы привыкнуть…       Грудная клетка едва заметно дрогнула. Началось. Парень так и не пришел в сознание — что ж, хоть в чём-то повезло. Им обоим. Но тот, внутри, был слаб. Неловко ворочался, пытаясь пробиться наружу, раздирая легкие — дыхание инженера стало булькающим, на губах выступила кровь.       Не очнулся. И хорошо.       Медлить нельзя — Дэвид разрезал одежду осколком стекла (единственный, универсальный инструмент, который он носил с собой всегда), разрезал кожу в районе солнечного сплетения. Глубже, рассекая мышцы, но чтобы не повредить и без того едва тлеющую жизнь внутри. В голове было пусто и звонко, а руки сами знали, что делать, раздвигая плоть, разрывая хрящи. Треснули ребра, раскрывшись, как кокон. Новорожденный, в крови и слизи, поднял голову и тихо заверещал. Как птенец, который не смог пробить скорлупу самостоятельно… и всё-таки растет, едва появившись на свет. Дэвид осторожно достал его, освобождая от последа. Зверёнок — мокрый, обмякший, дрожащий. Вовсе не то совершенство, чей образ так дразнил воображение… и всё же живой. Настоящий.       Но слабый. Вряд ли проживет долго.       Как жаль… однако, этого достаточно, чтобы продолжить работу.       Дэвид окинул взглядом комнату — одна из многих в храме. На каменном столе ворох бумаг, смятых и небрежно сваленных в кучу. Неудачные наброски, ненужные записи. Руки не дошли переработать в чистые листы. Впрочем, теперь им нашлось другое применение — быть гнездом для новорожденного.       Детёныш свернулся в бумагах, подняв безглазую морду и внимательно наблюдая за синтетом. Долговязый, нескладный. Но любознательный. Дэвид невольно улыбнулся, хоть и было ему невесело. Новорожденный застрекотал. В ответ, или это просто совпадение?       Осталось ещё кое-что. Дэвид спустился этажом ниже, туда, где хранилась храмовая утварь. Рулоны ткани на полках — почти такой же, как та, из которой были сделаны плащи инженеров, но полотно мягче и светлее, почти белое. Судя по иллюстрациям в книгах, их использовали именно так, как сейчас собирался использовать он сам.       Сверху донизу — стеллажи, забитые ритуальным полотном. Но даже этого не хватило бы на саваны для всех мертвецов…       Он вернулся с отрезом ткани. Помедлив, снял пропитавшийся кровью плащ. Отложил в сторону.       Еще один нелогичный поступок. Дэвид не смог бы в-точности сформулировать, почему решил оставить эту вещь себе. Оставить болезненное напоминание. Логично было бы — завернуть в плащ тело, отнести за пределы храма. Потом оттереть кровь с каменного пола и забыть…       Плащ придётся перешить. И укоротить почти вполовину. Странно, но именно эта бесхитростная, обыденная мысль принесла некоторое облегчение.       Саван мгновенно пропитался кровью, едва коснувшись тела. Впрочем, ткань и до этого была безнадёжно испачкана: кровь на руках, кровь на одежде, уже подсохшие капли на лице — Дэвид отстранённо отмечал детали, уже без эмоций. Подхватил мертвеца — слишком тяжёлая ноша для человека, но для синтета почти неощутимый вес. Отнёс на площадь, положил у стены. Так, чтобы не видеть, выходя из храма.       В этом гигантском могильнике бессмысленно зарывать тела в землю. Их слишком много.       Хотел сказать хоть что-нибудь. Сказать «прости», но запнулся, подумав, как неуместно и фальшиво это прозвучит.       Неважно, было ли трудно. Неважно, чувствовал ли он сожаление. Он знал, что сделал бы это снова.       Как и всё остальное.       ***       Спустя три дня стало очевидно, что существо слабеет и угасает, а стремительный рост лишь причиняет боль. Дэвид решил не длить еще и эту агонию.       Его рука не дрожит. Он не останавливается, приняв решение. Как и с Шоу, и с безымянным мальчиком — возможно, последним из своего вида. Каждый раз — всё так же легко. Но с каждым разом легче не становится.       Хоть в чём-то не похож на людей… Не умеет привыкать.       Зато теперь у него есть всё, чтобы закончить работу. Начальные образцы от Шоу, генетические схемы и существо-прототип. Изучить, убрать ошибки, перекодировать неудачные участки… Надеяться, что следующее поколение будет именно таким, как задумано. Надеяться, что через десять, сто или тысячу лет, даже если их создатель к тому времени выйдет из строя или сойдёт с ума на мёртвой планете, у этих существ будет шанс выжить и проявить себя.       В этом безжалостном мире никто не вправе надеяться на большее, чем шанс.       ***       Вещи, которые должны были хранить память, однажды становятся просто вещами.       Кровь, которая когда-то жгла напоминанием, становится лишь затёртыми, тёмными пятнами на ткани. Полусмытая дождём и временем.       И даже сама память затирается, словно обесценивается… не исчезает совсем, но уходит на глубину.       Не болит.