Стена пятисот слов

— Опять? Мам, я не буду! Смотреть на это не могу уже! Элин оттолкнул от себя грубую каменную миску. В рыжем, болезненном свете факелов бурая жижа вызывала отвращение. — А ты не смотри, неблагодарный, — устало огрызнулась мать. — Зажмурься и ешь. Больше ничего нет. Мать ругалась не со зла, это Элин понимал. Они все слишком устали, и кровоточили ранами страшные потери, от которых не скоро оправится их народ. Если вообще оправится. Элин потерял всех, кроме матери и деда. Его, десятилетнего, посчитали ребёнком, и не пустили в бой… Элин не мог простить этого мёртвому отцу. — Лучше бы я сражался, чем давился этой отрыжкой тролля, — сказал он матери. — Умер бы достойно, как и подобает героям. — Неблагодарный, — снова упрекнула мать, но совсем безжизненно, устало. Элину стало жаль её: постаревшую, выцветшую от горя, подслеповато щурящую глаза. Наверное, она тоже скучала по солнцу и небу. И по отцу. Но Элина всё равно злила её тупая, скотская покорность. И это вечное «должен быть благодарным». — За что благодарным? — спросил он. — Разве они, наши братья, вышли с нами плечо к плечу сражаться? Разве дали отпор вонючим дикарям, как стоило бы мерам? Разве не загнали нас сюда, как крыс, и кормят помоями? — Не помоями, а грибами, — в сотый раз поправила мать. Элину стало жутко: голос её звучал мёртво, механически, лязгом двемерских шестерёнок. — Оставь, Лиллиэ, — внезапно вмешался дед. — Оставь его, дочка. Пусть не ест. Иди сюда, Элин, я тебе кое-что расскажу. Элин не на шутку перепугался. Дед, слепой, старый, ушёл с женщинами и детьми. И молчал всё время, сколько они были здесь, под каменными сводами пещеры. — Видел ты, как сажают зерно? — спросил дед, когда Элин тихим мышонком сел с ним рядом. — Его прячут в землю, малыш, чтобы оно проросло под благодатным светом Аури-Эля, когда придёт срок. Наш народ не мёртв, пока вы, зёрнышки, ждёте. Вы взойдёте из-под земли, светлые, яростные и неукротимые. Вы — наша жизнь, Элин. Скажи, ты слышал, как меня зовут трусом за глаза? Элин побледнел — дед словно мысли прочитал. — А теперь выслушай меня, — усмехнулся дед, угадав ответ. — Мало быть зерном: надо стать зерном своего народа. Мы — это наша вера и честь, память и песни, правда и закон. Я стар и слеп, но я помню. И пока я жив — ты будешь запоминать всё, что я скажу. И жить. И есть эти грибы, чтобы прорасти однажды светлым и чистым зерном. Элин молчал. — Собери детей, Лиллиэ, — сказал дед, и в его глухом голосе на миг прорезались былые сила и мощь. — Я буду рассказывать им о нас. О них. О снежных эльфах. Но, скажи, лишь после того, как они поедят. Элин давился грибной кашицей. Умом он понимал правоту деда: они должны жить. Вот только поганые двемерские грибы всё равно стояли поперёк горла. Элин глотал их с глухими, невыплаканными слезами пополам. А дед умер, не успев рассказать и сотой доли того, что знал. И не поняв, как жестоко ошибается иногда взрослая мудрость.