Возвращение

Плещу в лицо ледяной водой, ещё не зная, что у меня нет и пятнадцати минут на то, чтобы прийти в норму. Через десять у кабинета уже появляется новый претендент на место защитника, я должен и у него взять кровь. Выходит с первого раза. Опять хорошие вены. В голове все ещё Луи. Его запах, улыбка на тонких губах, уютный серый свитер. Третий претендент уже ждёт, когда я возвращаюсь из лаборатории, куда относил первые две порции пробирок. Надо было подождать и нести все три сразу, но хотелось проветриться, а ходьба по Крепости всегда меня успокаивала. Точно, претендентов же три, как я мог забыть? Впрочем, рядом с Луи я и имени своей матери не вспомню. У Луи настоящий дар делать мою голову пустой и бесполезной. На первом поле, которое видно из окон лаборатории, тренируются вратари. Возношу мысленную хвалу всем богам за то, что у первого голкипера команды миопия, и глазные капли должны быть поблизости. На случай убийства. Третий раз беру кровь я не так удачно, приходится повозиться. Парень смотрит на меня с недовольством, я сам бы смотрел на себя с недовольством, если бы мог. Потому что я попытался или потому что не справился? Слово «убийство» я не произношу даже в мыслях. Наконец кровь в пробирках, я отношу в лабораторию и их. Сажусь за бумажную работу, надеясь отвлечься. Хватаюсь за всё, что угодно — пишу хозяйственникам о скрипящем кресле, связываюсь с аптекой, узнавая, когда придёт новая партия витаминов для игроков, списываю флакон глазных капель, составляю список покупок. В общем, делаю все, что давно откладывал на потом. Когда результаты анализов появляются в системе, отношу их доктору Макнэлли. Он даже не ругается из-за опоздания — в любой другой день я бы обрадовался этому, но сегодня мне на это плевать. На всё плевать, потому что за обедом Найл из пресс-службы говорит по секрету, что возьмут Луи. *** Домой возвращаться не хочется. Я заезжаю в супермаркет и долго брожу мимо полок, а потом набираю полуфабрикатов и сладостей к чаю. Наконец возвращаюсь в квартиру. Два поворота ключа, кинуть ключи обратно в сумку. В тишине квартиры звук металла кажется оглушительным, а может, это у меня уже просто нервы сдали? Ник Гримшоу, с которым мы, вроде как, вместе, уже умчался себе на радио готовиться к ночному эфиру. Ник наверняка знает, что я не люблю его, что он мне нужен просто справляться с кошмарами по ночам, но почему-то терпит вот уже сколько? Ну, сколько-то терпит. Так, в конце сезона мы уже были вместе, с весны где-то, да? Ну, примерно полгода — сейчас же август. Занятый этими нехитрыми вычислениями я разгрузил покупки. Есть не хочется. Хочется застрелиться. Гримшоу был радиоведущим, лелеял мечту стать вторым Джереми Кларксоном, а потому часто общался с красавчиками, и ревнивый парень был ему ни к чему. Так что он снимал со мной напополам квартиру, занимался механическим, физиологически удовлетворительным сексом и не предупреждал, если приходил поздно. Или если вообще не приходил. Думая об этом, я чувствовал привычное ничего. И непривычное опустошение после утреннего срыва. Как только до вечера доработал?.. Захотелось съехать. Жить одному. Ник плакать не будет, это точно. До Ника был Энди, хороший парень, симпатичный страшно, не чета Нику — даже жалко разбегаться было; но моя холодность его в конце концов доконала. Доконает и Ника, сбежит и он. Ну, когда от карьеры хоть на минуту отвлечётся. До Энди тоже кто-то был. Лицо я помню прекрасно — глубоко посаженные глаза, пухлые губы, щетина, волосы вечно растрёпанные — а вот имя запамятовал. Съехать. Не ждать, когда бросит Ник, а уйти самому. Я поставил чайник, кинул замороженную лазанью в духовку и сел на стул, закинув ноги на второй. Даже листать ленту инстаграма не хотелось. Я закрыл глаза, выдохнул и вдохнул. С йогой не сложилось — некогда, вечно некогда — а жаль. Правильное дыхание должно успокаивать, придавать сил… Когда-то давно, в детстве, я занимался карате, пару лет всего, но сейчас думаю, что неплохо бы вернуть какую-то физическую активность. Может, записаться в фитнес-клуб? А если я съеду от Ника, кто будет будить меня от кошмаров, успокаивать? Кто растормошит, вытащит в люди? Теперь, если я буду видеть Луи каждый день? Перспектива пугает. Всё вокруг снова подёргивается пеленой слёз. Я вытираю глаза салфеткой — грубая бумага царапает кожу под глазом. Вот уж день не задался, так не задался. Опоздание, попытка убийства, так ещё и чуть фингал не заработал, и ладно бы в клубе подрался или там котёнка с дерева снимал, нет же — вытирал глаза салфеткой. Супермен отдыхает. Как-то сам собой в руке всё же оказывается мобильник, и я набираю Джемму. — Привет. — Привет, — отвечает она. Голос кажется мне уставшим. — Опять начальник? — Ага. А у тебя что стряслось? — Да как? — ахаю я. — Я ведь и десятка слов не сказал! — Я тебя с пелёнок знаю, Хазз. Не забывай, — Джемс явно старается говорить помягче: — Что стряслось-то? — Я… я… — слова булькают в горле, кипят, но выйти не могут, я просто не могу себя заставить произнести: «Я пытался убить человека». Я подумать-то об этом не могу. — Я правда рад тебя слышать, — признаю я небольшую правду, и слова потихоньку начинают тянуться из сердца. — Я… прости, не могу, секретность, — это не совсем ложь, — но как узнаешь, позвони, ок? — неожиданно упавшим голосом прошу я. Губы начинают дрожать, глаза вновь наполняются слезами. — Я… я не знаю, что делать. — Что уз… а, ладно, пойму, — кивает Джемма. Я чувствую её жесты даже сквозь телефон, нет нужды скайп включать. Я вешаю трубку. В жизни, где всё кувырком, еженедельно перезваниваться с сестрой — это уже что-то постоянное. Что-то хорошее. Что-то, что помогает мне закончить день и лечь спать. Кошмары так и не приходят — а я жду их, как ждут в гости неблизких и не слишком-то приятных, но всё же родственников. *** С утра на месте лазаньи — записка от Ника: «Спасибо за ужин! ХХ» Сам Гримшоу отсыпается после ночного эфира, и надо бы стараться не шуметь, но я двигаюсь по кухне, как обычно, не заботясь о шуме, и, кажется, даже что-то напеваю. Кидаю записку в мусорное ведро, пока жду, когда закипит чайник. Чашка растворимого кофе, чтобы проснуться, ещё никогда не делала мир хуже. Хотя куда мне теперь хуже. В голове какая-то странная, счастливая обречённость, самоубийственная радость от приближающегося конца. На этот раз я не опаздываю. Еду под аккомпанемент Сии и Тейлор Свифт, подпевая их слащавым балладам, и чувствую себя так хорошо, будто в мире нет и не было никакого Луи. Но тогда не было и никакого Зейна, кривлюсь я, прерывая песню на полуслове. Зейн — выбеленная прядь чёлки, тёмно-карие глаза — встаёт перед мысленным взглядом, и я прошу у него прощения, сам не зная за что. Смитти выдаёт мне ключи без вопросов. Из его будки слышится клубный телеканал, вовсю идёт обсуждение кандидатуры нового защитника. Неудивительно, что, выходя из лифта к своему кабинету, я думаю про Луи. Я вспоминаю хорошие вены и художественный беспорядок в его каштановых волосах, мешанину татуировок на правой руке и, разумеется, льдисто-голубые глаза. По спине дерёт холодом. К середине дня хорошее настроение улетучивается без следа. Хозяйственники не бегут, теряя тапочки, разбираться с креслом. В лаборатории куда-то дели анализы Люка, доктор Макнэлли пребывает в отвратительном расположении духа, а мне в каждом шорохе начинает чудиться полицейская засада. Кажется, что все знают, что я сделал. Найлер как-то подозрительно тих, Люк подозрительно улыбается, а встреченный в коридоре Давид спрашивает про своё зрение, потому что знает, что я его каплями чуть не… Слово «убийство» во всех его вариациях всё ещё мне не даётся даже в мыслях. Скорее всего, у меня начинается паранойя. А ещё все только и говорят, что о Луи. Я наконец запоминаю его фамилию — Томлинсон. Зейн никогда не звал Луи по фамилии. Зейн мёртв. Шесть лет как, напоминаю я себе первую константу собственной жизни. Трава зелёная, небо голубое, Зейна не стало шесть лет назад. Ещё я составляю заявление по собственному — на всякий случай, в стол. Верхний ящик, распечатано в двух экземплярах, дату вписать вручную. На тот же случай навожу справки, куда бы можно устроиться. Желательно подальше от Луи и футбола. «Врачи без границ» и Африка кажутся хорошим вариантом. Тюрьма за убийство с отягчающими — реалистичным. На второй день после взятия у Луи анализов (Господи, я что, всё летоисчисление буду по Луи вести?) тот всё ещё не появился ни в моём кабинете, ни вообще в Крепости, хотя все разговоры всё ещё только о нём. К середине дня я привыкаю к звукам вокруг и не подскакиваю от каждого. Всё не так плохо. Всё так плохо, думаю я в третий день, когда за обедом сидящий по правую руку от меня Найл Хоран только и говорит о том, что Луи Томлинсон занят переездом из Германии. Найл в подробностях расписывает, какой дом подобрали Луи администраторы, какую машину дарят спонсоры, какой службой отправляют вещи. А я жую рис и чувствую, что готов заплакать. В душе детская обида. За что? Я же был хорошим мальчиком! На следующий день объявляют трансфер. Как победитель Лиги Чемпионов, Луи дорого обходится «Манчестеру». В «Баварию» едут двадцать пять миллионов евро, из «Баварии» — гигабайт медицинских данных чуть ли не с роддома. Джемма не звонит. Вечером она заявляется в нашу с Ником квартиру с бутылкой виски. У неё тоже хорошая память. — Что делать будешь? — после второго стакана прямо спрашивает она, прерывая на полуслове бессмысленный трёп — как дела, что слышно… Слова не дают дышать. Рассказать бы, что я уже пытался сделать-то-самое с Луи, да и про татуировку Bus 1 не лишнее — неужели он тоже скучает? — и про чувства, которых вдруг стало так много, что не спрятаться. Я собираюсь с мыслями: — Не знаю. Хочу уехать от Ника. Джемма только отмахивается: — Не от того уходишь. Серьёзно, добром это не кончится, Хазз. Её движения слишком размашистые — перепила. — Ещё чего! Сама уволься, потом советы раздавай, — я не могу не спорить. Это же моя сестра, и она права. — Хаз, это не начальник-козёл, как везде. Это серьёзно. Ты собираешься притвориться, что ничего не было? — Шесть лет, месяц и восемь дней. Джемма закрывает рот, так и не возразив. Я подавляю желание прибавить «Четыре дня с нашей с Луи последней встречи». Джемс делает глоток и только тогда отвечает: — Поступай, как знаешь. И если захочешь поговорить — я тут. — Спасибо. Повисает пауза. Пару раз я подумываю сказать всё же, что Луи — он такой… по нему и не скажешь, что… Про то, какие голубые его глаза, я не хочу даже начинать, а про старую царапину на руке и говорить нечего. А ещё есть врачебная тайна, не нарушая которую, этого не рассказать. И про бледную кожу, мешанину татуировок, тепло тела и твёрдость мышц. Джемма заказывает мини-кэб, и, закрыв за ней дверь, я заваливаюсь спать. Что-то снится — но это снова не кошмар. В той жизни, что кончилась четыре дня назад, они были привычным делом. С утра я понимаю, что почти скучаю по ним. Почти скучаю по всему, что было — по боли от одного имени Зейна, по ночным кошмарам, по рутине дней, почему-то уже скучаю по уютному серому свитеру… о, боже, что я несу! У Луи сегодня презентация, он позирует на стадионе фотографам и даёт пресс-конференцию. Я смотрю трансляцию во все глаза, забыв обо всём вокруг. Каштановые волосы Луи в том же художественном беспорядке, алая форма идёт его светлой коже и голубым глазам, он отвечает на вопросы терпеливо, за его спиной можно разглядеть довольного Найла. — Как ощущаете переход в «Юнайтед»? — спрашивает очередной журналист. — Как возвращение домой, — отвечает Луи, и мне чудится сарказм в его голосе. В его высоком голосе с едва заметным йоркширским акцентом. Первая мысль — Зейн был бы за него рад — и одновременно с этим вторая. Ему идёт, думаю я — и немедленно отшвыриваю от себя телефон. Он приземляется на кушетку — ту самую, где лежал Луи. Я сам не знаю, что чувствую, и у меня не осталось работы, которой можно себя завалить. Достаю из ящика стола одно из заявлений об увольнении по собственному желанию, вписываю сегодняшнее число и размашисто подписываю внизу. Легче не становится. Поднимаю глаза, осматриваю собственный кабинет. Выглядываю из окна, обвожу взглядом приевшийся — родной — вид и рву бумагу на мелкие кусочки. Если и становится легче, то я этого не чувствую. Обычно в таких случаях я пишу статью в медицинский журнал — можно, например, сбацать что-нибудь на опыте лечения Люка. Но сейчас открывать текстовый редактор не тянет, а я слишком устал, чтобы себя заставлять. Я забираю с кушетки телефон и продолжаю смотреть пресс-конференцию Луи. *** На второй день после объявления трансфера Луи наконец начинает тренировки со своей новой командой. Томлинсону немного непривычно на незнакомом поле, он спотыкается на кочках и ямках, и всё же он такой юркий, ловкий, так запросто нашёл со всеми общий язык, общается, смеётся… Видеть его издалека — почти больно, но я уже столько дней о нём думаю, что этот дискомфорт становится привычным. Просто ещё один игрок. Ещё один пациент. Ничего особенного — кроме того, что я стою у окна в коридоре и пялюсь на тренировочное поле, забыв, куда шёл и что вообще делаю в этом коридоре, у этого окна. Я в дерьме. Я же даже о Зейне не думаю. Даже не прикидываю, как этого ублюдка ещё убить. Вместо этого я читаю каждое слово, что о Томлинсоне писали врачи, и выписываю из историй болезни самое важное. «Луи Томлинсон, 1991 г.р.» становится поднадоевшим штампом. Просто ещё один пациент. Здоров, как бык, во всех подробностях. Кресты давно зажили, а про более мелкие травмы и говорить нечего. Иногда вылетает сустав левого указательного пальца. Ничего неожиданного, странного или подозрительного. Только вот о крошечном шраме на руке — я даже навожу справки, связываясь с парой коллег — ни слова. Мне мерзко даже думать об убийстве. Я же не такой. Я не могу. Как так — взять и лишить человека жизни? Как с этим жить? Как вспоминать его, думать, что вот был бы жив он сейчас… А Луи думает так о Зейне? Вспоминает? Прикидывает, каким бы он стал? Я построил Зейну сотню мысленных карьер — от художника или музыканта до учителя английского в школе и менеджера среднего звена. И всё же он не стал никем из этой сотни. Потому что он мёртв. А Луи живёт, улыбается, носится по полю и раздаёт интервью. Я не могу так легко сдаться. На следующий день приходят витаминные добавки для Луи — точно по его биохимии крови. Я вызываю Томлинсона через дежурного администратора, быстро, пока не успел передумать. Пока не успел придумать способ… Я же не такой. Мне думать об этом страшно. И мерзко. И льдисто-голубые глаза перед внутренним взглядом. Я прячу лицо в ладонях — руки мелко трясутся — даю себе десять секунд и принимаюсь за работу. Благо, пока меня разрывали демоны, рутина снова успела накопиться. Луи стучит в мой кабинет перед обедом, в красном с головы до ног, волосы мокрые, но всё ещё художественно растрёпанные, пусть и не стоят торчком. Не смотреть в глаза. Не смотреть. Рукопожатие ударяет током. Я вкратце объясняю, как принимать витамины, зачем… — и сам себя не слышу. В ушах шумит кровь. У канцелярских ножниц тупой кончик. Лежат удобно, почти под левой рукой, схватить, перекинуть в правую и изо всех сил вдавить у середины грудинно-ключично-сосцевидной мышцы, выделяющейся, когда Луи поворачивает голову. Где-то недалеко должен быть и канцелярский нож. Луи отмахивается: «Не вчера родился», но я с трудом его слышу, берёт баночку со стола и кусает губы, прежде чем спросить: — Ты всегда Джима напрягать будешь? — Что? — я ещё не готов к диалогу. Вместо нормального ответа я тупо смотрю на Томлинсона и открываю рот, как рыба. В голове пусто, на языке не вертится ни единого слова. — Джим. Дежурный администратор. Можешь просто взять мой номер. Я всё ещё краем сознания думаю о том, чем бы разорвать его сонную артерию. — В Германии все так делают, — оправдывается Луи, глядя в пол. — Давай, — я наконец отмираю, достаю мобильник и записываю. На речь меня по-прежнему не хватает. — Могу взять твой номер? Ну, если что случится. Я знаю, что должен звонить дежурному администратору, но если что, он же всё равно сообщит тебе? В Мюнхене так делали… — Знаешь, это, пожалуй, лишнее, — я как можно аккуратнее подбираю слова. — Недели не прошло, а ты тут свои порядки диктовать будешь? — Э-э-э, — тянет Луи. Он смущается окончательно, даже немного краснеет, розоватым отсветом на яблочках щёк. — Ты прав. Я пойду? — Давай. Приятного аппетита. — Тебе тоже? У вас, я слышал, отдельная столовая? — С жирным и солёным, ага, — я не собирался улыбаться и шутить. Я всё ещё не привык. Я уже намечаю следующую попытку убийства. Но я смотрю Луи в глаза и улыбаюсь так, что на щеках, наверное, появляются ямочки. Кто-то находит их очаровательными. Господи, о чём я только думаю? В голове ни одной нормальной мысли. Боже. Таких неловких диалогов у меня не было… больше шести лет точно, после смерти Зейна ничего не могло выбить меня из колеи. А до этого… и не помню, что там, до Зейна, было. Подростком, небось, лажал только так — но вспомнить не могу. А тут — Луи и не сказал-то ничего, а у меня чуть не колени подкашиваются. В башке каша. И язык к нёбу прилип. — Ну, я пойду к обезжиренному и пресному, а то и этого не увижу. До встречи, — Луи подаёт руку. Я мешкаю, но всё же подаю свою. Рукопожатие вновь отзывается взрывом во всём теле. Луи покидает кабинет всё тем же быстрым, пружинящим шагом. Пью холодную воду прямо из-под крана, чтобы успокоиться. Не делал этого с тех пор, как разок припёрся на пары с адским, нестерпимым сушняком, и как-то незаметно выпиваю столько, что на обед уже не хочется. Хочется уволиться и никогда больше не видеть Луи, чтобы не чувствовать себя таким идиотом.