Возвращение

Я не могу. Я не могу. Только это вертится в голове, пока тату-машинка скользит по руке. Анатомически точнее — по наружной поверхности левого плеча. Я не могу, я не могу. Сердце колотится как бешеное, в ушах шумит, перед глазами мушки. Я не могу… Том, тату-мастер, милый Том, вечно растрёпанный, рыжий, забавный, поджимает губы, явно что-то чувствуя, но машинку от кожи не отнимает. Вдох, выдох. Сосредоточиться на эскизах, развешенных по стенам. Ревущий лев, спокойный лев, лев в профиль… шрифты с завитушками, рублёные, из Гарри Поттера, нарочито небрежные… Внутри ныло с самого утра, но с первым проколом тяжесть в груди сменилась болью. Я в салоне Тома Аткина — но и в прошлом тоже. Одновременно. Мы лежим с Зейном на траве, едим самый длинный сэндвич, который и на четверых разделить можно, Том смотрит на меня, подняв брови, мы на концерте, и это просто безумно весело, Том качает головой, а на стене за ним эскиз горгульи, очень реалистичный, когда на Манчестер обрушивается ливень, мы со смехом заваливаемся в MilkshakeCity, Том останавливается, а когда я заваливаю тест по гистологии, Зейн говорит, что я всё равно буду лучшим кардиологом в мире… В день его похорон было солнечно. С началом семестра я перевёлся на спортивного врача. В глазах рябит то ли от сердцебиения, то ли от слёз. Только сейчас я замечаю, что Том выключил тату-машинку. — Хаз, ну что? Раньше же били, и хорошо всё… — он в недоумении. Чуть хмурится, морщинка между широкими бровями. У него у самого сердечко под сердцем набито, вспоминаю я. — Прости, прости, это просто… — я не могу договорить. Шесть лет. Шесть грёбанных лет прошло, а в горле ком, как в первый день. — Прости, — хриплю я. — Может, не будем бить? — Нет! — поспешно, горячечно вырывается у меня. — Будем! Том складывает руки на груди, всем своим видом показывая, что не начертит ни линии, пока я не объясню, какого, собственно, чёрта. И я решился. Собираясь с силами, глубоко вдохнул, и на выдохе выпалил: — Такая же татуировка была у моего друга, только на животе, справа. — Была? — Давай уже, Том, — я скосил глаза влево, — работы ещё много. И… спасибо. За то, что держишь за руку. За то, что бьёшь. За то, что не спрашиваешь, почему не имя — я не хотел сохранять это паспортное «Зейн Джаваад Малик», выбитое на граните, я хотел сохранить то, кем Зейн был. Его татуировки. Его рисунки. Его улыбку, смех, запах. Всё, что вызывало экстрасистолию. Я предпочитаю называть это медицинским термином. Одно слово вместо тяжести в груди, сжавшегося сердца, потных ладоней и почему-то пересохшего горла. *** Тренировочная база футбольного клуба, где я работаю, всеми звалась просто — Крепость. Определение «Каррингтонская» было давно отринуто за длину и ненужность. Крепость в Манчестере только одна. И именно туда я гнал машину на предельно разрешённой скорости, потому что безбожно опаздывал. Я даже не включал радио, чтобы не слышать, сколько времени, и не нервничать ещё сильнее. Доктор Стив Макнэлли, помощником которого я и являюсь, опозданий ох как не любит. Так ещё и в день смотра новых игроков. Надо же умудриться. Не, ну это только я так могу — если уж завозиться, то в такой важный день. Талант, не иначе. А все говорят — пение, пение… Талант просрать все полимеры, вот он, мой талант. С этими невесёлыми мыслями я подъехал к ограде Крепости, где меня встретил охранник, Смитти. Смитти был охранником ещё в те мохнатые годы, когда за команду бегали прославленные игроки прошлого. С этих пор минуло сто лет, а Смитти, как и доктор Макнэлли, оставались каждый на своём посту. — Привет. Ключи от моего кабинета, будь добр. — Опаздываем, молодой человек? — пожурил меня Смитти, но ключи отдал со всей расторопностью. На третьем поле бежала детская команда. Не мои пациенты — я не педиатр — так что их я не знал. Ребят из своих команд, особенно из первой, с которой я и проводил больше всего времени, узнавал даже по силуэту, по манере бега. Я наскоро припарковался и, даже не глянув, занято ли уже место доктора, бросился к лифту. Тот, к счастью (должно мне сегодня хоть немного повезти?) пришёл почти мгновенно. Я заскочил внутрь и нажал на кнопку своего третьего этажа. На серебристом, до блеска отполированном металле остался отпечаток указательного пальца. Поправляя растрепавшиеся волосы, я повернулся к зеркалу. Волосы действительно были в беспорядке, упрямо лезли в глаза и пушились от электричества. Я стянул их резинкой, которую обычно ношу на запястье как раз для таких случаев. Двери распахнулись, и в отражении я увидел напротив своей двери, на скамеечке, парня в уютном сером свитере и узких чёрных джинсах. Просто и стильно. Я бы такое надел. Я вышел из лифта, он повернул ко мне голову — он был в наушниках, битсах, но это была вторая мысль. Первая — «Какие глаза!» И тут, не успела следующая мысль оформиться, меня пронзило невероятной, давно забытой болью. Взорвалось всё — от сердца до кончиков пальцев прошла волна, и в ней меня и затопило. Это был он. Глаза льдисто-голубые, почти прозрачные. Тонкие черты лица, узкие губы. Выступающие вены на тыльной стороне ладоней. Луи, выплюнула память имя. — Луи, я вас позову через пару минут, — сказал я. Спасибо профессору Рыжей, голос остался прежним — деловито-спокойным. Ничто в лице, вроде бы, тоже не выдавало бури чувств внутри. Во всяком случае, щёки не пылали, глаз не дёргался. Луи — не смотри, не думай — кивнул. Ключи сами легли в руку. Двух щелчков замка я не услышал. Просто скользнул в свой кабинет, как в убежище, и сразу почувствовал облегчение, пусть боль и не ушла. Луи здесь. Я должен осмотреть его и взять анализы. Я должен его убить. Я не запер за собой дверь, чтобы не вызвать подозрений, и ровным шагом подошёл к шкафу. Переоделся в штаны и футболку с символикой клуба, накинул сверху халат. На столе стояла фоторамка, где среди пятнадцати фотографий одна с Зейном — я так запутался, что имя в мыслях скользнуло без обычного укола боли. Положил её в нижний ящик стола. И такой же твёрдой походкой — к сейфу. Я уже прикинул вес Луи и теперь рассчитывал смертельную дозу гиосциамина. Остановка сердца за пару минут, чисто и безошибочно. Даже если Луи баловался наркотиками, глазными каплями он явно не кололся, и едва ли он выработал к ним иммунитет. Это самозащита, убеждаю себя я, набирая код. Это за Зейна (имя вновь не кольнуло). Это… это… Я достал все три флакона глазных капель. В шкафчике со стеклянными дверцами стояла картонная коробка, полная шприцов — оттуда был нужен всего один. Хрустнула бумажная упаковка, я даже вздрогнул, до того громким показался звук. Луи от меня в нескольких метрах. В уютном сером свитере. Я никогда не думал об убийстве, но сейчас не могу думать ни о чём другом. Всё как в тумане. Как во сне. В ушах бьётся пульс — глухой и сильный. Бросаю взгляд на окно, на густо оплетённую плющом ограду — лучшее, что было в Крепости. Первый раз оказавшись рядом — по пути на собеседование — я не удержался и провёл по тёмно-зелёным листьям рукой, а теперь любовался ею из окна собственного кабинета. В тюрьме по ней я буду скучать больше всего. В тюрьме мне за такое самое место. Но остановиться уже невозможно. Я набрал лекарство, выбросил мусор, кинул шприц в карман халата и, не давая себе времени задуматься, всё так же безукоризненно вежливо, твёрдо крикнул: — Заходите! Некому меня остановить. Никто и не сможет. Походка Луи лёгкая, чуть пружинящая. Как он похорошел, отмечаю я. Красные штаны, нелепые подтяжки и кричащую футболку сменили просторный серый свитер и узкие чёрные джинсы. Волосы отросли и лежат нарочито небрежно. Зейну бы понравилось. Имя вновь прошло мимо сердца. Он бы такое надел. И волосы бы так растрепал. А я бы залез пальцами в эту кучу геля, мимоходом касался бы острых скул и таскал этот самый уютный свитер. Он бы пах Зейном, сигаретами и краской. Сердце сжимается, и Зейн почти жив в эту секунду — со своим запахом, голосом и улыбкой. Но он мёртв. Шесть лет как мёртв. От этого не больнее — больнее уже некуда. Наоборот, всплывшее в памяти имя — не забытое, всегда саднящее где-то на краю памяти — не обжигает, но придаёт сил. Нужно держаться. Осталось совсем немного. Я терпел больше шести лет, выдержу и минуты до смертельной инъекции. Я понятия не имею, о чём на автомате говорил с Луи, но в блокноте пометки стандартного опроса. Собрать анамнез я, оказывается, могу в любом состоянии. — Я кресты рвал года полтора назад на левой. Всё зажило, не болит. Играть не мешает. Аллергия на пару антибиотиков из пенициллинов. Так-то по мелочи ещё бывало: ну, все эти растяжения, вывихи там, сами знаете… — Луи замолчал, словно не зная, что ещё сказать. Коротко и по делу. Да он полжизни мечтал о таком пациенте. Луи, скажи, что убил его. Скажи. Что помнишь. Что тебе тоже больно. Скажи ещё хоть что-нибудь! — Раздевайтесь, я посмотрю. Лягте на кушетку. — Лучше один раз увидеть? — снимая свитер через голову, спрашивает Луи. Он улыбается, и морщинки расходятся от наружных уголков голубых глаз. На теле Луи тоже много татуировок. Тоже — это как у меня, как у Тома, или как у Зейна? А раньше сколько было? Я невольно спрашиваю это сам у себя — и сам себе не могу ответить. Никаких спортивных трофеев. А ведь он, кажется, что-то выиграл. По радио или телевизору? или Ник рассказывал? — говорили, что ли, что и Лигу Чемпионов, и чемпионат Германии. Могли бы подружиться, отстранённо думаю я. Кажется, что приложили по голове — мысли путаются. И больно. Нестерпимо, почти до крика. Дружили бы втроём, напару с Зейном таскали бы крутые шмотки из бездонного гардероба, какой имел любой футболист. Луи бы только отмахивался и смеялся. У него красивый смех. Я… помню? знаю? Внутри всё рвёт к чертям собачьим, хочется выйти в окно, переехать на другую планету, да что угодно — шприц жжёт кожу даже сквозь одежду и оттягивает плечо, будто весит целую тонну. Я хочу что угодно, только не смотреть на отчётливо проступающие линии вен под светлой кожей. Промахнуться невозможно. И необходимо. Я деловито ощупываю группы мышц — плечевой пояс, спина, грудь, живот. Вдохните, выдохните. Не дышите. На ногах мышцы особенно тяжёлые и плотные. Нажимаю на определённые точки, не отрывая взгляда от лица Луи. Пациент может не сказать, что ему больно, но выражение лица его выдаст. Луи действительно в порядке. Я действительно не хочу этого делать. Но больно, так больно, словно всё случилось вчера. Хочется разрыдаться. Напиться. Переспать с кем попало. Хочется отчаянно, до трясучки, до крика. Чтобы носить этот чёртов свитер и всё было хорошо. Зарываться пальцами в жёсткие от геля волосы. Говорить: «Я люблю тебя» — и чтобы это было правдой. Хочется умереть. Беру сфигноманометр, надеваю манжету на руку на уровне сердца и затыкаю уши стетофонендоскопом, выигрывая себе минуту. Минуту слушать, как бьётся его сердце. Своё уже разрывается. Я накачиваю давление чуть не до двухсот пятидесяти, хотя какая у астеника его возраста гипертония? Да ещё и у спортсмена. Там больше ста пятнадцати быть не может. И правда. Сто на восемьдесят три, семьдесят два. Снимаю манжету с покрасневшей кожи, и рядом с чернилами виден бледный штришок — совсем незаметный. Провожу пальцами — кожа гладкая. — Откуда он? По лицу Луи пробегает тень, но отвечает он с деланным равнодушием: — Неважно. Царапина, пустяк. Неважно, повторяю про себя, пытаюсь в это поверить и пожимаю плечами. От пустяков так не скручивает — ну и ладно. Он будет мёртв через пару минут, какая разница, что за крохотный старый шрам на его коже. Пусть судмедэксперт мучается, если этот штришок, едва видный при сдавливании, вообще найдётся. Пульс высоковат, я запрещаю себе надеяться, что Луи тоже узнал. Тоже вспомнил. Что ему также больно. Что он не позволит вколоть себе… что он не даст сделать то, на что у меня нет сил. Решимости. — Сядьте спиной ко мне, закройте глаза, — командую я. Кончики пальцев леденеют, а ведь они были тёплыми, когда я ощупывал Луи. Шприц в правой, колпачок в кармане, мизинец привычно придерживает стык иглы — в этом месте они чаще всего и ломаются, и держать положено именно так. Указательный и большой пальцы левой руки натягивают кожу над наружной яремной веной. Ватных шариков я не заготовил, спирта тоже, и протираю место укола стоящим на столе антисептиком для рук. Бессмыслица. Привычка. Луи тёплый и едва ощутимо пахнет то ли одеколоном, то ли просто гелем для душа напополам с шампунем. Приятный запах, какой хочется вдыхать полной грудью. Игла у кожи. В полудюйме над, но не касается. Я пытаюсь вспомнить Зейна, его похороны в солнечный июльский день, его смех и его татуировки, его запах и вкус его губ — и не могу. В голове каша, в голове паника, в голове обрыв. Причёска Луи — художественный бардак, много геля и времени перед зеркалом, и это определённо лучше, чем в те два раза, когда я видел его — больше шести лет назад волосы были прилизанными. Я пытаюсь сосредоточиться на чём-то, кроме закипающих в глазах слёз. Смотрю на мешанину рисунков и надписей на правом предплечье Луи — тот держит руки скрещенными на коленях — и наконец вижу. На предплечье Луи читается Bus 1. У Зейна такая была на ребре ладони. Кусаю губу до крови, сдерживая крик. Дрожат руки, глаза наполняются слезами. Я провалился, проиграл, предал — кого только? Они с Зейном были друзьями. Зейн… Кончик иглы царапает бледную кожу, мгновенно вспухает красная полоса. Луи шумно вздыхает и дёргается — скорее от удивления, какая тут боль. Надо бы выбираться. — Дерматография, — поспешно объясняю я, сметая с лица слёзы тыльной стороной ладони. Торопливо, пока не задрожали руки, беру у него кровь — вены хорошие, особенно на правой, попадаю с первого раза. Набираю в двадцатку, чёрт с ним, потом по пробиркам разолью. — Благодарю, можете одеваться и идти, — отхожу к мусорным корзинам и начинаю сортировать отходы. Иглу — в пластиковое ведёрко, шприц — в жёлтый пакет. Луи закрывает за собой дверь, и я съезжаю по стене. Ноги не держат. И руки трясутся. Закрыв глаза заледеневшими ладонями, я впервые за шесть лет рыдаю. В голос, зажимая зубами рукав халата. Я выпотрошен, словно автобус по мне проехался, я устал от боли — и счастлив её чувствовать. Впервые со смерти Зейна я чувствую себя живым.