А в руках она держала серые облака

      Не сказать, что моя жизнь идеальна. Но и днищенской, выражаясь языком современных детишек, не назовешь. Говорю так, словно мне лет за сорок и я прожила тяжелую жизнь. Ничего подобного.       Обычный шестнадцатилетний подросток, не совершивший в своей жизни ничего хорошего. Нет, серьезно. Я никогда никому не помогала с лет десяти, меня-то и благодарить даже не за что.       Собираю тонкие школьные учебники в потрепанную сумку, тяну собачку в сторону и слышу звук застегивающегося замка. Последний урок дался мне намного тяжелее, нежели остальные, и меня уже потряхивает от ярого желания вернуться домой, в свои четыре стенки, запереться там и не высовывать носа.       Когда я торопливо шагаю к школьным воротам, я молюсь богам, пусть и не верю в них, чтобы меня никто не заметил, а лучше вообще не трогал. — Эва Мери, не против если мы вместе пойдем домой? — но удача явно не была на моей стороне.       Кларис Смит была идеальной девочкой. Во всех смыслах. Юбки, платья, блузочки и кофточки она носила не снимая. Она даже на ежегодную уборку класса в конце учебного года приходит в гребаной юбочке или платьице. И обязательно в милой кофточке, которую потом обсуждает с подругами часа два: как выбирала размер, расцветку, не заморачивалась с деньгами, и в итоге папа купил это персиковое нечто. Точнее он просто дал деньги на новый шмот. Всегда уложенные короткие, тонкие, но, черт возьми, ухоженные (даже переухоженные) волосы лежат идеальными шелковистыми локонами на хрупких плечах этой девушки. Ни одного тебе поломанного волоска или сеченного конца. Мне даже жаль ее жиденькие волосюшки, ибо с таким уходом, на который она вываливает бабла мерено - не мерено, мне бы хватило прожить на них два месяца, не требуя большего, волос уже испортился, нежели приобрел так и не дождавшуюся длину и объем. И это кукольное лицо, которое я хочу расцарапать с начальной школы. Вот как увидела ее в первом классе, так и въелась мысль в памяти, что ей как-нибудь обязательно надо повыдергивать эти светлые пакли.       И эту мечту я лелею уже добрые девять лет. — Отвали, — буркнула, но достаточно громко, чтобы меня услышала эта стерва.       И стервой ее называют не просто так. За милым личиком: пухлыми губками-бантиком, голубыми глазками с густо накрашенными ресницами и красными, от природы, щечками — скрывается настоящая меркантильная тварь, поменявшая за свои вонюченькие шестнадцать лет жизни около десятка парней. До класса седьмого она была безобидной, пока ей не купили первый айфон, не подарили первую взрослую косметичку и первые каблучки, высота которых была больше пяти сантиметров. — И чего мы такие недружелю-ю-юбные? — тянет слащавным голосом, цепляясь рукой за рукав моей тонкой толстовки.       Когда она дергает меня назад, к себе, я чувствую омерзение и желание въехать ей по морде, если не руками, то хотя бы сумкой. Но потом вспоминаю, что рисунок с Тоторо уже наполовину отвалился, и этого удара он может не пережить. А я очень люблю эту вещь. — Тебе не говорили в детстве, что трогать людей без спроса, а особенно резко дергать — это неприлично, неуч? — голубые глаза напротив щурятся и блестят пакостливой искоркой, а напомаженные персиковым цветом губки-бантиком кривятся в ухмылке. Стервозное выражение лица ей не идет, но я молчу, продолжая прямо смотреть на Кларис.       Над городом нависли тяжелые синие тучи, в любой момент готовые извергнуть дождь с громом и молниями.       Кажется, я сегодня брала с собой зонтик. — Ты сейчас похожа на дворовую псину, Мери, — мерзко шепчет одна из красавиц школы, презрительно фыркая. Не смотря на поднявшийся ветерок, в тонком свитере и свободных джинсах мне становится жарко. Мысли о доме меня не покидают, и я дергаю рукой, в попытке сбросить цепкий захват тонких пальцев. Но Кларис была упрямой и мерзкой, поэтому продолжая меня держать за рукав, она не прекращала свой бесполезный поток слов.       У нас не было хороших отношений. Я старалась не обращать на восходящую звезду внимания, собственно, что не так уж и плохо получалось, а Смит вообще не знала о моем существовании, пока мы случайно не сцепились в столовой, когда какой-то парень меня толкнул в очереди, и я не задела случайно впереди стоящую Кларис. Помню, она удивленно смотрела на меня, а после раздалась ругательствами, и в никакую не хотела принимать от меня искренние извинения. И когда мое терпение лопнуло, я громко на нее рявкнула, после перестав обращать вообще какое-либо внимание.       И уже как год мы обоюдно выносим мозг и тратим нервы друг другу. И затевает это все Кларис. Я вообще по натуре спокойный человек, стараюсь лишний раз ни с кем не ссориться. Да что там! Даже поболтать ни к кому не лезу!       Но Кларис, не смотря на мой достаточно миролюбивый характер, пока не тронут, пытается меня унизить. Как-то пыталась задрочить, чтобы я стала последним человеком в школе, которого бы все чмырили.       Но я-то не лыком шита! Зря что ли последние года четыре вела себя отшельником? Ну, а еще, если меня все же кто-то пытался уколоть словом или физически навредить, шипела и ругалась. После этого за мной и потянулась репутация не совсем адекватного человека. — Руки убрала! — процедила сквозь зубы, впиваясь короткими ногтями в шелковистую кожу рук Кларис. Я не пыталась ее поцарапать, нет! Я пыталась пальцами чуть ли не обхватить тонкие косточки, выступающие на обратной стороне ладони, вдавливая подушечки пальцев в руку. Ей должно было быть очень больно.       Смит вскрикнула, сама одергиваю руку, прижимая к груди. Взгляд голубых глаз больше не источал насмешку и презрение. Сейчас в них кипела ярость и злость. И я впитывала ее эмоциональный фон, как губка впитывает в себя воду. Мне нравилось выдавливать из своих обидчиков эмоции и обязательно отрицательные. Так они проигрывали, видели триумф в моих глазах и отступали. Когда они веселились, это означало лишь, что я проиграла. И приходилось отступать уже мне, позорно поджав хвост. Даже порой терпеть не только насмешки, но и побои. — Еще раз меня тронешь, я тебе вилку в глаз воткну.       И с мрачным настроем я зашуршала потертыми кроссовками по идеально уложенному асфальту. Ни одной трещинки за полгода не образовалось.       Пока я дошла до дома, то зонтика, как предполагала, так и не вытащила. Зато, на середине пути, моя резинка лопнула, и мои темно-каштановые волосюшки «красиво» рассыпались по плечам. Обладая очень пушистым и объемным волосом, я была уверена, что эту львиную гриву можно было увидеть за километр. И пока я шла по трассе домой (это самая близкая дорога к дому. Собственно одна из трех), я успела разругаться и психануть, закинув локоны за шиворот толстовки.       Когда я подходила к дому, умудрилась запнуться четыре раза и порвать подошву кроссовок. Когда я поднималась по небольшому крылечку, то лбом встретилась с низкой резной перекладиной. Хотя обещалась ее спилить месяца три назад.       Эта перекладина присутствовала в моей жизни с тех времен, как я себя помню. Мой дядя ее привинтил между колонами, чтобы на нее я могла вешать самодельные качели и качаться. Увы, но детские качели к тринадцати годам перестали меня выдерживать, и, в итоге, когда я решила сесть на них вновь и раскачаться, они порвались. А чертова перекладина как была привинченная к колонам, так и осталась стоять на месте. Она мне не мешала до поры до времени. Увы, но мой организм решил заработать, или что там происходит. В итоге, я умудрилась вытянуться на шесть сантиметров за год. И последние месяца, по забывчивости, стала биться лбом об дерево. Но были и плюсы. Теперь я не была коротышкой под сто пятьдесят пять сантиметров. Когда я измеряла свой рост в больнице у знакомой врачихи, моей радости не было предела - как никак, а выросла до ста шестидесяти сантиметров. Я визжала, как резанная, прыгая на месте, после двухлетнего отсутствия вообще каких-либо сдвигов в формировании тела.       Жаль, с ростом грудь не выросла.       Но перекладина мне мешала, и единственное, что останавливало меня ее спилить, это память о дядюшке. Этого человека я любила наравне с матерью, а когда ему пришлось взять надо мной опеку, и он без возражений и задней мыслей это сделал, я была ему по гроб благодарна. Да, я его искренне любила.       Ругаясь и матерясь, я приложила пакет замороженной курицы к ушибленному месту. Пока разбирала сумку с учебниками, мимоходом посмотрела в зеркало. Кожа на месте удара налилась краснотой и, если присмотреться, можно было увидеть очертания сердца с небольшим цветочком рядом. Дядя у меня любил вырезать по дереву. И неважно что: орнаменты или же деревянные игрушки.       Пока совсем не стемнело, я быстро разогрела вчерашний суп, который готовила весь позавчерашний вечер. Не имея привычки есть каждый день что-то новое, я готовила что-то одно, и питалась этим пока не кончится или не скиснет.       Мама умерла шесть лет назад, оставив попечительство на меня своему брату, дяде Абараи. Фина, моя мама, была слабой. И без труда подцепила пневмонию легких. Тщательное лечение не помогло моей маме, и буквально за два месяца она скончалась. Мы готовились к этому, так как знали, что она не сможет перенести лекарства и болезнь в целом. И, когда маму перевели в реанимационное отделение, пытаясь спасти, дядя Абараи сидел рядом со мной в коридоре на лавочке, в руках держа документы на опеку.       Я по жизни не была дружелюбной и доброй, нежность распространялась только на родственников, которые помогали мне жить. Не выживать, а жить. Отец умер еще до моего рождения, со слов матери, он погиб в автокатастрофе. Не оригинально, - сказал бы кто-то, вот только я не какая-то особая персона, чтобы мои родители умирали по особым причинам. И в мире существует еще с десяток тысяч таких же детей, которые потеряли близких сердцу людей в детстве. И я не впадала в истерики, не огораживала себя стенами. Просто потому что они были выстроены еще до смерти моей дорогой мамы.       Дядя Абараи был археологом. Неизвестным, но поистине любящим свою работу. К ней он относился, как к живому человеку. На раскопках любовно отчищал найденную посуду от грязи. Если обследовали храмы, ходил чуть ли не на цыпочках и, не дай бог, какой здоровый камень сдвинется с места. Я иногда ездила с ним за границу: в Китай, Египет, Африку. Но это было в таком далеком детстве, до пяти или шести лет, что любое воспоминание о прошлом всплывает в мыслях размытой картиной. И единственное, что я помню, это золотой песок и камень Египта, одинокие деревья среди высокой травы Африки, да мегаполисы Китая. Китай я совершенно не помню. Наверное, это из-за того, что, когда я поехала в эту страну, мне было года два. Я только научилась слова без шепелявства выговаривать.       Мама, по просьбе родителей, из Италии переехала в Америку, в не такой уж и незнакомый город Тусон, расположенный в штате Аризона. Бабушка и дедушка, которых давно нет в живых, девятнадцатилетней Фине успели приобрести домик в отдаленном районе города, за невысокую цену. Двухэтажный, с милым балкончиком над крыльцом, красной деревянной обивкой. Небольшая лужайка у крыльца в детстве была засажена цветами: ромашками и гладиолусами, которые так любила мама. Она за ними и ухаживала. После ее смерти, я невзлюбила эти цветы. На ее похоронах они пестрили белым, фиолетовым и красным цветом только так.       Я не могу в полной мере ухаживать за домом и стараюсь не использовать когда-то мамину спальню, гостиную и летнюю кухню. Телевизор из общей комнаты я перенесла в свою спальню, обустроив все как можно удобнее. Моя комната мне казалась моим небольшим мирком. Той реальностью, которую три года назад я создала. Начиная от проклеенных обоев в виде мелких кактусов с лисами, заканчивая натяжными потолками с неоново-светящимися листьями клена. К потолку я приклеила свисающую гирлянду-розочки, и аккуратно вырезанные китайские фигурки светились то голубым, то зеленым цветом. Все клеила и лепила я с дядюшкой вместе, категорически отказываясь от помощи заказного чужого труда. Не смотря на вызывающий ремонт, декора в комнате не было, да и мебели стояло по минимуму. Платяной шкаф с зеркалом на дверце, диван, чтобы спать напротив шкафа. Стол за дверью с компьютером, где стена была достаточно длинной, чтобы суметь уместить туда еще один шкаф с книгами и дисками. И тумбочка, стоящая у того же шкафа с вещами, где был расположен старенький и не самый легкий телевизор. Ни ковра, ни мягких игрушек, ни статуэток с картинами. Мне этого не надо, все по минимуму, как я люблю.       Имея репутацию отшельника, я не стремилась понравится каждому, стараясь лучше отгородится от мира и общества. Мне это было необходимо, как вода была нужна всему живому. Были походы к психологу, были попытки сойтись с соседями и детьми из других классов, но после приходил непонятный страх, который был непонятен даже мне.       И люди щурились, отворачивались от нелюдимого подростка, шептались, не стесняясь присутствия объекта обсуждений, не считались с моим мнением. И равнодушно я подмечала, что мне плевать, с высокой колокольни. — Привет, старик, — улыбаюсь, приветствуя дядюшку на другом конце земного шара. Когда мой телефон заиграл свою тупую мелодию, пусть я и не стремилась ее менять, хотя она меня бесила, я уже радостно улыбалась. Дядя мне редко звонил, и каждый его звонок я ждала с нетерпением. Даже такому бичу, как мне, нужно общение. — Мне всего лишь пятьдесят четыре! — возмутился собеседник, шутливо повышая голос. — Я тоже рад тебя слышать, дорогая, — мне приятно слышать голос родного человека, и, от явного одиночества, наконец связавшись с дядей, после месячного отсутствия общения, я задерживаю дыхание, стараясь сдержать набежавшие слезы.       У каждого свои слабости. — Ты когда вновь появишься на горизонте? — тихо шепчу, по тяжелому вздоху понимая, что не видать мне дяди еще около двух или трех месяцев. Так всегда.       Вот только в груди продолжает все сжиматься от понимания, выдавливая из глаз прозрачные слезы. — Еще месяца два я точно задержусь на раскопках, — в отражении я увидела свою горькую улыбку, — не расстраивайся… — множество раз я слышала эти слова с надеждой, что дядя скоро приедет. А он не приезжал, — я тебе подарок отправил. На раскопках какую-то коробочку откопал, с небольшой резьбой. Ценности она не представляет, но я знаю, как ты любишь коллекционировать такое барахло. Мой маленький исследователь, — слова археолога поднимают настроение, и я уже представляю эту вещичку у себя в руках, как бережно отчищу ее от грязи подаренным дядей набором для раскопок. Как кисточкой буду смахивать пыль, осторожно отколупывая пинцетом кусочки грязи, вытаскивая застрявшие в трещинках песчинки. У дядюшки этого добра полно: коллеги дарят, сам заказывает оптом. Вот и не поленился мне подарить таких пару наборчиков, видя мой интерес к его работе. Улыбка сама расцветает на губах. — Должно прийти скоро, я отправил ее еще недели три назад. Но, увы, связаться смог только сейчас… — АБАРАИ, ПОШЛИ ДАВАЙ! НАМ ЕЩЕ УЧАСТОК ОПРЕДЕЛЯТЬ ДЛЯ РАСКОПОК! ВРЕМЯ ПОДЖИМАЕТ! — кричат на заднем фоне, и я опять грустно улыбаюсь.       Черт. Опять наступит это одиночество. — Прости, котенок, мне пора, — поспешно тараторит дядя, — Как смогу, сразу свяжусь. — Пока, старик, — но археолог уже не слышит, отключается, и мои слова доходят только до гудков.       Всю ночь я думаю о коробочке, и страха, что я не высплюсь — нет. Настали последние дни учебы, и должны начаться летние каникулы. Оценки за год выставили, и я не собираюсь ходить на занятия, как и половина школы. Более чем уверена, что завтра и послезавтра на уроки пойдут только зубрилы, отличники и люди, пекущиеся за свою репутацию ответственных учеников. Собственно, это, в основном, и есть отличники.       Когда в руки ко мне попадает большая коробка, а курьер просит расписаться и оплатить доставку, я сую ему несколько долларов, не обращая внимания на его удивленный взгляд. Сунула я ему сумму больше, чем нужно, но отмахиваюсь, что-то кидаю ему про присвоение остальной сумме себе и бережно несу легкую коробку в свою комнату. На диване, распаковав ее и открыв, вижу белый мелкий синтепон в виде шариков. Его много, очень много. Горстками синтепон выгребаю в мусорный пакет, в конечном итоге натыкаясь на мягкую, сделанную из пушапа, подобие коробочки. Раскрываю ее и вижу, среди тонкой белой и, опять же, синтепоновой ткани, темно коричневую коробочку. Низкие ножки-подставки забиты комками оранжевой земли, верхняя часть практически чиста, несмотря на тонкий слой пыли и грязи. На стенках вырезаны рисунки и символы, похожие на египетские письмена.       Хмыкаю от своей глупости.       Неудивительно, что я пришла к такому выводу. Вот уже как четыре месяца мой дядя отправился в Египет, в Гизу, на раскопки какой-то очередной мелкой деревни. И пусть он мог отказаться от поездки, ибо место особо не было стратегически важным, но он был археологом от мозга до костей, и даже столь мелкие выезды были для него манной небесной. — Мелкие, в пять месяцев отсутствия дома, — шиплю, крючком разделывая затвердевшую грязь на крышке шкатулки.       В руках у меня лежала небольшая шкатулка с расширенной по границам крышечкой. Скорее всего, крышка снималась, нежели открывалась. Механизмов по краям я не видела, что упрощало работу. Очень осторожно касаясь инструментом шкатулки, я уже предвкушала, как открою ее, будучи уверенной — там ничего не будет. Она была тяжелой, это можно списать на камень, из которого была сделана вещь. Ну я еще ее потрясла и ничего не услышала. Так что там, определенно, ничего не могло быть.       Весь день уходит на ее очищение, и, распыляя на поверхность специальный раствор, дальше смазывая оставшуюся пыль помпоном, смотрю на небольшой рисунок солнца и скарабея.       Хорошо изучая историю и дополнительный материал, припоминаю, что скарабей в Египте считается священным животным, точнее насекомым. И то, что он изображен летящем к солнцу с шариком на голове — нормально. Шарик - это навоз, которые жуки катают по горячему песку под палящими лучами солнца. Египтяне считали, что в этом шарике находятся семена зародышей солнца, новая жизнь. Так как скарабей катит шарик в дневное время, древний народ отождествлял скарабея с солнцем. Как звезда восходит из мира теней, возрождаясь, так и жук катит свой шарик с зародышами солнца на рождение новой жизни.       Крышка отчаянно не поддавалась напору моей силы, не хотя открываться. Крутила, вертела, трясла, но коробочка не раскрывалась.       Оставалось только положить каменное изделие на полку в гостиной к другим моим приобретениям.       Жаль, что я так и не смогла раскрыть шкатулку. — Возрождающееся солнце, — задумчиво читаю мелкие рисунки, одни из немногих, что я знаю.       Послышался щелчок, и округлыми глазами смотря на небольшое облачко пыли, на прорезь меж крышкой и стенкой шкатулки, я боюсь выдохнуть. — Да вы шутите! — сдавленно шепчу, пальцами хватаясь за самый краешек. Осторожно приподнимаю, глазами цепляясь за тьму внутри, но ничего не вижу. Аккуратно хватаю другой рукой шкатулку и преподношу к лицу, надеясь что-то разглядеть.       В нос попадает пыль, а в глазах мутнеет. Считанные секунды, и я падаю в темноту, прижимая проклятую шкатулку к груди.       Уверенная, что странная шкатулка виновата в моем обмороке, я окунаюсь с головой во тьму, абсолютно не слыша звуков. Вакуум.       Мне снился странный сон из прошлого. Когда я была малюсеньким шпендиком, дядя взял меня на раскопки какого-то храма или мелкой пирамиды. Для него поездка была важной, одной из самых захватывающих. Я потерялась в пещере и нашла что-то интересное. Вот только что - не помню. Но когда я вспоминаю о этих размытых картинах, то всегда, машинально, тянусь рукой к правой ноге, к щиколотке. Дядя рассказывал, что я умудрилась то ли вывихнуть, то ли порезать ногу. И я тогда долго плакала и не хотела объяснять почему. — Черт! — тихо чертыхнувшись, попыталась перевернуться на живот.       Но затекшая спина и копчик не позволили это сделать, сковывая движения.       Никогда особо не жаловалась на свой диван, с учетом того, что ему и двух лет нет. Мебель была мягкой и спать на ней мне в одно удовольствие.       Когда я приоткрыла глаза и увидела перед собой странный кремовый потолок, вместо неоновых листиков и свисающих розочек, я подорвалась с места, не обращая внимания на боли в теле. — Где я?! — шепчу, рассматривая незнакомые стены. Тело пробила мелкая дрожь, а дыхание перехватило от страха. Где мои лисичики? Кактусы? Где я, черт возьми?!