послушай меня (сборник)

Бёну всегда казалось чудным то, как странно выглядела эта штуковина на шее Кима. Чондэ ею гордился — говорил, что это признак настоящего мужчины, и всякий раз пытался задеть его, смазано проводя пальцами по ровной коже бёновской шеи. «Ну да, я ведь не мужчина, если не имею кадыка», — иронизировал Бэк, закатывая глаза. Это было их локальной шуткой. Всякий раз, когда друзья пытались друг друга задеть, они упоминали «знаменитый» кадык Кима. Бэкхён подозревал, что это могло продолжаться вечно, до самой старости, потому что мужская дружба — она на века. Она крепкая, стойкая, особенная, не подчиняющаяся никаким законам. Бэк на сто процентов был уверен, что сможет убить за друга, потому что Чондэ — это Чондэ. Это просто он. Это друг, товарищ, брат, если хочется. И ведь Бэк в самом деле рассчитывал, что будет шафером на его свадьбе, станет крёстным отцом его будущего ребёнка, будет беречь их очаг, останется с его семьей в горе и в радости, будет частью его жизни, как Ким — его. Сейчас это кажется сущей нелепостью. Бэкхён пытается заставить себя моргнуть, но не получается — взгляд прикипел к кадыку, и на периферии подавляющего сознание шума скользнула мысль о том, что шутить больше не о чем. «Чондэ расстроится», — глупо подумал парень. От этой мысли его затошнило, а потом затрясло. В оглушающем звучании ультразвука словно что-то перемкнуло, и Бён понял, что больше никогда не сможет смеяться. «Впрочем и смеяться больше не с кем», — снова подумал он, смаргивая пелену влаги. Это был замкнутый круг из слезящихся глаз и слёз, которые соленили вспоротую щеку. Бэк подозревал, что ему было больно, иначе почему слёзы продолжали течь из глаз, а щека нервно дёргалась под давлением плотного лезвия?.. Чондэ был мёртв. По-настоящему, а не как на Хэллоуин, когда они притворялись мертвецами на вечеринке в захламленном американском пабе. О, это была воистину хорошая ночь, лучшие каникулы, которые они себе устроили перед тем, как поспорить на семьсот долларов и записаться в ряды новобранцев Соединенных Штатов Америки. Нож перестал маячить около единственного видевшего левого глаза, прикипевшего к окровавленному кадыку друга. Размашистая пощёчина прилетела прямо на раненную щеку. Даже если бы захотел, Бэк бы не смог увернуться. Привязанный на совесть, он чуть не слетел со стула — как-то удержался. Несомненно, при падении он бы получил гематому или переломал руки, а может быть его позвоночник всё-таки оторвался от мышц и нервов, как того хотели окружающие его боевики.       — Расскажи мне что-нибудь, — вяло произнёс мужчина, загородивший труп Чондэ. — Только не упирайся, как этот парень, ладно? Бэкхён не ответил, продолжая тупо смотреть сквозь чужой живот, обтянутый плотной тканью чёрной футболки.       — Эй, парень, мне нужны ответы. Мы хотим диалог. Диалог — это хорошо. Это очень хорошо, когда хочется жить. Мы дадим тебе жить, если ты поговоришь с нами. Разговор — это очень хорошо, понимаешь? «Понимаю», — слепо кивнул парень, — «даже ломанный английский. Ты так странно его коверкаешь, приятель…»       — Хорошо, а теперь ты говоришь, а я — слушаю. Они не скоро поняли, что пленный не придёт в полное сознание, — пока не убрали труп зарезанного парня. После того, как бункер опустел, и взгляду не за что было цепляться, главный (самый смуглый и самый молчаливый из сидящих поодаль) тихо сказал, что это был урок. А чтобы урок усвоить — нужно хорошо потрудиться и показать, как он усвоен на практике. И всё же, Бэкхён всё-таки свалился со стула, едва не вывернув руки из плечевых суставов. Хотя даже не закричал… или был уверен, что не кричал, когда армейские ботинки пытались пробить его грудную клетку, пиная самой твёрдой частью из них — носками. ... это продолжается часами. Возможно, днями. Бён не уверен во времени, проведенном здесь. Голова надувается не только от ударов, но и от ускользающих мыслей о Чондэ, а затем об отце, а следом — о будущих часах, которые он сможет стерпеть молча. Бэкхёну кажется, что нужно говорить. Хоть что-нибудь. Вероятно, чем-то увлечь их не удастся, но по крайней мере у него будет несколько минут на передышку. Правда, отбитые рёбра и брюхо очень даже против не то что попыток что-то выговорить — они против дыхания.       — Знаешь, вы здесь лишние. Вы сами не понимаете, что вы здесь делаете. У вас нет целей, есть соглашение, вы просто тупое мясо, которое было переброшено на убой, потому что по телевизору вы герои, а здесь — тупое мясо. Мясо, понимаешь?.. — он задумчиво мычит, поднимая его голову за отросшие волосы. Кровь заливает глаз, но Бэкхён смутно видит, как на чужом лице проступает искренняя озадаченность. — Командир, как Вы думаете, он помнит, что такое мясо?       — Если дело в этом, то занесите его дружка снова, — хмыкает главный, поднимая взгляд от газеты. Бэкхён не может различить заголовки. Скорее всего, это что-то на чужеземном, что-то несущественное. Что вообще могут написать афганские редакции? На крае этой богом забытой земли нет жизни, даже самых обычных элементов существования. Кто вообще будет печатать газеты в такое время?.. В родительском доме газеты читал только отец. Бэкхён садился за стол и первое, что он видел, это чашка кофе и расправленные, полностью скрывающие отца, огромные страницы газет. Обычно это были громкие заголовки о президенте, его заявлениях, о военных операциях, успехах страны или иному политическому разнообразию. Всё чаще там мелькали кадры беженцев. Для Бэкхёна они всегда были смазанными — с такой силой он отводил взгляд от «отца». Впрочем, именно лицо родителя, его выражение и взгляд пустых глаз, он не видел уже очень давно — примерно с 11 сентября 2001 года. Голову одёргивают влево, вынуждая поднять взгляд снова.       — Нам некуда спешить. Мы на своей земле, а вы — нет, — говорит боец, отпуская его. Голова свисает сама по себе. Бэкхён уже не может держать себя хоть в каком-нибудь положении. Если бы не верёвки — вспорол бы лицом пол. — Вы ничтожества. Ничтожества, — чужие губы спускаются к уху, шепча ломанным американским языком. — Всё, что у вас есть, это потери, ранения, комиссование, несуществующие награды… Если бы не это — вы бы остались ни с чем. … один, два, три, четыре — и сбивается. Смутно думает, что слишком спешит или слишком медлит, пытаясь попасть в несуществующий ритм уходящих секунд. А от того, что сбивается, начинает паниковать. Никак не удаётся просчитать хотя бы одну минуту. Бэк не хочет задумываться над тем, имеет ли это смысл. Он просто хочет понять прошла ли хоть одна минута с тех пор, как их, раненных, оттащили от грузовика, подорвавшегося на мине. При контакте с проволокой уши начинают гореть. Не потому, что что-то происходит, а потому, что одолевает плохое предчувствие. Провода проходят под подбородком и уходят куда-то вниз, что дальше — не ясно. У Бэкхёна всегда были проблемы с физикой. Да он вообще не особо любил учиться — в школе его совершенно не воспринимали. До самого выпуска он был «Эй, узкоглазый», а после школы — так и не смог усмирить дотлевающую обиду на… всех. Даже на маму. Куда она исчезла, Бэк вспоминает после того, как сплёвывает пену. Мама мертва — «близнецы» сложились ей на голову. То, что у Бэкхёна могли бы быть ещё две сестрёнки, он предпочитает не вспоминать. Зубы болят, дёсны пульсируют, а челюсть готова взорваться — так сильно он зажал их, когда ток пропустили через череп. Но это глупости, ведь никто из них не сможет причинить ему по-настоящему невыносимую боль — только сам себе. И неудивительно, что грудь начинает прорезать изнутри — стыд и огорчение давят на парня, потому что на похоронах Бэкхён подумал «хорошо, что они не родились», потому что он имел в виду не «не хочу сестёр», а «они не проживут наполненную издевательствами жизнь». О том, что девочки могли родиться не с азиатским разрезом глаз, он даже не подумал.       — Перебор, — цокнул главный. Он закинул ноги на стол, натянул берет на глаза и скрестил руки на груди — так делают люди, решившие переждать тяжелые моменты в дрёме. Пока пленник взбешённо ревёт, пытаясь разорвать свои руки с намерением вспороть грудную клетку, он просто отдыхает. Не спит, разумеется. Сам бы Бэкхён не смог спать при таком шуме. И пока присутствующие пережидают пик самоненависти, перекидываясь в карты и закуривая в итак задымленном маленьком пространстве, Бэк постепенно затихает. Горло дерёт и после тока, и после надрывного воя. Парень думает: заглушить криком чувства невозможно — и это плохо, ведь когда ты кричишь (неважно почему и зачем) ты хочешь, чтобы тебя услышали. … всё это время он не молчал. Или думал, что не молчал. Или думал, что говорил. Он уже ни в чём не уверен, даже в Боге — на этой-то земле господню руку точно не найти. Когда его спасают, а допрашивающего его афганца берут в плен, оказывается, что Бён всё-таки говорил. К счастью, всякую чушь о том, почему он здесь, про спор на семьсот долларов, про брата, который друг, но который брат, о матери, о сестрах, даже бурчал что-то о газетах, бомбардировках и предмете воздыхания. Бэкхён сказал всё, но абсолютно ничего из того, чего от него хотели. Возвращение домой в декабре 2001-го можно ознаменовать холодом, болью и ощущением ужаса, сковавшего тело. Вокруг было много людей, которые ждали на аэродроме сыновей, братьев, мужей, отцов… Вместо стоящих на своих двух (да хоть бы и пошатывающихся, ладно уж) они получили свинцовые гробы, а некоторые даже этого не получили — обвели взглядом пустоту и зажали рты ладонями. Бэкхёна никто не встречал. Прихрамывая, он пошёл к ангарам, где должен был получить необходимые документы и выслушать приказ о том, что его контакт ещё не закончен. В тот миг, когда ветер рвал его рассечённое лицо на куски, а снег путался в волосах, Бэк думал лишь о семистах долларах, которые, вероятно, не у кого будет даже забрать. После Пули-хумри трудно было найти дорогу до дома. От вывесок слезились глаза, от витрин — потели руки, от роящихся людей — горело сознание. Перед глазами то тут, то там мелькал Чондэ. «Ты не можешь грустить в преддверии Рождества, придурок», — говорил он, заваливаясь на свою постель. — «Не бойся, подарок под ёлкой тебе обеспечен — хотя бы это должно тебя воодушевить». И тогда Бэкхён закатывал глаза, но улыбался, потому что ладно, чёрт с ним, ему не трудно поддаться чужим эмоциям, но сейчас всё было иначе, а в кармане не было даже двадцатки, не говоря уже о чём-то большем. В его районе всё по-прежнему: тротуары застланы снегом, дома стоят на своих местах, нет ни крови, ни криков, ни боли, даже чувств нет. Дорожка к дому расчищена, но нога не поднимается ступить на плитку. Мимо него проезжает машина, вскоре звук приглушается, и краем глаза можно заметить капот соседского пикапа. Бэкхён поворачивает голову в тот момент, когда Пак Чанёль выходит из автомобиля и гулко захлопывает дверь. Бэкхён видит нечётко, но уверен, что чужой взгляд носится между армейскими ботинками, тонкой курткой, большими джинсами и спортивной сумкой, которая перевешивает парня. Достаточно одного кивка в сторону дома, чтобы Бэк сделал уверенный шаг в сторону, утопая в нечищеных соседских газонах по щиколотку. Звон ключей всё ещё стоит в ушах, когда мужчина бросает их на полку. Лямки сумки выскальзывают из оледеневших пальцев, вещи оседают неприятным на вид грузом в углу коридора. Бэкхён уверен, что в глазах мистера Пака выглядит точно также.       — Проходи, парень. Кухня слева по коридору, если не помнишь. «Спасибо», — хочется сказать, потому что он слишком потерян, чтобы помнить дом, в котором ежедневно проводил досуг одиннадцать лет подряд. Парень по привычке поворачивает голову вправо к арке в гостиную и жалеет об этом. Потому-то замирает, прикипая взглядом к столику около окна. Чондэ чертовски ненавидел это место скорби с вечно свежими цветами, зажжёнными свечами и ленточками, перекошенными через фоторамки. Видеть фото друга на столике настолько же неправильно, сколько утверждать, что политология — царица наук. Когда Бэк проходил полную военную подготовку, командир как-то сказал, что политика — это полная брехня. Бэкхён был уверен, что никогда до этого не слышал, чтобы человек так едко и со вкусом выплёвывал слово bullshit.       — Заблудился? — звучит твёрдый голос.       — Нет, сэр. Бэкхён оборачивается, пальцы начинают оттягивать и без того растянутую резинку на рукаве толстовки. Мистер Пак снова обводит его взглядом, и несмотря на то, что взгляд остаётся твёрдым, Бэк чувствует себя уничтоженным. «Ваш сын умер», — звучит в голове. «Мне безумно жаль, что я был недостаточно силён для того, чтобы защитить его», — ревёт его сердце.       — Вы можете убить меня, мистер Пак? — произносит он вслух. Мужчина смотрит в его затуманенные влагой глаза, переводит взгляд на его пальцы, теребящие резинку толстовки, и уголок его губ дёргается вверх.       — Ты придурок, Бэкхён, — спокойно отвечает Пак, — разумеется, я не могу тебя убить, парень. Хочешь выпить чего-нибудь? Судя по состоянию твои рук и цвета кожи, чай тебе не повредит. Бён садится за стол. Один, два, три, четыре… здесь часы не воображаемые, ему не нужно паниковать, что он сбивается с ритма — часы решают все проблемы. Это нормально — так и должно быть. Бэкхён считает, что это просто великолепно и немного расслабляет плечи. Часы должны отстукивать минуты. Если стук продолжается — значит, время идёт, а когда время идёт — это замечательно. Он хочет знать, сколько прошло секунд с последнего его вдоха. Ему это необходимо. Чондэ ненавидел чиркать спичками. Он мечтал купить плиту, которая сама включает конфорку. Чайники он уважал только электрические, а кофе пил только заварной. Бэкхён считал его придурком, а его отец был спокоен относительно мнения и предпочтений своего сына. Порою Бэку хотелось убить Пака за его спокойствие и контроль над ситуацией. В том, что мистер Пак всё контролировал каждую секунду жизни, Бёну не приходилось сомневаться — это ощущалось в каждом его движении, перекате мышц, взгляде и мышлении. Какое-то время Бэкхён ненавидел его за то, что он был для друга тем отцом, которым не был для Бэкхёна его папа.       — Голоден?       — Нет, сэр. Его желудок, ожидаемо, ответил иначе. Пак никак не отреагировал, скрещивая руки на груди и прислоняясь поясницей к кухонной тумбочке. Наверняка он знал, что такое не испытывать желания употреблять пищу и не исполнять требование организма. После плена и еды в госпитале гастрит медленно сошёл на «нет», а может и нет. По крайней мере Бэкхён не испытывал болей, тошноты и изжоги. Или думал, что не испытывал — он снова не был уверен.       — Сэр, — тихо позвал парень, недостаточно уверенный, что отец его умершего друга способен сейчас поддерживать разговор. (То, что сам Бэкхён не в состоянии это делать, он даже не осознал). Чанёль повёл бровью, но взгляд его не сдвинулся ни на дюйм. — Я должен был позвонить Вам, сэр.       — Я получил письмо. Всё нормально. Это не было нормально, но Бэкхёну было удобно кивнуть и свести концентрацию на чайнике. В Афганистане чай никто не пил, по крайней мере, Бэк не видел никого, кто мог бы это делать. В основном он видел трупы, конечности и много тёмных пятен, коими являлись женщины. Чёрные тряпки были повсюду, они скрывали тело с головы до ног, и однажды его пальцы потянулись к чужому предплечью, чтобы спустить поднявшийся рукав женщины. Над тем, что она была мертва не меньше двух часов, он предпочитал не задумываться. А чай… нет, люди пили воду. Очень много воды. Инструкторы настаивали на том, чтобы они держали во рту небольшие медальоны или Распятие (если ты христианин), — это помогало избежать сухости во рту от бега и стресса. Слюна была вязкой и противной на вкус, но когда разбомбили гуманитарные грузы и подразделения остались без провианта, Бэку это помогло выжить.       — Вы не хотите спросить, почему я выжил, сэр? Бэкхён старался не задумываться об этом — это было удобно. Ему нравилось не думать о лишнем.       — Нет, — хмыкнул тот, — я рад, что ты жив, парень. Вероятно, его отец не так уж и рад, если не приехал встречать его. Хотя, возможно, письмо от ВС США не дошло до него, что маловероятно.       — Хорошо, потому что тогда бы я умер от стыда, не зная, что Вам ответить.       — Я знаю, почему ты выжил, сынок, — вздохнул мужчина, протягивая пальцы к рычагу плиты, на которой понемногу закипал чайник. — Хочешь узнать?       — Если это что-то о судьбе или религии, то нет, сэр. Пак усмехнулся, мельком обведя парня, равнодушного к собственному существованию.       — Правительство вбухало в новобранцев кучу времени, чтобы научить вас выживать.       — У Чондэ везде были зачёты, — бездумно ляпнул Бэк.       — Зачёты ничего не значат на поле боя.       — Он погиб в плену.       — Я осведомлён, — отрезал Пак. Или не отрезал. Возможно, Бёну показалось. Впервые за столько дней… он впервые за столько недель, проведённых в госпитале и лагере, произнёс столько слов. За раз. За час. Чайник был снят с горящей конфорки до того, как начал извергать из себя свист. Пак обернулся к нему, быстро обводя взглядом развалившуюся фигуру на стуле, и достал чашку. Бэкхён думает: контролирует. Чанёль говорит: «не уверен, способен ли ты сейчас адекватно реагировать на такие звуки».       — Я в порядке, сэр. Я в норме.       — Ты запутался, а когда ты запутан — ничего не может быть в норме, сынок. Чанёлю пятьдесят один, а он выглядит так, словно сошёл с глянцевой обложки. Всякий раз, когда он поворачивался к нему спиной, Бэкхён чувствовал себя шестнадцатилеткой, даже когда ему не было шестнадцать. Сейчас Бэкхён думает: «передо мной ветеран вьетнамской войны, отставной комендор-сержант КМП США , стрелок, отец моего друга». Он привычно очерчивает взглядом спортивную фигуру: раньше (до первой операции) он представлял каково было бы сесть на крепкие бёдра, коснуться накачанной спины, провести ладонью по широким плечам и заставить их расслабиться. У мистера Пака была напряжена каждая клеточка тела двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году и так далее, и так далее, и так далее. Бэкхён смотрит, его взгляд привычен, но глаза совсем не горят. Бэкхён смотрит, но вместо Пака видит кадык. Бэкхён смотрит, а шею заливает кровью. Она вырывается бурным потоком, выливается как из бутылки воды. Бэкхён моргает, а в руках уже чашка чая, которая горячит ладони. Помнится, в своё время (до спора на семьсот долларов) мистер Пак точно также горячил правую ладонь Бёна. Мужчина сидит напротив него. Вместо чашки — бокал, вместо чая — виски. Возможно, но не вероятно. Янтарная жидкость бьётся о стенки бокала, чужие пальцы не дают найти равновесие. У Бэкхёна перед глазами парни из нового набора, устроившие шутливую драку за пятилитрушку. Чуть позже он видел, как один из них залез к другому в душевую. Бёну всё равно живы ли они сейчас.       — Твой контракт действителен ещё полгода. Ты в отпуске?       — Да, сэр. По болезни.       — Нужна помощь? Парень пожимает плечами. Глаза непозволительно пусты. Мистер Пак наблюдает за ним так, словно Бэкхён сейчас вскочит и нападёт на него.       — А с чем Вы можете помочь, сэр?       — С социализацией, к примеру. Или жильём. Бэкхён соглашается бездумно. Во-первых, сейчас он не способен контактировать с кем-либо, в том числе с людьми в белых халатах. Во-вторых, отец его не ждёт. Парень не хочет портить ему настроение поразительной выживаемостью. Впрочем, невозможно испортить то, чего нет. В-третьих, если учитывать планы, у Бёна есть только тридцать суток начиная с сегодняшнего дня, чтобы прийти в норму, пройти комиссию и вернуться на службу. А оттуда не факт, что он сможет вернуться живым.       — А ты постарайся.       — Я сказал вслух, — констатировал Бэкхён, поднимая взгляд чуть выше чужого плеча. — Как думаете, это что-то психологической травмы или дебилизма, сэр?       — Разговоры вслух? Парень сбивается и хмурит брови. Ему это не нравится. Он не уверен, что хочет рассказывать об этом.       — Да. Почти. Наверное. Я перестал понимать, когда начинает работать язык. В плену я рассказал всё то, что им не было нужно. Хотя я был абсолютно уверен в том, что молчу. По крайней мере, пока Чондэ не внесли обратно в бункер. Губы поджимаются, но челюсть не становится жесткой и острой. Обычно так люди выражают смятение. Хотя вряд ли мистер Пак может испытывать смятение. Или может — Бэкхён не знает.       — Вы уверены, что я могу существовать рядом с Вами этот месяц, сэр?       — Боишься навредить мне?       — Не уверен, что смогу, даже если буду не в себе, сэр. Мужчина приподнимает уголок губ, но его взгляд остаётся сцентрированным, контролирующим.       — Я тоже так думаю.       — Я могу Вас попросить кое о чём, если выйду из себя?       — Нет. В таком тоне он говорил Чондэ, почему тот не может уехать в другой штат немного потусить или объяснял Бэку, почему заглядываться на Мэри лучше, чем на старика вроде него. Несмотря на полную половую зрелость, Мэри совсем не была ему интересна. Бэк искал защиту и правила, которые может нарушать. «Я всегда был странным парнем», — думает он.       — Я знаю, ты вырос практически на моих глазах. И это правда, а ещё правда в том, что Ким Чондэ — его пасынок. Впервые мистера Пака Бэкхён увидел, когда ему было девять лет. Последующие годы вплоть до армии Бэк видел его каждый божий день и не оставлял надежды завладеть его вниманием, даже если бы ему пришлось драться с Чондэ до смерти. Когда наступало время зализывать раны, Пак доставал свою супер-аптечку с супер-странными названиями препаратов и инструментов и никогда не спрашивал, почему они избивали друг друга время от времени. Но безусловно он догадывался об этом. «Да нет же, идиот, он всегда знал. Его обучали контрразведке — разумеется, он был в курсе!» И всё же, возвращаясь к Чондэ и трагической историей его семьи, стоит упомянуть смерть отца, затем появление отчима (успешно по-настоящему заменяющего ему папу) и смерть матери в аварии. Её сбила машина. Окровавленное желтое платье, в котором она была в тот день, Чондэ до сих пор хранит в своём шкафу. Хранил. Их род прервался полностью, детей от мистера Пака у женщины не было. В подростковые годы эта семья практически вырастила его, и всё же, это не помешало Бэкхёну вынуждать человека напоминать ему о соседской девочке, а потом драться за чужого отца с сыном этого самого отца на заднем дворе дома.       — Вы знаете, какой у нас девиз?       — «Это — защитим».       — Да, сэр, — кивнул парень. — Полагаю, я должен защищать. Он не уточняет, что на гражданке — людей от себя, а во время боевых действий — и так всё ясно. Этим он говорит, что готов вернуться на службу полностью, вверить себя следующему контракту, а может даже двум.       — Я могу занять комнату, сэр?       — У тебя есть выбор. Очевидно, что раньше бы выбор не стоял: он бы пытался отшлифовать неуместный флирт на взрослом человеке и получал бы отказ, но теперь всё иначе. Бэкхёну больно от того, насколько он равнодушен к своим прошлым желаниям, мыслям, убеждениям…       — Гостевую. Пак кивает. Бэкхён уверен, что мужчина изначально знал ответ, и дело даже не в навыках контрразведки. … когда парень спускается в 01:48 на кухню, он думает о том же самом, только теперь загвоздка в другом. Мужчина сидит около открытой на веранду двери и дымит сигаретой, пока Бэкхён учится заново дышать. Майка неприятно липнет к телу, его ноги дрожат, а левая рука даже не в состоянии отодвинуть стул, и приходится это делать обеими руками. Мужчина молча смыкает губы на фильтре, поднимается с места и ставит перед ним стакан с водой. Полный. Наверное, чтобы мысли не гуляли о «наполовину полный» или «наполовину пустой». О том, что у него реальные проблемы с психикой, Бэкхёну думать неудобно, поэтому он не думает. Бэкхён мысленно благодарит его и взахлёб залпом выпивает воду. От двери тянет морозом, плечи заметно подрагивают. Пак приставляет стул и садится на него, широко раздвинув ноги. Так получается, что бёновский взгляд замирает на чужом левом кармане. Свою руку парень обессилено кладёт на голое колено и старается глубоко дышать. «Ты мясо» «Один, два, три, четыре…» «Расскажи мне что-нибудь» Подрыв на мине. Ощущение проволоки, протянутой под подбородком. Кадыки. Сотни вспоротых кадыков, залитых кровью.       — Хочешь устроить себе гипервентиляцию? — доносится до него. — Имей в виду: я не помню медпротоколы.       — Вы врёте, — бормочет Бэк. Наполненный страхом взгляд прожигает чужой карман. Почему он так свернулся? Почему он не застёгнут? Почему ткань не разглаживается? «Всё, что у вас есть, это потери, ранения…» «Ты понимаешь по-английски?» «Мы на своей земле, а вы — нет…»       — Вру.       — Значит, не хотите мне помогать, — невнятно протягивает Бэкхён, укладывая дрожащую руку на грудь.       — Ты не прав.       — Да. Хорошо, — сбивчиво мямлит он. Запах сигарет ему нравится, потому что эти сигареты пахнут не так, как в Афганистане. Там сигареты пахнут совсем иначе. Бэкхён делает глубокий вдох, задерживает его и выдыхает. Затем снова и снова, пока не начинает понимать, что с ним разговаривают.       — … так что я понимаю тебя, парень. Мой друг записался на курсы снайпера-разведчика и был моим корректировщиком до 1969-го, пока его не прошило осколками. Я знаю, что такое пережить тех, кем дорожишь. И знаю как трудно научиться жить заново, когда всё перевернулось с ног на голову. Бэкхён хочет сказать: «Господи, пожалуйста, пусть всё закончится». Вместо этого сквозь сомкнутые губы вырывается неподдающееся расшифровке мычание первых букв, брови сходятся на переносице и из глотки насильно вырывается всхлип. Мистер Пак не обнимает — лишь кладёт массивную ладонь на холодное потливое плечо и сжимает его. Вероятно, он подозревает, что у Бэка какая-нибудь психологическая карта в голове, типа сплошного ПТСР на ПТСРе — одни аббревиатуры психзаболеваний. Но всё до удивительного просто: Бёна всего-то тошнит от того, что он жив.       — Ты не болен, но ты ранен — это разные вещи, — вдруг говорит мужчина. Он старше, лучше знает, прошёл войну, побывал в идентичной ситуации, знает подноготную боевых действий лучше, чем Бэкхён, в тысячу раз. Бэкхён доверяет ему. Больше некому. Хочется верить только этой руке на плече и голосу, утверждающему, что всё пройдёт. …сгорбленная спина разравнивается на матрасе. Парень накрывается одеялом до подбородка и смотрит на тёмную стену (спать на зашитой спине всё ещё больно). Мистер Пак стоит в проходе, уложив пальцы на ручку двери. Бэк закрывает глаза, но тут же их открывает — не может, не хочет, не получится.       — Получится. Тебе нужно поспать — я разбужу тебя в семь утра, мы поедем в больницу. Он видел его выписки. Видел заключения врачей. Он знает, что его тело пытались превратить в кусок мяса. Это не хорошо, но и не плохо. Бэкхёну всё равно, потому что сейчас тело его не беспокоит, а эстетическая сторона так тем более. Хотя, возможно, хромота на правую ногу из-за подкопченной стопы будет мешать ему ещё долго.       — Как Вам угодно, сэр. Мужчина продолжает стоять в проходе. Возможно, он наблюдает за ним. Возможно, дело в чём-то другом. Бэкхён не уверен — тёмная стена сбивает его с толка. Когда мистер Пак уйдёт, он обязательно включит свет — никаких теней в этой комнате. Особенно когда пытается заснуть.       — Я всё никак не пойму, зачем вы записались туда, — разумеется он не понимает этого, ведь контрразведка не предполагает считывать глупости у пустоголовых двадцатилетних дебилов, разменявших своё будущее на семьсот долларов. — У Чондэ не было никаких предпосылок для принятия такого решения, но были у тебя — ты был мотивирован. Бэкхён подозревает, что мужчина думает о его матери, 11 сентября и равнодушном к жизни отце. Интересно, он вообще жив? Или за то время, пока его не было, он тоже оказался на кладбище?.. Парень не в силах ответить на этот вопрос. Боится, что мужчина выбросит его из окна, если он позволит себе сказать о долларах и глупом размене со смертью. Бэкхён выиграл, а Чондэ — нет. Если бы выиграли оба — он бы признался.       — Спокойной ночи, сэр. Благодарю Вас за всё, что Вы делаете для меня. Мистер Пак едва слышимо вздыхает, и дверь медленно начинает приходить в движение.       — Я тоже плохо сплю, парень, так что не делай глупостей — это приказ.       — Да, сэр. Слушаюсь, сэр, — на автомате выдаёт Бэкхён, тут же поджимая губы. Перед тем, как дверь закрывается с лёгким щелчком, в комнате загорается свет. Хорошо, что Пак знает его лучше, чем сам Бэкхён. Сейчас Бэкхён вообще себя не знает и не понимает, словно очнулся в госпитале в другом теле: изуродованном, ослабленном, уничтоженном морально сознании, в ужасе от произошедшего… Бэк протягивает руку под подушкой, накрывает ухо одеялом и закрывает глаза, в мгновение лишаясь сознания под скрип полов в соседней комнате и приглушенные звуки чужой подготовки ко сну. Бэкхён засыпает так быстро, потому что знает, что мистер Пак окажется рядом быстрее, чем закончится кошмар — хоть во сне, хоть наяву.