Разгоним туман Альбиона

Под её ударные саундтреки я писала стихи. Она просто села за фортепьяно и заиграла, щурясь и чуть выводя вперёд нижнюю челюсть, разметав кисти болеро по мягкому перевалу плеч. В бое клавиш под её пальцами было слишком много власти, а в голосе не слышалось скорби; стандартной распевкой брала она обыкновенно романсы, и «Я любил тебя» звучало совсем не душевно. Я грызла ручку, боясь поломать зубы, и выводила на бумаге холёные профессиональные завитки.

***

Ничто не могло быть иначе. Она накинула на клавиши остатки палантина, даже не закрывая крышки, и медлительно потянулась. - Машины скоро подъедут? - Скоро. Они обещали быть к 12. Она молча вышла из комнаты, и с кухни раздался шелест множества разномастных бумаг, звон глиняного колокольчика и глухой утробный мяв недовольного Геры. Котам никогда не нравятся переезды. Подхватив его под живот и придержав за собой дверь, она вернулась в комнату, бросила Германа на диван, покрытый скользкой плёнкой, и встала за моим плечом; кот повторил любимое действо своей хозяйки: посмотрел исподлобья в нашу сторону широкими блеклыми глазами, молчаливо ругнулся и сполз на пол, осторожно переставляя ноги. Его когти скрипели об обивку моего любимого дивана, и я невольно сморщилась. - Менять кожзам сама будешь. Я просила не сажать туда кота. - А я просила застилать его пледом. - Крокодил ничего не поцарапает, если его придавить чем-нибудь мягким? Она фыркнула, дёргая скулой, вечно холодным ухом и тёплым покатыми предплечьем. - Ты его не любишь. Это потому, что ревнуешь меня к нему? - Это потому, что он - копия тебя. У вас даже мордахи одинаковые. Не забудь про маникюр вечером. Кот с хозяйкой одновременно сморщили лица с одинаковыми, чёрт подери, ясно-голубыми в желтом свете глазами. Приплюснутая рожица Герыча, споро переименованного в другой наркотик - Крокодила, изобразила непередаваемое человеческим языком презрение и удалилась вместе с обладателем к лотку, где и стала немелодично орать. Хозяйка его подошла ко мне со спины, провела пальцем, перегнувшись через мою голову, по сохнущим каракулям и тыкнула меня чернилами куда-то в щёку. - Куда мы поставим фортепьяно? Я не хочу играть возле лоджии, оттуда дует и шумно. Было щекотно слушать её «мы» над ухом; когда она говорила, крашенные матовые пряди задевали мой затылок и ресницы. - Привыкай, это Питер. Тут всегда шумно. - В Екб тоже. Я неровно выдохнула, сложила листок пополам и пульнула в мусорку. - Пойдём жечь корабли послезавтра? - она обняла меня так, что руки её оплели мои плечи, и упёрлась лбом в мой позвоночник, - Давай пойдём, у нас много бумаги осталось. Моя очередь жечь Феню. Некоторые особые, сложенные самой жизнью ритуалы вызывали у меня безотчётный сбой дыхания. Пускай она по юности жгла тысячи кораблей в родном пруду дендропарка со множеством других людей, всё равно - это была наша традиция. Что бы она ни говорила. Как и «её» песня, ассоциировавшаяся у неё со всеми «бывшими любовями», была на деле только моей, и каждый раз я переслушивала вновь и вновь старую запись на диктофон. Нам было всего лишь по 19, и она пела мне её, порой путаясь в словах и теряя нить мелодии, аккомпанируя себе на фортепиано, но тогда - тогда она меня любила. Я это знаю. А вот в настоящем уже не уверена.