Ив. Твой всегда и навсегда.
— Здравствуйте, Одетт. Подняв глаза, женщина увидела стоявшего перед ней Мэдисона. — Спасибо, что пришли. Присядете? Он опустился на стул напротив неё. Было видно, что ему нелегко даётся сохранять спокойствие: он выглядел расстроенным, и она даже удивилась, что он всё-таки пришел. — Зачем вы меня позвали? Разве нам ещё есть что обсуждать? Женщина открыла сумочку и достала оттуда бархатную коробочку, положив её на стол перед ним. — Я хочу, чтобы вы отдали это господину Берже. Мэдисон нахмурился. Он аккуратно открыл футляр и некоторое время в недоумении смотрел на колье. — Что это? Что вы мне даете? Почему я должен это ему отдавать? — Думаю, он всё поймёт. Можете ничего к этому не добавлять. И я хотела извиниться… что поставила вас в неудобное положение. Я знаю, что вы хотели как лучше… — Вы приняли правильное решение насчет книги. Поверьте. — Он очень серьёзно посмотрел на неё. А Одетт снова подумала, как всё-таки тот похож на Ива… на его иную, более спокойную, гармоничную, рациональную версию… — Я так и не смогла понять вас. Ваши чувства. Я в них не верила, но… мне теперь кажется, я заблуждалась ещё очень во многом… — она сложила письмо, трогая его пальцами и убрала в сумочку. — Думайте о нём лучше… — он снял очки и потёр переносицу. — Он хороший… человек. — С вами он именно таким и был, не сомневаюсь. По крайней мере, старался. — Она взяла бокал и пригубила вино. — Мой муж отказался от участия в выставке. — Да, я знаю. — И он во всём винит меня. — Как вы поладили с Оливье Гудроном? Я так и не поздравил вас с обретением семьи. Одетт пожала плечами. — Я бы это так не назвала. Скорее, свою семью я сейчас потеряла… потому что меня ждёт развод. — Мне очень жаль… — Отдайте это колье Пьеру. — Сказать, что это от вас? — Скажите, что это от Лизетт Гудрон. — Тихо произнесла она. *** — Лизетт, зайдите ко мне, пожалуйста… Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Ты стоишь на лестнице. Мимо тебя наверх только что прошла группа рабочих с новой мебелью. Новая обстановка в кабинете господина Сен-Лорана. — Да, конечно. — Я киваю. Мы не разговаривали друг с другом очень давно. Я удивлена. Многое изменилось. Наше маленькое государство переживает не лучшие времена… О господине Иве теперь говорят с плохо скрываемым сочувствием, как о тяжело больном. Я даже думаю, что если однажды утром нам сообщат новость о его смерти, все расстроятся, но никто не удивится. Я же боюсь только одного — что ты нас покинешь. Мой эгоизм и любовь к тебе переживали ревность, и я мечтала о вашем расставании. Но я никогда не задумывалась о том, что если это произойдет, ты можешь уйти. Никто не мог себе это представить… но слухи о вашем разрыве идут далеко за пределы этого здания. «Но что тебя понадобилось от меня?» Поднимаюсь наверх. Знакомое чувство дрожи в ногах. Из кабинета месье Ива доносится музыка — Шопен. Верный знак того, что господин Сен-Лоран не в настроении. Меланхоличные звуки заполняют собой всё пространство этажа. «Словно ангелы плачут», — говорит в такие минуты мадам Фелисса. Дверь твоего кабинета открыта, и я захожу. Ты сидишь за столом — серьёзный, в привычном сером костюме, и перебираешь какие-то бумаги. Ты сильно постарел за эти десять лет — волосы уже наполовину седые, губы сжаты, под глазами мешки. Наверное, я тоже изменилась… интересно, замечаешь ли ты это? — Садитесь… — ты указал мне на стул. Я сажусь и жду некоторое время. Мне кажется, ты просто не знаешь, как начать разговор. — Сколько вы уже у нас работаете? Неожиданный вопрос. — Девятнадцать лет, месье. Твоё лицо вытягивается в изумлении. Кажется, ты потрясён тем, как вообще всё долго здесь продолжается… в том числе и для тебя. Но твоя роль неизменна, так же, как и роль господина Сен-Лорана. А я? Я уже не простая швея. Теперь я начальница отдела, который занимается пошивом вечерних платьев «от кутюр». Это очень высокий статус. — У вас сегодня день рождения, верно? Теперь настал мой черёд удивляться. Откуда тебе это может быть известно, ведь я никогда не афишировала это событие? — Да. — В таком случае… я бы хотел пригласить вас на обед. Вы ведь… обедаете? — Практически каждый день… — вырвалось у меня. Не могу поверить, что слышу это. И спустя сколько? Десять лет! Сколько раз я представляла себе, что однажды ты подойдёшь ко мне и снова заговоришь… но любым мечтам со временем приходит конец. Время возвращает нас с небес на землю. Чтобы в итоге отправить обратно… — Я буду рада… Мы смотрим друг на друга, я улыбаюсь спокойно, вежливой улыбкой, которую так хорошо изучила за эти годы. Ты опускаешь свой взгляд и киваешь. — Дождитесь меня после работы. Или… знаете, давайте встретимся… — ты называешь пересечение улиц в квартале отсюда. Я понимаю, ты не хочешь, чтобы кто-то видел нас вместе здесь. Я возвращаюсь к своим делам и день продолжает идти своим чередом. Так странно, но мне никогда не хотелось поделиться своими чувствами с кем-то из друзей. Моя тайна живёт со мной, и я знаю, что буду хранить её до самой смерти. Она оберегает меня и тебя. В назначенный час я стою на тротуаре, и мне кажется, что это не я, а какой-то совсем другой человек ждёт здесь тебя, как старого друга. Бросаю взгляд в карманное зеркальце — женщину не спрашивают о возрасте, но она не может не думать о нём в свой день рождения. Я думаю лишь о том, соответствует ли мой внешний вид тому месту, куда мы пойдём. Я даже не думаю о причинах это приглашения, только о своём платье. Мы все, работницы дома Ив Сен-Лоран, приучены придавать слишком большое значение этим деталям. — Лиза! Я слышу твой оклик и оборачиваюсь. Ты стоишь возле открытой дверцы машины и машешь мне рукой. На тебе всё тот же серый костюм, но без галстука — маленькая деталь, говорящая о том, что ты уже не на работе. Удивительно, что ты нашёл время увидеться со мной! — Садитесь… — ты открываешь передо мной дверцу переднего сиденья, рядом с тобой. Я в жизни не сидела в такой дорогой машине. Не знаю, что это за модель, совсем в них не разбираюсь, но боюсь даже предположить, сколько она стоит. В салоне даже пахнет иначе — дорогим парфюмом, сигаретами и чуть-чуть лаковой кожей. Ты садишься за руль, но мы не трогаемся с места. Я чувствую твоё замешательство, волнение и понимаю: ты не знаешь, как со мной разговаривать. Мы ведь даже и тогда толком не говорили. Ты был самым близким человеком на свете и одновременно безвозвратно далёким. — Лиза… извините меня. К сожалению, не получится нам пообедать… мне нужно ехать в… — ты явно сомневаешься, стоит ли тебе как-то оправдываться и что-то пояснять. — Появились неожиданные дела. — Я понимаю, — мне не хочется показать, как я разочарована, но одновременно и рада. Я не представляю, как бы сидела напротив тебя за столиком в каком-нибудь ресторане, где десерт стоит как треть моего месячного заработка, и поддерживала светскую беседу. — У меня есть пятнадцать минут. Я позвал вас… потому что хотел поговорить. — Ты включаешь зажигание. — Давайте отъедем куда-нибудь… где поспокойнее… Мы огибаем здание и въезжаем во двор дома. На улице уже сгущаются сумерки, их холодный синий свет растворяется в бледных лучах только-только загорающихся фонарей. Мы молчим. Я знаю, что сейчас ты подбираешь слова, но не представляю, что хочешь сказать мне, и даже не смотрю на тебя. Неожиданно я чувствую твою руку, которая накрывает мою ладонь, лежавшую на колене. Этого жеста достаточно. Я поворачиваюсь к тебе и слышу тихий, взволнованный голос. — Сегодня ваш день рождения… и я хотел сказать вам — спасибо. Эти двадцать лет… Лиза, я виноват перед вами… но я не хочу, чтобы вы думали, что я не знаю… или не думаю… не вспоминаю… Чтобы вы считали, что всё это — напрасно и для меня ничего не значит. Вы не представляете себе, как ценю я вашу безмолвную поддержку, вашу порядочность, ваши чувства… как уважаю… Ты знаешь и тебе не нужны доказательства. Я так и не вышла замуж, не отдала себя другому мужчине. Не потому что не могла или не имела такой возможности… нет, это был мой сознательный выбор. Это было бы нечестно, ведь я бы всё равно не могла принадлежать другому так же, как хотела бы принадлежать тебе, я бы сравнивала, и это сравнение всегда было бы не в пользу другого. Я не видела смысла вступать в брак по каким-то другим соображениям, но это не было жертвой с моей стороны. Я научилась быть счастливой вдали от тебя. Неожиданно я замечаю на твоих коленях картонный пакет. Ты протягиваешь мне его словами «это подарок для вас… ко дню рождения». Я потрясена, не знаю, что и ответить. Достаю оттуда бархатную коробку, и сердце пропускает удар. Я боюсь открывать, боюсь даже представить себе… — Ну же, посмотрите… — ты всё-таки улыбаешься. — Я думаю, вам подойдёт. Открываю бархатный футляр. Золотое ожерелье инкрустировано бриллиантами и изумрудами. Они сверкают так ярко, что мне кажется, их свет должен быть виден на улице. Порой, проходя мимо витрин ювелирных магазинов, я останавливалась и любовалась «сокровищами», гадая, кто может позволить себе приобрести эти произведения ювелирного искусства стоимостью в целое состояние. И вот одно из них лежит у меня на коленях. Я захлопываю коробку. — Простите… я не могу этого принять. Это слишком… слишком дорого. — Я знал, что вы так скажете. Но я бы не стал дарить подарок, который не мог бы себе позволить. Поверьте, это меньше… меньшее, что я могу сделать… пожалуйста, не отказывайтесь. Вы это заслужили. — Спасибо. — Я чувствую, что слёзы подкатывают к горлу и на всякий случай отворачиваюсь к окну. — Но вы же понимаете… мне некуда это надеть. Такое украшение… я просто не могу позволить хранить его у себя. — У вас ведь есть ребенок, верно? Сын или дочь? — спрашиваешь ты. — Да… сын… Оливье… — я киваю. — Подумайте об этом, как о вашем будущем. Как о его будущем. Вы сможете продать его, если будет нужно, и помочь сыну. Я не мог подарить вам деньги… это пошло. Но мне хотелось бы что-то сделать для вас… — Вы очень добры, месье… — мне тяжело говорить, поэтому мой голос звучит неестественно. Ты вновь берёшь мою руку. Я чувствую тепло твоих пальцев, которые ласково сжимают мою ладонь, и от этого ощущения мне хочется разрыдаться. — Я хочу, чтобы вы знали, что всё это совсем не напрасно… Я никогда не говорил вам об этом, но я хочу сказать теперь… Я не могу… не в силах дать вам то, чего вы, вероятно, заслуживаете… Но вы не представляете…какое это счастье знать, что вы есть… и мне приходить каждый день на работу с мыслью, что вы там… пусть мы и не видим друг друга, но я не забываю о вас… Не думайте, что забываю. Бывают трудные дни… и тогда меня утешает мысль о вас. Я думаю: как там мой милый, добрый друг… Лиза… Я вздрагиваю, когда ты подносишь мою руку к губам и целуешь. Это слишком. Я не могу больше справляться с нахлынувшими чувствами, поэтому судорожно дёргаю ручку двери, и, пробормотав «простите меня!», выбираюсь из машины. Я бегу в сторону улицы, туда, где есть люди. Где звучит музыка, где течёт жизнь. Мне трудно смотреть перед собой из-за слёз, которые застилают глаза, и я не сразу обнаруживаю, что держу в руках картонный пакет. Я так и не вернула тебе твой подарок. Внезапно я понимаю, что это прощание. Ты просишь простить тебя и отпустить. Почему ты просишь меня об этом? Тебя навечно держат намного более сильные узы — муки совести и любви. Ты больше не поцелуешь меня, не обнимешь, не прижмёшь к себе, не прошепчешь ласковое слово. Пусть это было лишь однажды, но ты делал всё это и знал о той власти, которую имел надо мной. Власть… к этому ли ты так стремишься? Я сдалась тебе без боя, но нет, ты не ищешь вкуса победы. Ты сам заложник. Ты не властен над самим собой. Ведь точно так же ты, наверное, любишь его… без надежды уже на счастье, без трепета, лишь только помня о прошлых минутах наслаждения. Я знаю, что не продам твоего подарка. Обменять его на деньги и лишиться этой памяти о тебе? В этом украшении вся роскошь нашей короткой близости. Нет, ты уже сделал для меня самое большее… Ты исполнил мою мечту, мне не за что прощать тебя. Ты уже давно подарил мне больше, чем можешь себе представить, и этому подарку нет цены. 1990-е Экономический спад ударил по индустрии моды, и я знал, что она не сможет до конца оправиться от удара. Франция больше не держала пальму первенства в предметах роскоши, её стремительно отбирала Италия. Теперь умами модниц во всем мире владели такие имена и бренды, как Валентино, Ферре, Армани и набирающие мощь кланы Гуччи и Прада. Мы могли продолжать эту борьбу, но не могли выйти из неё победителями. Я знал, что так будет. В отличие от художника, кутюрье может «устареть», ведь никто не скажет презрительно о картинах Джотто, Тициана или Боттичелли: «Это прошлый век!» Иногда я жалел, что ты не был таким же художником, что женщины могли и имели право «тебе изменить». Ты дарил им волшебство своими эскизами, но с ними произошла та же история, что с маленькой девочкой, которая, повзрослев, забыла свои мечты о том, чтобы стать феей. У всех нас были мечты. И спасибо тебе за то, что они были так прекрасны. «Высокая мода мертва. Исчезли не только клиентки, но и кутюрье — все, кроме Живанши и Ива Сен-Лорана.» Мое заявление в интервью Le Nouvel Observateur вызывало настоящий скандал. Чары разрушены. В финансовых кругах говорят, что YSL больше никто не управляет. «Она держится на двух людях. Один из них уже немолод, другой депрессивен.» Зачем я продолжаю? Мне хочется нарушить данное тебе обещание. Мы проиграли. Не времени и эпохе. Самим себе и друг другу. Однажды любовь помогла нам создать империю. Теперь она станет тем, что её разрушит. — Знаешь… а ведь мне совсем не нравится то, что я делаю… Я это не люблю. Всё, чем приходилось заниматься последние годы… — я произношу эти слова с удивлением, но не от того, что узнал о себе что-то новое. А от того, что впервые за все эти годы сказал об этом вслух тебе. Окна твоего кабинета не мыли осенью, и я только сейчас замечаю, какие они стали грязные. В прошлом нельзя было вообразить себе такое. А теперь — тебе всё равно. Мне всё равно. — К чему ты это сейчас говоришь? — ты работаешь, склонившись над письменным столом. От долгого курения твой голос стал хриплым и чужим. Иногда я даже не узнаю его, если слышу по телефону или стою к тебе спиной. Кстати, ты больше не пьёшь. Ни капли. Ничего. Ты бросил наркотики и очень мало принимаешь лекарства. Я ведь этого так хотел, разве нет? Что ж, моё желание исполнилось. Теперь ты всецело отдаешься работе, твоя жизнь размеренна и проста. Из неё тоже ушло волшебство. Оно ушло отовсюду. «Змея мертва или просто уснула?» — Мне понадобилось тридцать лет, чтобы сказать тебе это. Тридцать лет. Разве не смешно? Я не люблю то, чем мне пришлось заниматься. И никогда не любил. Но я любил того, ради кого делал всё это. Ради тебя… Жду какой-то реакции, но слышу только скрип карандаша по бумаге. — Что ж. Нас с тобой всегда объединяла одна любовь, Ив. Любовь к тебе, — закрываю глаза и стискиваю зубы. — Знаешь, кто ты? Ты людоед. Снова молчание, словно я ничего не сказал. — Я хочу уйти. — Нет. Вздрогнув, оборачиваюсь к тебе. Ты перестал рисовать и задумчиво смотришь на меня. — Почему? — тихо спросил я. — Ты же сам хотел положить этому конец. Я ещё могу начать всё сначала… ещё пока есть время. — У нас долг 1,9 миллиарда франков. Благодаря ТВОЕЙ работе. Хочешь сбежать теперь? — Ты прекрасно знаешь, что я всегда действовал в твоих интересах. Этот долг — результат твоей работы, а не моей. Твоих ненасытных потребностей, которые у меня уже нет сил удовлетворять… — Корабль летит на скалы, Пьер. Но время прыгать ещё не пришло. И уж тем более ты не сделаешь это в одиночку. Придёт время, и мы сойдём с него так же, как когда-то зашли. Вместе. — Ты откладываешь карандаш и встаёшь. Впервые в жизни я смотрю на тебя и понимаю, как слаб в сравнении с тобой. Мне хочется встать на колени и плакать. Я больше не могу. И главное… я НЕ ХОЧУ! — Возьми себя в руки, мой дорогой. Почему бы тебе не брать пример с меня? — С тебя?! — Да. Просто заниматься своими делами и не обращать внимания на всякую ерунду. — На всякую ерунду? — переспрашиваю я, подходя к тебе и хватая за плечо. — Закрыться дома и притвориться, что кроме меня одного и этих стен ничего не существует? Научиться снова детскому эгоцентризму? Извини, у меня не получится. — Я еду домой. Уже поздно. — Ты нагибаешься и прицепляешь поводок к подбежавшему к тебе Мужику. Собака упирается, капризничая, когда ты тянешь её за собой к выходу. Твой бульдог не любит, когда на него надевают поводок, но он любит своего хозяина, и несколько решительных рывков заставляют его покорно, хоть и недовольно рыча, следовать за тобой. Странное у меня напрашивается сравнение… По-прежнему стою и жду: может быть ты всё-таки скажешь мне что-то перед уходом? Уже открыв дверь в коридор, ты оборачиваешься ко мне и поправляешь очки. — На прошлой неделе ты «убил» Высокую моду. Так будь добр, прибери за собой. *** — Посмотри на него… Как он радуется, когда я привожу Анну… — Лулу с улыбкой наблюдала за шестилетней дочерью, сидящей на коленях у Пьера, на скамейке в конце аллеи сада. — Может быть, стоило сделать крёстным Пьера, а не меня… — Ив остановился и обхватил рукой ствол дерева, прислоняясь к нему. — У нас нет детей, и мы оба никогда особенно не сожалели об этом. У меня есть племянники, у него тоже. Ему шестьдесят два года… и может быть, он и не хотел быть отцом. Но определённо сейчас хотел бы быть дедом… и из него бы вышел отличный дедушка Пьер… Они снова пошли вперёд, не спеша по дорожке, усеянной опавшими листьями. — Ив… может быть я не права… — Лулу говорила с оттенком тихой и нежной грусти. — Но не слишком ли ты… жесток по отношению к нему? Я знаю, он не потерпит, если я скажу ему что-то подобное… Но ты же видишь, как ему тяжело. — Да, вижу. Он стареет, Лулу… как и все. И ему страшно. Он никогда не признается в этом даже самому себе, но он боится. Боится одиночества. Всегда боялся. Он боится потерять меня… тебя… он понимает, что есть много вещей, которые от него не зависят. С возрастом становится труднее делать вид, что тебе уже далеко не двадцать… — Ив печально улыбнулся. — Почему ты не хочешь, чтобы он уходил? Я никак не пойму… Ты же видишь, что происходит. Вы оба видите. — Потому что я не могу закончить спектакль до тех пор, пока главный герой на сцене и ему ещё есть что сказать. Так вот: Пьеру ещё есть что сказать. Отобрать эту возможность кричать у человека, который боится тишины? И кричит, чтобы её не слышать? Не могу. Я ведь люблю его. — Но ты мог бы хоть как-то его поддержать… — Я знаю, как он мучается. Но ты… ты пожалей его… осторожно… так чтобы он этого не заметил… — они обменялись улыбками. — Тебе можно. Он сам не попросит и не покажет, что ему плохо. Но ему нужна нежность. — Но почему ты сам не можешь этого сделать? Ведь от тебя — это не то же что от меня. ему нужен ты. — Нет. Мне нельзя… Лулу, ты же знаешь, почему. Я не могу его жалеть. Это не моя территория. Ему от моей нежности совсем тошно станет. Да и мне тоже. Ты знаешь, плохая и колючая из меня жилетка для слез. Я скорее подушка для иголок… Знаешь, я как-то сказал ему, что он не управленец, а поэт. А я могу дарить любовь только литературно… Ему это очень не понравилось. Ты заметила, как стал он обидчив? Как реагирует на любую глупость, любую шпильку в свой и в мой адрес? Теперь не так много времени осталось. Я прихожу на работу, смотрю на наш Дом моды и знаю: без него бы ничего этого у меня никогда не было. Он говорит мне почти каждый день — мне это всё не нужно, если ты решишь уйти! А что мне отвечать? Что мне всё это не нужно стало очень давно? Я всегда любил только свои рисунки… свои платья… Нас теперь ждет век пошлости. Это очень тяжело — на закате жизни видеть… такое солнце… Они дошли до самого конца тропинки. Лулу повернула голову и посмотрела на полоску оранжевого неба на западе. — Интересно… но если Пьер, ты считаешь, главный герой на сцене, то кто же тогда ты? Ив с нежностью провёл рукой по её волосам и вздохнул. — Я — театр. КОНЕЦЧасть 5
13 августа 2017 г. в 21:02
Париж, наши дни. Квартира Ива и Пьера на Рю Бабилон.
— Подождите здесь, пожалуйста, мадам. Господин Берже вас скоро примет… — слуга закрыл двери кабинета, оставив Одетт одну.
Женщина с интересом оглядывалась, изучая комнату. Она поверить не могла, что однажды окажется здесь… в доме, где жил Ив Сен-Лоран. Доме, который теперь принадлежит Пьеру Берже. В его кабинете… Одетт остановилась перед большим, во всю стену портретом. Работа Энди Уорхола. Одно из немногих изображений, где Ив был запечатлен без очков. Да и вообще сам на себя не похож… Так странно. По телу побежали мурашки. Она подошла к большому дубовому письменному столу. На нём тоже стояли фотографии в рамке. Молодой Ив улыбается в объектив фотокамеры, пряча застенчивую улыбку на плече мужчины с бородой. Пьер Берже здесь совсем не похож на себя… такой лучезарный, смеющийся взгляд. Марокканский период.
Одетт не могла сдержать улыбки. Она почти машинально взяла в руки забавную статуэтку — керамическую собаку с двумя головами, навевающую ассоциации с Цербером.
— Добрый вечер, мадам.
От неожиданности Одетт вздрогнула, фигурка выпала у неё из рук. Повернувшись, женщина увидела в дверях Пьера Берже. На какую-то долю секунды она была так потрясена видом сидевшего в инвалидном кресле старика, что даже не поверила, что перед ней тот же самый человек, что смеётся на фотографии. Разве о нём она писала? Разве может он быть…?
Наклонившись, женщина подняла с пола фигурку и испугалась. Одна из собачьих голов откололась.
— Это была любимая статуэтка Ива… — звук резкого, сухого голоса заставил её невольно сжаться.
— Я не знаю, что сказать… Простите… я… мне так жаль… я…
— Я пошутил. — Берже хмыкнул и, объехав её, устроился за столом. — Это я купил на блошином рынке.
— Это смешная шутка, месье.
В жизни он оказался ещё меньше, чем она представляла. И выглядел совсем старым, а может быть это болезнь так подточила его силы? Голос, однако, остался прежним — властным и резким. Внушающим неприязнь. Эта неприязнь утвердилась в ней с той самой минуты, как она впервые увидела этого человека живьём.
— Вам было бы не до смеха, если бы эта вещь оказалась дорогим антиквариатом… пожалуйста, садитесь… — он указал ей на стул, стоявший чуть в отдалении от стола. — Я знаю, что вы хотели поговорить со мной, но признаюсь вам честно, люди, подобные вам, занимающиеся раскопками чужого белья, не вызывают у меня желания вести беседы. Мне бы не хотелось показаться грубым, мадам Шефтель, но вряд ли наш разговор будет для обоих приятным.
-Что же заставило Вас передумать…господин Берже? — она нарочно сделала ударение на слове «господин».
— Меня заинтересовала одна деталь, которую я хочу прояснить… — он внимательно разглядывал её.
— Вы собираетесь подавать на меня в суд за мою книгу?
— Я этого не сказал.
Повисла пауза. Одетт нервно огляделась.
— Я была удивлена, когда вы назначили встречу. Книга выходит через две недели. Я в любом случае не стану вносить теперь никакие изменения…
— Ваша книга меня мало волнует. Но тот факт, что Вы писали её обо мне при моей жизни, делает вам честь. Я бы мог подать в суд, если бы в своих изысканиях, вы коснулись личности Ива и его дела… Ива, чьё наследие я взялся охранять, пока жив. Что же до мнения о моей персоне… меня оно всегда заботило так же мало, как и Сен-Лорана.
— Простите, месье… — она почувствовала нарастающее раздражение. — Вы говорите о наследстве при том, что распродали большую часть вещей Ива Сен-Лорана сразу же после его смерти. Знаете, этот факт меня поразил больше всего, ведь вы даже не скрывали, что он не одобрил бы этого… Вы продолжаете распоряжаться его именем и имуществом даже после его смерти!
Она сама поразилась, как это так сразу рискнула вступить в полемику. Всё-таки они были на его территории и Одетт чувствовала себя уязвимой.
— Ив умер, — резко произнёс Пьер. — Все эти вещи, стало быть, утратили свою ценность. Он владел ими, пока был жив, но после его смерти права на них перешли ко мне, и Ив прекрасно знал об этом. Не имеет никакого значения, как бы он распорядился всем этим. Люди вообще придают излишнее значение вещам… Если вы имеете в виду, что я нарушил в некотором смысле волю умершего… что ж… Это ваше право, так думать.
— Я только хочу сказать, что люди, как правило, дорожат ценностями тех, кого любят… Даже если эти люди ушли из жизни.
— Вы замужем, мадам? — неожиданно спросил Берже.
— Да.
— А дети есть?
Они смотрели друг на друга, Одетт опустила голову, не выдержав его взгляда. Ей было неприятно.
— Нет, детей нет…
— Чем занимается ваш супруг?
— Он художник… — она почувствовала себя, как на допросе. — Простите, я не понимаю, к чему эти вопросы.
— Не волнуйтесь. Одетт, у меня нет намерения вас оскорбить или обидеть, поэтому если тон моего разговора в начале показался Вам грубым, то прошу меня извинить, — неожиданно вполне мирно сказал он и перевёл взгляд на ту фотографию, которую она рассматривала до его прихода. — Это Ив на ступенях нашего дома в Марокко. 1969 год.
— Замечательная фотография! …
— Да. И подумайте только: ведь эти снимки в сравнение с картинами и хрустальными вазами вообще не идут, совсем ничего не стоят! Они никому не нужны, кроме меня. Раз уж мы с вами заговорили об этих вещах… Знаете, в чём парадокс искусства? Оно не имеет настоящей цены, потому что существует только в глазах истинных ценителей. Если нет глаз, которые могут оценить красоту картины или скульптуры… нет ушей, которые слышат сонату Бетховена, всё это теряет всякий смысл. Вещи вообще не несут никакого смысла сами по себе. Так же, как и деньги. Если вам некому их оставить и не на кого потратить, рано или поздно и они утратят всякую ценность. Я продал все эти вещи, которые мы покупали вместе, потому что мне не с кем больше разделить чувства, которые они вызывают. Зачем хранить дома предметы, которые не делают вас счастливыми?
Она начинала понимать, почему так много людей попадали под влияние этого человека. То как он говорил — вдохновенно, ясно, убедительно, заставляло ловить каждое слово и невольно испытывать желание слушать и дальше. Определённо, сидевший перед ней человек в инвалидном кресле по-прежнему оставался прекрасным оратором.
— Да, я понимаю, о чем вы говорите. Но для кого-то эти вещи — воспоминания, которые бесценны сами по себе…
Пьер улыбнулся, и эта улыбка сразу же смягчила его лицо.
— Мои воспоминания всегда со мной. Кстати говоря, я прочел ваше интервью в газете… Мне понравилось это высказывание о справедливости. Собственно говоря, я пригласил вас сюда из-за него. Так вы радеете за справедливость?
Одетте снова стало неуютно.
— Да…
— Знаете, когда я читал его, читал о вас…то вспоминал самого себя в этом же возрасте. Много любопытных мыслей. Я уважаю тех, кто имеет своё мнение. Интересно, как меняется этот мир… Мы с Ивом были детьми войны. Предыдущее поколение пожертвовало своей жизнью во имя нас… Но вместо обещанного счастья мы получили лишь прогресс. Куда он нас заведёт? Этот мир нельзя сделать ни лучше, ни счастливее… Ив понял это намного раньше меня. Я долго не желал отказываться от своих идеалов о светлом будущем, хотя никогда… знаете… не разделял этой… философии нищеты.
— Современный мир вас не интересует?
— …очень интересует. Меня удивляет сама природа человека. Подумайте, ведь сегодня перед человеком открыто гораздо больше возможностей, чем было в моё время… больше прав, больше свободы, выше уровень жизни. Странно, что всё это не сделало людей счастливее. Получается как-то наоборот… получив всё это, человек начинает утрачивать смысл, желания… его развитие, мечты, цели, имеют под собой совсем иную основу. Мне странно смотреть на молодых бизнесменов, дизайнеров, писателей… неважно… Ими движет тщеславие и жажда денег. Когда мы создавали с Ивом свой дом моды, нами двигала любовь… Вам неуютно, мадам?
— Немного, так как я до сих пор не понимаю цели вашего приглашения…
— Ах да… простите старому человеку его склонность к демагогии. У меня и в мыслях не было читать вам лекций. Ненавижу нравоучения. Так значит, ваш муж художник?
— Да, художник, но какое это имеет отношение…
— Ваша фамилия показалась мне знакомой… и я был прав. Поль Шефтель! Хм… где я мог видеть его работы?
Одетт нервно заерзала на стуле.
— На выставке в центре Помпиду. Два года назад.
— Действительно. Теперь вспомнил… И как его дела?
— Никак. Он больше не рисует. Совсем это забросил. Поль серьезный человек… ему нужно зарабатывать деньги, а после очередного провала… он решил, что всё это не имеет смысла. Он занимается веб-дизайном.
— Грустно это слышать.
— Он талантлив! И мог бы пробиться… но у него мягкий характер… и он чувствителен… эмоционален… — она пожала плечами. — Ну, вам ведь это понятно… что такое жить вместе с художником.
— Разумеется. Сожалею, что у вашего супруга не сложилась карьера. Иногда художникам не везёт…
Одетт потеряла терпение. Она не сомневалась, что Пьер давно уже ведёт какую-то тайную игру и от этого чувствовала себя ужасно. Этот человек ценит в людях честность? Ну так она будет честной! Одетт встала.
— У Поля всё могло бы сложиться! Если бы в тот день, на выставке, которую вы, господин Берже, открывали, не посоветовали ему расписывать стеклянные витражи! Эта выставка была его последняя надежда заявить о себе, и из-за вас… он лишился этой возможности! Теперь он несчастен. Он страдает, а я ничем не могу ему помочь…
Неожиданно Пьер встал на ноги, взял стоявший на серебряном подносе стакан и налил из графина воды, протянув ей.
— Выпейте. И успокойтесь. Я позвал вас как раз по этому поводу. Вы полагаете, я поступил по отношению к вашему мужу несправедливо. Что если я исправлю это? У меня есть хороший знакомый в музее современного искусства Нью-Йорка… он как раз сейчас занимается экспозицией неореализма. Я могу позвонить ему и порекомендовать Поля Шефтеля.
Повисла долгая пауза.
— Вы… вы шутите?
— Такими вещами? Ну что вы, мадам.
— Но почему? Вы же… Вы изменили своё отношение к его картинам?
— Нет, не изменил. — Пьер пожал плечами. — Но ведь вы проделали такой путь ради него… рисковали своим именем, репутацией, когда шли против меня. Скажите, это не было попыткой взять реванш, Одетт? Я не осуждаю вас. Я понимаю, на какие жертвы можно идти ради любимого человека. Мне показалось, что это достойно внимания. Так что, если вы позволите… я окажу вашему мужу помощь, в которой ему было отказано.
— И взамен вы хотите, чтобы я… что? Что я должна буду сделать взамен? — она подозрительно прищурилась. — Сообщить о вашем благородстве? Отозвать публикацию? Вы мне сделку предлагаете, месье?
— Нет, я вам оказываю любезность. Публиковать книгу или нет — это ваше личное дело. Я уже сказал, что мне безразлично, что будет там написано. Считайте это солидарностью с моей стороны, — пауза. — Может быть, одним счастливым художником на земле станет больше.
Одетт молчала. Неожиданно она ощутила такую слабость, что даже голову поднять было трудно. Голос Пьера изменился, стал мягким, почти вкрадчивым. Эта перемена поразила её.
— Не ищите подвоха… — он снова сел в кресло, отъехал от стола и приблизился к ней. — Просто ответьте мне на один вопрос: вы взялись за эту книгу, потому что хотели помочь мужу или ради того, чтобы восстановить справедливость, в которую верите? Или у вас есть ещё какое-то… дело ко мне, мадам?
— Да… вы правы… — тихо произнесла она. — Всё дело в Поле. Я хотела заявить о себе, раз у него это не вышло… помочь ему… чтобы он снова начал рисовать.
— Вы лжёте.
Одетт вздрогнула. Пьер был совсем близко от неё. Несмотря на опустившиеся под тяжестью морщин веки, его взгляд по-прежнему был ясным и пронзительным.
— Вы видели во мне то, что искали. Тирана, манипулятора и диктатора, сударыня. — Он снова встал, подошёл к столу, открыл один из ящиков и достал письмо. — Вот. Прочтёте это дома. Это копия с оригинала. Письмо Ива, которое он написал мне задолго до своей смерти. А теперь, простите, но у меня ещё есть дела.
Одетта молчала.
— Вы хотите о чём-то спросить меня? — с нажимом произнёс он.
— Я не…
— Зачем вы ходили к Лизетт Гудрон? Что искали?
Он знал, что она не произнесёт этого вслух. Не озвучит, не станет говорить. В тишине кабинета громко тикали часы. Пьер взял телефон и набрал номер.
— Мэдисон? Он уже здесь, да? Пусть войдёт…
За дверью раздались шаги и в комнату вошёл уже немолодой мужчина самой обыкновенной наружности, худощавый, с заметными залысинами. Он явно нервничал и крутил в руках берет.
— Познакомьтесь, если вы еще не знакомы… Это Оливье Гудрон. Оливье — это Одетт Шефтель. Судя по всему, она — ваша дочь.
Одетт вскочила. Мужчина непонимающе уставился на неё, потом на Пьера.
— Погодите… Я что-то не могу понять… у нас с женой один сын… о чём это вы тут?
— Но разве в школе вы не встречались с Марией Гамильтон? Помните эту девушку?
Оливье смущённо пожал плечами.
— Да, но… она уехала… из Парижа… Когда мне было семнадцать. В Пуатье. А в чём дело? При чём тут это?
— Это ваша дочь, Оливье. Мария родила её и отказалась, поэтому девочку отдали на воспитание в другую семью.
Оливье в шоке уставился на Одетт. Та просто застыла на месте, не зная, что сказать. Они так и смотрели друг на друга. Пьер прервал тишину, обратившись к Одетт.
— Ну, вы-то не очень удивлены, верно? Свою семью вы начали разыскивать ещё несколько лет назад. И нашли мать. Она и рассказала вам, что родила ребенка от своего школьного друга, с которым больше не виделась и не встречалась… по фамилии Гудрон. Так Вы вышли на свою бабушку… трогательно, но в общем-то неинтересно. Хотя я вас поздравляю… — он повернулся к Оливье. — У вас на редкость упрямая, но сообразительная дочь. Думаю, вы потом ещё захотите пообщаться… но пока я попрошу оставить нас буквально на пять минут… мне ещё надо кое-что прояснить с этой леди.
Оливье растерянно попятился к двери, и видимо был настолько сбит с толку, что отвесил поклон прежде чем нащупать ручку и выскочить из кабинета.
— Что вы делаете? Я не понимаю… — прошептала Одетт. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не заплакать.
— Я не хотел в это ввязываться, мадам, но вы меня вынудили. Всё это очень трогательно, конечно, но вы же понимаете, что ваши семейные дела меня мало волнуют. Почему вы не хотите озвучить истинную причину того, что заставило вас проделать такой большой путь? Лизетт Гудрон — ваша бабушка, одна из старейших сотрудниц дома Сен-Лоран… И ваш муж, которому я успел насолить… достаточная ли это причина для того, чтобы ворошить грязное бельё и выставлять меня монстром? Сначала я думал, что всё дело в ваших амбициях… и знаете, мне это даже импонировало. — Он неожиданно повысил голос. — Но неужели вы думаете, что я бы позволил своему сыну, будь он у меня, болтаться неизвестно где, не получить ни нормального образования, ни элементарной поддержки! ОТКУДА у вас родилась эта… безумная идея, что Оливье — мой сын? И я, стало быть, прихожусь вам дедом?
— Я была у мадемуазель Гудрон… — голос Одетты ослаб и дрожал. — Она помнила только о вас. Вы были смыслом всей её жизни… она любила вас до безумия. Она никогда не была замужем…
— Она сказала вам, что Оливье — мой сын? — вновь вполне спокойно сказал Пьер.
— Нет, она этого мне не говорила… — Одетта посмотрела на него. — Как она могла посметь такое сказать? Я же говорю… она вас ЛЮБИЛА… И не могла поступить так с вашей репутацией.
— Даже если это и так… почему вы вбили себе в голову, что её сын имеет ко мне какое-то отношение? Откуда такая безумная фантазия? Кто зародил её в вашей голове?
— Никто… я просто сопоставила факты… Так думали многие. И даже Ив Сен-Лоран…
— Знаете, что меня поразило в вас больше всего? — Пьер подошёл к ней вплотную. Он был ниже её ростом, но Одетте казалось, что всё равно возвышается над ней. — Даже если бы это было правдой… и у вас были бы доказательства… На что это сподвигло вас? На то, чтобы отомстить мне? Человеку, который мог бы приходиться вам родственником? Или всё намного проще… и вы просто не придумали иного предлога, чтобы встретиться со мной? А тут ещё та история с выставкой… вы решили, что это судьба, так? Судьба — вывести меня на чистую воду? Так почему же вы не предъявили свои права иначе? Вот что я скажу вам, мадам. Никакого отношения к сыну Лизетт Гудрон я не имею, равно как и к вам. Но я всегда считал Лизетт своим другом и долгом моим было помочь ей, когда у неё были трудности. Но вам этого не понять. Мне достаточно было увидеть вас один раз, чтобы убедиться, что вы на это не способны…
Когда Мэдисон вошел в кабинет спустя некоторое время, Пьер стоял у окна, прислонившись к раме.
— Что ты сказал ей, что она уходила в слезах? Совершенно раздавленная…
— Ничего. Ты решил вопрос с Оливье Гудроном? Ты сказал ему, что эти деньги его мать честно заработала?
— Да… но он так потрясён всем произошедшим, что, по-моему, вообще ничего не понял. Как она отреагировала? — повторил Мэдисон свой вопрос.
— Я разочарован… потому что оказался прав. Плевать ей на справедливость, Ива и высокие идеалы. И видел бы ты, каким взглядом она здесь всё рассматривала. У неё на лице было написано: вот будь у меня столько денег…
— Так мне звонить Полю Шефтелю? — уточнил Мэдисон.
— Да, звони, конечно.
— А вдруг он мог согласится… что мне тогда делать? Это ведь серьезная выставка…
Пьер развернулся к нему.
— Тогда он не только плохой, но ещё и глупый художник.
— Пьер… — было видно, что он давно хочет задать этот вопрос. — Думаешь, она всерьёз верила в то, что ты можешь быть её дедом? Или всё это просто уловка? Она могла бы потребовать провести какую-то экспертизу, если бы это было так… Значит, в глубине души она понимает, что это не так…
— Я не знаю.
— Что?
— Могу сказать только, что не хотел бы я знать результаты этой экспертизы, надумай кто-то из них её проводить…
Мэдисон, который уже направлялся к двери, в изумлении остановился. Он не мог поверить своим ушам.
— То есть как это? Ты что… хочешь сказать… что Оливье… может быть… твоим сыном?
Пьер тяжело вздохнул и нахмурился.
— Я же сказал, Мэдисон… я не знаю. И знать этого не хочу.
— Не хочешь знать, что у тебя может быть сын? — мужчина был потрясён. — То есть, между тобой и Лизетт Гудрон что-то было? Чёрт возьми, и ты молчал?
— Мэдисон, я не собираюсь обсуждать такие вещи. То, что было с Лизетт Гудрон… это уже совершенно не важно. У меня нет детей. И этот вопрос закрыт раз и навсегда.
Пьер снова опустился в инвалидное кресло и развернулся к выходу. Мэдисон смотрел на него, а потом произнёс:
— Не думал, что ты можешь быть таким жестоким.
— Так может быть, она всю правду про меня написала? — Пьер смерил его холодным взглядом. — Я чудовище. Мы оба были чудовищами. И я, и он.
Берже обернулся и бросил взгляд на портрет за своей спиной.
— Он был прав, когда отказался однажды одевать их. Им не нужно искусство. Им нужны деньги, загородные дома, айфоны и вещи из полиэстра, которые не мнутся.
1972
Без пяти минут полночь. Ты стоишь в витрине Рив Гош, уперев руки в бёдра, и матовый желтый свет, бьющий в спину, делает тебя похожим на манекен. Фигура смещается. Ты поднимаешь руку и ударяешь кулаком по стеклу.
— И что теперь делать? Надо вытащить его оттуда… — Бетти, сонная и вялая от шампанского повисает на плече у Франсуа.
Я словно заворожённый, не могу оторвать взгляд от твоего силуэта на фоне пластмассовых кукол и белых стен. Ты взбешён.
— Чёрт побери! Мне что, до утра тут торчать? — твой крик глушит толстое стекло. — Это ты виноват! Твоя дурацкая американская система сигнализации!..
— Согласен с ним, Пьер, — вздыхает Франсуа. — Кому нужно воровать тряпки? А теперь мы замуровали Ива…
Глупая ситуация. Почти невероятная. Тебе захотелось провести вечер в магазине одежды. Переодевшись в покупателя, проникнуть в бутик и посмотреть, как женщины выбирают твою одежду, что говорят. И эта идея приходит тебе за час до закрытия! Мы, как всегда, следуем за тобой, словно околдованные мистической силой, которая выпускает свои сети по ночам. Ты пробуждаешься с наступлением темноты, тебе хочется перемен, каких-то действий, и я уже не могу удержать тебя дома.
Каким-то чудом мне удаётся уговорить управляющего позволить нам остаться.
«Нужно посмотреть отделку… мы собираемся менять дизайн витрин…»
«Да-да. Нужно делать это в десять часов вечера… у Ива Сен-Лорана нет времени днём!»
Твоя персона так известна и уважаема, а сам ты так убедителен и обаятелен, что мы получаем ключи от магазина. Нашего магазина. Твоего магазина. Магазина, в котором теперь тебя «заперла» между витринами новая система сигнализации, которую я установил во всех бутиках. И вот ты стоишь, вне себя от гнева, закрытый между толстыми стеклами, в компании двух манекенов.
— Нужно позвонить на охрану… они приедут и отключат её…
— Почему до сих пор никто не приехал, если сработала система? — не понимает Бетти.
— Наверное, вся фишка в том, чтобы грабитель оказался на всеобщем обозрении поутру… куда им теперь спешить…
— Эй! Эй! Немедленно вытащите меня! — у тебя, кажется, начинается истерика. — Я не могу тут находиться!
— Продавщицы умрут от счастья, когда придут утром и обнаружат у себя такое сокровище…
Я не могу признаться, что немного рад. По мне, так лучше ты проведёшь ночь в витрине магазина, чем на полу туалета в Паласе, куда собирался ехать после.
— Ив! Потерпи! — кричит Бетти, прижимаясь к стеклу напротив тебя. — Мы вытащим!
— Нужно позвонить, чтобы её отключили. Ближайший автомат в конце улицы… — Франсуа смотрит на меня. — Иди.
— Если вы не вытащите меня через пять минут, я её разобью!
Ты говоришь серьёзно. А потом с силой ударяешь кулаком в стекло, которое вздрагивает от удара.
— Не вздумай, Ив! — кричит Бетти.- Ты поранишься!
— И нас заставят платить штраф… — бормочу я.
— Ой, а то у тебя нет денег… — язвительно бросает она. — Это из-за тебя он там застрял…
— Он застрял там не из-за меня, а из-за своей глупости!
Краем глаза я вижу, как дёргается твоё лицо, рука нервно лезет в карман за пачкой сигарет, но потом суёт её обратно. Я спорю с Бетти и одновременно наблюдаю за тобой. Я знаю наперёд, что будет через минуту и что должен делать, но ничего не делаю. Мы все полупьяны от литров выпитого шампанского, но ты хоть и пьян, но удивительно сознателен.
— Ив, не надо!
Словно в замедленной съёмке, я наблюдаю каждую деталь. Как будто она продумана до мелочей. Вот падает к ногам твоя кожаная куртка, рука откидывает назад густую прядь волос. Ты отходишь назад и, хоть расстояние между стёклами не больше метра, бросаешься вперёд, ударяясь телом о витрину.
— Прекрати! — ору я, стукнув по стеклу кулаком. — Я вытащу… вытащу я!
Ты не обращаешь внимания на мои слова. Новый разбег и новый удар. Стекло содрогается, заставив и нас всех вздрогнуть. Обернувшись, я обнаруживаю, что улица пуста и темна, словно сейчас, в этот час, или только на этот час весь Париж решил заснуть.
Никак не могу понять, как так вышло, что я закрыл тебя в магазине.?
Вспоминаю: внутри должен быть пульт управления! Бегу к двери, вставляю ключи и оказываюсь в зале, подбегая к тебе, с другой стороны. Жестами прошу успокоиться и дать мне немного времени. Ты напоминаешь мне рыбу в аквариуме и меня охватывает неожиданный страх: а что если там, внутри, закончится воздух? Твои ладони скользят по стеклу, упираясь, и ты прислоняешься к нему лбом, глядя на меня. Мы напротив друг друга и от теплоты дыхания на стекле возникают и моментально тают влажные круги.
— Выпусти, Пьер! Помоги мне!
Я бегу к маленькой коробочке на стене, возле двери и понимаю, что не знаю кода. Как мы могли попасть в такую нелепую ситуацию? Придется вызывать полицию.
Повернувшись к витрине, я вижу, как ты забиваешься в угол и слегка пригибаешься. На улице, за стеклом стоит Бетти, держа в отведённой за плечо левой руке какой-то предмет.
Что это? Я не вижу, но, по-моему, пустая бутылка шампанского…
— Нет! Даже не вздумайте! — машу я руками и слышу оглушительный грохот.
Поверхность наружного стекла покрывается паутиной трещин. Мне это снится или ты вновь ударяешь локтем в стекло, заставляя его хрустеть, и вновь кидаешься вперёд на амбразуру?
Обернувшись, бросаешь в мою сторону насмешливый взгляд. Откуда в тебе столько силы, чтобы разбить витрину? Не помня себя, хватаю первое, что попадается под руку — стул на металлических ножках. Размахнувшись, бью им по стеклу, с другой стороны. Прозрачную поверхность прорезает одна-единственная трещина. Слышу крик Бетти. Она, хохоча, вновь швыряет что-то в витрину.
— Пригнись! — ору я.
«Что мы делаем? Что творим? Ты можешь пораниться!»
Снова с силой бьёшь кулаком, и звон осыпавшихся осколков смешивается с воем сирены. Вот ты стоишь, замерев, как кукла и медленно, механически стряхиваешь с рукавов налипшие кусочки стекла. Бьешь ногой, расширяя и кромсая проход, и выбираешься наружу, на улицу, с почти сюрреалистичной торжественностью, словно оживший манекен, сошедший с витрины. Обнимаешь Бетти, Франсуа, которые трясут тебя, проверяя на целостность.
Через минуту я уже снаружи. Гора битого стекла на асфальте похожа на снежную россыпь. Вы сидите в машине, двигатель заведён. Я понял: меня ты оставляешь разбираться с полицией.
— Чёрт бы тебя побрал, Ив!
— Приезжай в Палас, когда тут закончишь! –ты разворачиваешься и махаешь мне рукой на прощание.
Машина взвизгивает колёсами и срывается с места. Я остаюсь на мокром тротуаре один и смотрю на разрушенную витрину. Теперь в ней чего-то явно не хватает. Так странно, мне кажется, ты всегда там стоял.
Париж, наши дни. Квартира Одетт и Поля.
Первое, что увидела Одетт, когда вошла в квартиру, это два собранных чемодана в коридоре. Не снимая пальто, она бросилась в спальню. Поль сидел на кровати, завязывая ботинки. Она остановилась, замерев в растерянности.
— Ты куда-то уезжаешь? Командировка?
— Как прошла твоя встреча с Пьером Берже? — он поднял на неё усталый взгляд. Он выглядел плохо — тёмные круги под глазами, опухшее лицо.
Она хотела броситься к нему и разрыдаться на плече, рассказав всё, но вместо этого заставила себя улыбнуться и небрежно бросить:
— Лучше, чем я ожидала… Но я хотела… я подумала… погоди, ты не ответил мне… что это такое? — она показала рукой на чемоданы.
— Мне звонил Мэдисон Кокс. Архитектор. С очень неожиданным предложением.
— Ты что, уже сегодня должен лететь в Америку? — у нее перехватило дыхание от волнения.
— Нет, я еду к родителям в Анси. Поживу пока у них.
— Что это значит?
Поль встал. Он смотрел на неё так, что Одетт поняла — происходит что-то плохое. Очень плохое.
— Значит, это ты попросила Пьера Берже подыскать мне местечко. Решила заодно устроить мою карьеру? Невероятно… у меня нет слов, Оди.
— Но я не понимаю… ты не рад? Поль, я его ни о чем не просила! Он сам мне предложил!
— В обмен на что? На твою книгу?
— Да нет же! Он ничего такого мне не предлагал! — она подошла к нему, хотела обнять, но он убрал её руки. — Что на тебя вообще нашло? Разве это не замечательно? Твои картины будут выставлены в Нью-Йорке…
— Почему он это сделал? Откуда он… какого чёрта ты вообще стала говорить с ним обо мне?!
— Я не говорила! Он сам спросил меня! Я удивилась, но что же, я должна была отказываться? Ведь ты мечтал об этом…
— А меня ты спросить не подумала? Спросить: хочу ли где-то там выставляться? Я уже сказал тебе: с рисованием покончено! Я это не в шутку сказал! Это тебе так хотелось заняться нашей карьерой… так ты это называла? Ты сводила меня с ума целый год этой своей книгой… признайся, ты так хотела привлечь его внимание, да? У тебя изначально был такой план…
— Ты с ума сошёл! Прекрати! — женщина закричала. — Я хотела, чтобы тебе было лучше, вот и всё!
— Да ты о себе думала, когда чего-то там хотела… — он надел пиджак. — Знаешь, я всё никак не мог тебя понять… почему для тебя было так важно написать эту книгу? А тебе, оказывается, и не было важно. Ты просто проигрывала чужую жизнь. Я знаю, чего ты хотела… чтобы я стал знаменитым художником! Чтобы мы имели… ну я не знаю… замок на Лазурном берегу! Ты тогда уговорила меня принять участие в той выставке в Помпиду… а ведь я не хотел! Да, я люблю рисовать… любил… до тех пор, пока ты не решила сделать это моим призванием, профессией… убедила сама себя в том, что это оригинально, если уж не гениально… Только знаешь, я не Ив Сен-Лоран. И меня вполне устраивало устраивать домашние выставки и продавать картины знакомым… И я не поеду в Нью-Йорк.
— Поль, ради всего святого! Что на тебя нашло?! Я твоя жена и я всего лишь пыталась поддержать тебя… я верила в тебя и ради тебя… Да, да, ты мне важнее этой чёртовой книги! Если бы Берже попросил меня написать хвалебную оду в свой адрес в обмен на помощь тебе, знай, я бы и это сделала! — она села на кровать и заплакала.
Поль стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на неё. Холодно. Отстранённо.
— Тебе целый год не было до меня никакого дела… ты жила их жизнью… А что бы ты сделала, когда мои работы не получили успеха? Ты бы разочаровалась, да? Я смирился, а ты до сих пор не можешь. Ты могла бы заниматься собой. Но нет… себя одной для успеха тебе мало. Ты жаждешь моей благодарности, реализуя СВОИ фантазии и желания. И ты никогда не спрашивала, что нужно было мне. И знаешь, ты так убедительно писала о Пьере Берже… мне казалось удивительным, сколько ты в это вложила… а теперь я понимаю… вы ведь очень похожи… в своём стремлении… засунуть в задницу целый мир! Вы могли бы быть родственниками!
Она закрыла глаза и открыла их, когда услышала, как в прихожей хлопнула дверь. Комната была пуста. Он ушёл… он действительно ушёл…
В маленькой, но уютной гостиной пахло деревом. Одетт сидела за обеденным столом и рассматривала разложенные на белой скатерти старые фотографии. Оливье Гудрон сидел рядом, время от времени показывая на снимок и рассказывая, где было сделано то или иное фото.
Шла вторая неделя после Нового года. Когда Одетт позвонила в редакцию и сказала, что хочет снять книгу с публикации, то знала, что нарвётся на скандал.
— Вы с ума рехнулись, мадам? — кричал в трубку главный редактор. — У нас контракт! Все макеты готовы, проделана огромная работа! Отпечатано более 3 000 экземпляров! Вы знаете, какие это деньги?
Она сказала, что ей всё равно. Она не хочет публиковать книгу и точка. И у неё по-прежнему остаются авторские права.
— Если вам угрожал судом Пьер Берже, не волнуйтесь, мы найдём возможность вас защитить! Вы тем более обязаны пустить книгу в печать и дать интервью!
Со всем этим ещё предстояло разбираться…
Оливье познакомил её со своей семьей. Странно это было чувство — разговаривать с совершенно чужим человеком, зная, что он твой отец. Для неё, в общем-то, ничего не поменялось. Оливье был растерян, явно чувствовал себя неловко. Вся эта история для простого страхового агента была каким-то сумасшедшим приключением, и он был рад, что его оставили в покое. Одетт была уверена — общаться они не будут. Её родителями были и всегда будут Натали и Роже Мартен, и даже если бы можно было что-то изменить, то она бы не стала.
Она и Лизетт Гудрон не сказала ни слова, когда несколько раз приходила сюда, в эту маленькую квартиру на авеню Монтень, смотрела в точно такие же, как у неё, светло-ореховые глаза пожилой женщины, которая приходилась ей бабушкой.
Оливье очевидно чувствовал вину.
«Мы с Мари в жизни больше не встречались и не разговаривали… я даже не знал, что она родила дочь… подумать только, какое дело… Странно всё так. Прямо какое-то кино…» — он чесал коротко стриженный затылок и сутулился.
Рост. Оливье не был высоким, но ростом был выше Пьера Берже сантиметров на десять. Лизетт же тоже была совсем миниатюрной женщиной. Могли родиться у них такой сын? Кто знает?
«Мама просто не хотела выходить замуж. У нее были мужчины, я думаю. Но она никого не приводила домой, пока я тут жил. Потом женился, переехал… Но она просто по жизни была такой человек… не семейный. Много времени проводила на работе. Подруг тоже было немного. Замкнутая. Отца своего я никогда не видел. Мама говорила, что он умер… наверное, чтобы я не стал его разыскивать, но вообще я всегда думал, что он, наверное, был просто женатым и со своей семьёй… Наследников кроме меня не было… я вот думал квартиру эту продавать… Париж не мой город… слишком шумный и грязный…»
Одетт слушала унылую, сухую речь Оливье. Она никогда особенно не фантазировала об отце… но теперь была разочарована. Её мать тоже не обрадовалась их встрече. Чужие друг другу люди. Скучные жизни, примитивные потребности. Заурядности.
— Ты не удивился, что Пьер Берже захотел оставить тебе такую сумму денег? — поинтересовалась она, делая глоток безвкусного чая.
— Нет. — Гудрон пожал плечами. — Мама проработала на Сен-Лоран почти всю жизнь. Выросла с обыкновенной швеи до начальницы мастерской. Думаю, они с господином Берже были дружны. Не в смысле дружбы, конечно… слишком разные уровни были… но думаю, он высоко её ценил. Почему нет? Мама говорила, что он человек очень щедрый… часто помогал деньгами… и другим сотрудникам. Когда она беременна мною была, Сен-Лоран её уволить хотел. Но Берже не позволил… она всегда отзывалась о нём, как о благородном человеке. Не знаю, чего вы так в своей книге решили про него дурно написать. Как по мне, так Ив Сен-Лоран был тем ещё фруктом.
Одетт перебирала фотокарточки, гадая, каким человеком была Лизетт Гудрон. Что скрывалось за этим фасадом простой, преданной своему делу работницы дома моды, которая посвятила свою жизнь служению чужому величию? А ведь она могла бы стать кем-то другим… и для кого-то другого.
— Мама была эффектной женщиной. Умной. Но не такой, как сейчас, знаешь… она умела промолчать. Сейчас женщины слишком много болтают… ей часто говорили о её сходстве с актрисой… Одри Хэпберн. Но актрисой она сама быть никогда не хотела. Но поклонники у неё были… это точно… — Оливье встал, подошёл к серванту с посудой, достал ключ и открыл один из небольших нижних шкафчиков. Долго рылся в нём, потом достал оттуда тёмно-зелёную бархатную коробку.
— Вот… я вообще-то не знал, что с этим делать… фамильное вроде как… жене думал презентовать, но мама не любила Люси… а сыну моему такое не надеть… Я вот теперь думаю, может быть, справедливо тебе его отдать? Раз уж у нас так вышло… отцом я тебе быть не смог… но права-то ты имеешь… Думаю, мама хотела бы иметь внучку.
Оливье открыл коробочку, и Одетт шумно вздохнула. На белой атласной подушке лежало золотое, инкрустированное крупными изумрудами ожерелье. Она коснулась холодного металла, провела пальцами по драгоценным камням.
— Это принадлежало бабушке?
— Да. Правда она ни разу его не надевала. Да и куда было? Вещь-то очень дорогая… я даже боюсь представить, сколько стоит… думал тоже продать, но чёрт… рука не поднимается…
— Откуда у неё оно? — тихо спросила Одетт.
— Мама говорила, что досталось ей от матери… не знаю, у нас в семье все люди были небогатые. Бабушке, мол, ожерелье подарил какой-то влюблённый в неё богатый поклонник. Артист русского балета. Мама же наполовину русская была, ты знаешь, да? Бабушка эмигрировала во Францию в 30-х… сбежала от сталинских репрессий. Такие дела…
— Я не могу это взять… — она отодвинула коробочку. — Мы же только недавно узнали друг друга.
— Да, но мне-то оно к чему? Пятьдесят тысяч франков… это не шутка. Я ещё даже не придумал, что с этими деньгами сделать… А украшение это, мне так кажется, тебе вполне может принадлежать. Как часть наследства маминого.
«Он действительно верит в это? В то, что Пьер Берже просто так раздает такие деньги родным всех ценных сотрудников дома Ив Сен-Лоран?»
У Одетт не было сил. Ни капельки больше не осталось. Все эти разговоры… все слова… ей плохо. Очень плохо.
— А вот, кстати, фотография… 61-й год. Первый год работы… — Оливье достал старую фотокарточку и указал на неё пальцем. — Вот Ив Сен-Лоран… и Пьер Берже. Молодые. А вон мама на заднем плане… даже удивительно, как она в кадр попала?
Одетт посмотрела на фото. Ив сидит на краешке стола, рядом с ним Виктория — примеряет платье. Молния застёгнута лишь наполовину. Пьер стоит чуть поодаль, одна рука в кармане, другая держит бокал с шампанским. А вот маленькая хрупкая девушка стоит за их спиной, возле самой двери, в руках у неё нечто воздушное, белое, напоминающее фату невесты.
— Можно мне забрать эту фотографию?
— Бери. Хоть какая-то память… А насчёт книги, ты верно поступила, что отказалась от этой затеи. Нехорошо это. Мама о господине Берже очень высокого мнения была… Всегда.
***
Я хорошо помню тот день, когда мы встретились в первый раз. Нет, конечно, я мельком видела тебя и до этого, но это нельзя было назвать настоящей встречей двух людей. Была весна 61-го. Я помогала мадам Дутрелло с причёской и нечаянно уколола её булавкой для волос. Она дала мне пощёчину, я думаю, не специально и совершенно бездумно. Такие женщины, как она, привыкли жить моментом, и в тот момент ей под руку попалась я. Это было ужасное унижение, потому что я не могла ответить ей никак, и заплакала тогда больше от унижения, чем от боли.
Ты пришёл в тот самый момент, и я помню его так отчетливо… на улице лил дождь, и ты вошёл через парадную дверь в насквозь промокшем плаще. На тебе был светлый костюм, и я тогда впервые по-настоящему тебя разглядела. Ты подошёл ко мне и, узнав что случилось, попросил показать лицо. Я видела по твоим глазам, что ты был потрясён. И я была потрясена, потому что мне казалось, ты должен был быть намного старше. Тогда мы не знали о ваших отношениях с месье Ивом, не знали деталей, и мне казалось, что наш коммерческий директор — опытный управляющий лет за сорок. Тебе же было тридцать лет и по тем временам ты был просто возмутительно молод для той должности, которую занимал. Твоё лицо казалось жёстким, потому что ты придавал ему такое выражение, поджимая губы, но взгляд твой был скорее лукавым и тёплым, и этот взгляд тогда согрел меня, словно объятие друга. Некоторые сотрудницы шутили насчёт твоего невысокого роста, но ещё тогда я почувствовала твою способность как-то заполнять собой пространство. От тебя исходила удивительная мощь и это нельзя было не почувствовать.
Ты заступился за меня в тот день. За меня никто ещё никогда не заступался. И тогда, и позже меня поразила твоя внутренняя тяга к справедливости. Я видела тебя всего несколько минут, но уже знала, что ты джентльмен. Не знаю, повлияло ли на мои чувства к тебе то, что ты защитил меня тогда, или всё пришло уже позднее? Мы все считали настоящим хозяином господина Сен-Лорана, и не все тогда ещё воспринимали тебя всерьёз, но я уже знала, что ты силён и будешь управлять здесь всем, что ты будешь победителем. Так и произошло.
Все любили месье Ива, а я думала с того дня о тебе, о том, что ты каждое утро входишь в двери нашего дома и это значит, что всё будет в порядке. Так сложилось само собой с того дня и повелось. У нас бывали трудности, не всегда дела шли гладко, но мы знали (мы — это простые работники Ив Сен-Лорана), что придет господин Берже и все будет хорошо. Ты был защитой для всех нас, ты знал всех по именам, особенно в первые годы, когда сотрудников было меньше.
Не знаю, запомнил ли ты меня в тот день, но спустя месяц у меня появился новый повод увидеть тебя — меня попросили отнести месье Сен-Лорану отшитый экземпляр юбки-пачки для Зизи Жанмер. Обычно сотрудницы мастерских не поднимались наверх, в гардеробные и кабинеты — верхний этаж был этажом высокого статуса. Там был кабинет господина Сен-Лорана и твой. Не знаю, не помню, почему попросили это сделать меня… обычно наверх поднимался кто-то из начальниц мастерской, мы же, обычные швеи-модистки, были кем-то вроде призраков подземелья. А вы богами.
Я первый раз поднималась туда и сердце взволнованно стучало. Там, наверху, всё было по-другому, даже воздух ощущался как-то иначе. Играла музыка и пахло духами. Я слышала смех. Дверь кабинета месье Ива была открыта, я постучала и вошла. Вы пили шампанское, с вами были две модели и Виктория. Месье Ив был в белом халате, сидел на столе и улыбался. Тогда ещё от него исходил какой-то внутренний свет. Ты стоял рядом, смотрел на него, и в тот самый момент я впервые почувствовала, кем были вы друг для друга. Как ты смотрел на него… мы все любовались его творениями, а ты любовался им самим, как лучшим произведением искусства. Потом вы заметили меня, и я покраснела. Мне было неловко находиться в той комнате, которая напоминала скорее залу, и нарушать своим присутствием всю интимность вашего мира. Потому что это был ваш мир. Другой, не такой как у всех нас. В нем жило волшебство.
Ты посмотрел на меня и кивнул, и я была так рада, что ты меня узнал… между нами двоими словно появилась какая-то своя маленькая тайна. Пусть немного постыдная… Мне одновременно хотелось остаться рядом с тобой и уйти. Но я знала, что мне с самого начало суждено спуститься вниз, а тебе оставаться там, наверху.
До конца рабочего дня наши девушки донимали меня расспросами — им всем было интересно, как там, наверху и какой из себя господин Сен-Лоран. Некоторые были в него влюблены, ведь он был молод, привлекателен и очень хорошо воспитан. Он был для них прекрасным принцем в своем королевстве, а моим принцем уже был ты, хотя тебя и держали скорее за главного дворецкого.
Спустя какое-то время мы случайно столкнулись в коридоре мастерской, ты остановил меня, взяв за руку и спросил, как дела. Я тогда растерялась и перепугалась. Я мало общалась с мужчинами, а ты слишком превосходил меня по статусу, и я не знала, как разговаривать с тобой. Я помню, ты почему-то обратился ко мне на «ты», а потом поправился, добавив «мадемуазель». Ты держал меня за локоть — очень просто, как будто встретил старую знакомую. Я помню, мадам Луизе не нравилась эта твоя черта — дотрагиваться до собеседника, и она часто ворчала на твою фамильярность. Ты позволял себе то, чего не позволяли многие другие — открыто выражать своё недовольство и радость, раздражение и восторг. Тогда ещё твой громкий смех звучал намного чаще, чем крик.
В тебе била ключом энергия, тебе всё было интересно и, в отличие от месье Ива, ты заходил к нам в мастерские, запросто болтал с самым низким по статусу рабочим, задавал вопросы и по словам мадам Луизы «вечно везде совал свой длинный нос». Она говорила это любя, впрочем. На самом деле она была о тебе очень высокого мнения, и ты отвечал ей взаимностью. Еще тогда я заметила в тебе черту, которая меня восхитила — ты умел увидеть в женщине ум и ценил его превыше красоты. Женская красота, мне кажется, тебя вообще мало трогала. Ты никогда не показывал это открыто, но в отличие от господина Ива ты с намного большим удовольствием проводил время с нами, простыми работницами, чем с моделями, которые раздражали тебя своей мнимой хрупкостью и манерностью. Думаю, ты сам был такой — ты много трудился и уважал тех, для кого важен труд. Ты уважал женщин, которые работают, и как никто знал цену этой работы. Месье Ив всегда жил словно в другой реальности, он был оторван от многих простых, бытовых дел, они навевали на него тоску. Он мог часами пить шампанское со своими подругами, со своими моделями, говорить о ерунде, а мы все были для него на одно слово — «мадемуазель».
Ты же был с нами, ты был земным, настоящим. Ты никогда не сидел слишком долго в своём кабинете, предпочитая перемещаться по зданию, бегом спускаться или подниматься по лестнице, что смотрелось не очень солидно. Иногда ты пугал клиенток, сшибая в холле кадки с цветами, или начиная слишком уж активно уделять им внимание.
«Ох уж мне этот нрав месье Берже… — ворчала одна из них. — То ли дело месье Ив… такой спокойный, такой воспитанный… никакого ора и воплей…»
Мы хихикали. Меня трогала твоя эмоциональность, я знала, что с годами она пройдёт, но в те годы ты не мог говорить спокойно обо всём, что касалось Ива Сен-Лорана.
Я никогда особенно не думала о той, другой стороне ваших отношений. В салонах шептались на эту тему, но я не могла это обсуждать и даже представить себе такого не могла. Сначала мне казалось, что всё это гадкие сплетни, потому что в тебе не было ничего такого и вы никогда не проявляли свои отношения при посторонних. Я уже была влюблена в тебя, хотя и не осознавала этого.
Мадам Луиза говорила, что ты из простой семьи, но очень хорошо образован, хотя в голове у тебя каша из полученных знаний. Ты всё воспринимал интуитивно, эмоциями, подчас не до конца понимая, что за всем этим стоит. Мне казалось, ты умел всё на свете и знал всё на свете, хотя я понимаю, что это не так. Иногда краем уха я слышала, как ты, разговаривая с кем-то, рассказываешь про какую-то книгу, фильм, спектакль, или очередную идею месье Ива, совершенно не думая, что твоему собеседнику это может быть неинтересно. Сама я, глядя на тебя, гадала, когда ты работаешь, и пыталась представить себе, что это за работа. Я думала, как устроен твой день и чем он наполнен, и мой собственный казался мне ужасно скучным.
Одна из постоянных клиенток месье Ива приходила к нам вместе со свой кошкой — персидской шиншиллой Элизабет, которую отпускала гулять по коридорам, и ты, бывало, спотыкался об неё, и мы слышали сначала кошачий визг, а потом твой разгневанный крик где-то в коридоре. Мадам Трувель начинала охать, причитать, неслась в коридор с криком:
«Господин Берже, да что же это такое опять! Почему вы не смотрите себе под ноги!»
Все смеялись, а мадам Луиза качала головой и говорила:
«И как один такой маленький человек может создавать столько шума!»
Но это было счастливое время. Мы все жили идеей и верили в то, что месье Ив гений. В мастерских девушки часто обсуждали по вечерам, какую роскошную жизнь вы ведёте — о ней говорил весь Париж. Твоя щедрость удивляла многих, а мне казалась естественной — ведь ты был благороден и великодушен. Однажды ты пришёл к нам в мастерскую с огромным букетом роз и подарил каждой швее по цветку. Просто так, потому что у тебя было хорошее настроение.
Каждый раз, когда я видела тебя, мое сердце начинало биться быстрее, я нервничала, всё время роняла что-то и мадам Луиза это замечала. Я не умела скрывать свои чувства, и однажды она сказала мне, когда после твоего ухода я случайно подшила подол юбки не на ту сторону:
«Ох, Лизетт, не навлеките на себя неприятностей…»
Я тогда не поняла, что она имеет в виду.
Однажды под Новый год (это был год, когда месье Ив выпустил свою коллекцию Мондриан) вы устроили вечеринку наверху. Мадам Луиза была ужасно недовольна и ругалась, что ты и твои друзья прокурили всё помещение и устроили тут кабак. Это была пятница, всем не терпелось поскорее закончить работу, но музыка наверху, взрывы хохота отвлекали работниц — нам всем хотелось веселиться. В конце концов, мадам Луиза не выдержала и заявила, что пойдёт разбираться с этим безобразием. Я вышла следом, под предлогом того, что мне нужно в туалет. Проходя мимо лестницы, я увидела вас двоих и услышала обрывки разговора.
— Нет, Пьер, об этом не может быть и речи! Никто туда не войдёт ничего посмотреть, пусть ваши друзья и не думают… как только не стыдно! О Господи, даже не думайте мне здесь курить!!
Я услышала твой голос. Ты смеялся.
— Луиза, да перестаньте! У нас праздник… пусть девушки тоже отдохнут и развлекутся!
— Пьер, даже не думайте! Хотите устроить мне тут бордель?
— Луиза, вы сами замуж больше не выходите и своих девушек хотите лишить всякого удовольствия…
Я слышала, как она охнула от такой дерзости.
— Пьер, как вам не стыдно! Вы пьяны! Вам будет завтра стыдно за ваше поведение!
— Не будет, завтра суббота и мы с вами не работаем…
Я вернулась и через некоторое время ты заглянул туда — хитро, как нашкодивший школьник, и заявил, что мы все свободны и можем идти домой. Когда ты говорил это, то почему-то посмотрел на меня. Я вновь подумала о тех «удовольствиях», которые ты имел в виду, и покраснела. Я даже придумала себе, что ты пришёл и отпустил всех нас ради меня… Я надолго запомнила тот вечер. Тогда я ещё фантазировала о том, что между нами может что-то быть. А потом произошел эпизод, который надолго загнал мои чувства в угол.
Как-то ты пришёл в мастерскую посреди рабочего дня, ты был не в настроении, чем-то раздражён, и принёс своё пальто мадам Луизе, с просьбой зашить подкладку.
— Мне некогда, Пьер, сейчас возиться с вашим пальто! — ворчала она. — И так дел по горло! Сходите в ателье!
— Ну что, трудно вам, что ли? Мне через час надо уезжать, нет у меня времени никуда идти!
— Попросите Лизетт, — неожиданно сказала она.
Я в панике отвернулась, чувствуя, что снова начала краснеть, а ты подошёл ко мне, сунул своё пальто даже не глядя и быстро ушёл. У меня была своя работа, но я тут же отложила. Держать в руках твоё пальто, оказать тебе эту незначительную услугу… какое это было счастье! От кашемира пахло дорогим одеколоном и сигарами, оно было такое дорогое… я боялась что-то испортить. Мне кажется, я никогда ещё не делала работу с такой тщательностью, но конечно же, никто не мог сделать за меня мою. В конечном итоге мадам Луиза подошла ко мне, выхватила пальто со словами:
— Хватит с ним обниматься! У тебя что, других дел нет? Ещё не хватало… пальто ему зашивать! Может, ещё рубашки погладить?
Она сказала это громко, так, что все услышали. Я думаю, она сделала это специально, хотела вернуть меня с небес на землю и ей это удалось. Теперь все знали, что я безумно влюблена в тебя.
С того дня что-то замкнулось во мне, я будто бы увидела со стороны своё жалкое положение — простая швея влюбилась в своего шефа, и все смеются над ней и показывают пальцем за спиной.
Я поклялась выбросить из головы всю эту ерунду, тем более, что ты и сам перестал приходить к нам — теперь все дела велись через господина Жан-Пьера, ответственного за работу в ателье. Мы видели тебя всё реже, вы стали надолго уезжать в Марокко, и ты набрал новый персонал, делегировав им часть своих полномочий.
В конце 60-х впервые заговорили о здоровье месье Ива. Нам запрещалось обсуждать сплетни, но все и так видели, что дела у вас идут не гладко. Шептались о том, что вы поселили к себе жить танцовщика с Кубы, и о многих других мужчинах. Скандалах. Алкоголе. Наркотиках. Сексе. У нас всё чаще случались простои. Бывало, мы ждали едва ли не до последнего срока, когда он наконец давал нам материал для работы, и приходилось работать в две смены, по ночам, чтобы всё успеть. Работы постоянно прибавлялось, запросы росли, те, кто работали в ателье практически не имели свободного времени.
В одной только Европе открыто восемнадцать бутиков Рив Гош, ещё несколько в США, Сен-Лоран анонсирует новую эпоху. А кто мы? Мы просто инструменты в руках мастеров. Мы воплощаем в реальность волшебные грезы фантазий месье Ива, но каждая из простых работниц, чьи руки исколоты иголками, а глаза измучены многочасовым напряжением, знает, что участвует в создании эпохи. Мы не можем позволить себе надеть платья от Ива Сен-Лорана, но в этом и нет необходимости. Мы всё равно изменились.
Про Сен-Лорана скажут, что он посвятил себя служению женщине, никогда не задумываясь о тех десятках работниц, которые стали для него почти рабами, на поте, слезах и крови которых строилась вся империя красоты.
Париж живёт двойной жизнью, вы купаете его в роскоши, но не всем она достается. Иногда я встречаю на лестницах девушек-моделей с совершенно пустыми глазами. Многие из них сидят на героине. В ателье появляется Лулу де ля Фалез — новая муза и вдохновительница, богемная аристократка, живущая, как хиппи. Она одновременно и восхищает и пугает меня. Это женщина-змея, она работает так же много, как и ты, но живёт в том же стиле, что и господин Ив. Она напоминает мне Викторию Дутрело, но намного более сильную, мощную, опасную, хитрую.
В начале зимы 69-го мы оказались как раз в тяжёлом положении — коллекция весна-лето не успевала быть готовой в срок, потому что господин Сен-Лоран слишком поздно пустил в работу эскизы рисунков. Внутри меня ширится пустота и я не знаю, чем её заполнить. Мне кажется, я тону в органзе, шёлке, сатине и конца этому не видно. Теперь я занимаюсь самой скрупулёзной работой — отделываю детали, вручную пришиваю кружева, бисер и стразы. Это почти ювелирная работа, вот только не для меня те бриллианты.
До сдачи коллекции оставалось два дня. Моя напарница, Колетт, заболела гриппом, и я работаю одна. Для меня не впервой задерживаться на работе, как и тебе. Месье Ив уже три дня не появляется у себя и будет только в понедельник. Никому в голову не приходит упрекать его за отсутствие. Но если мы не успеем к сроку, под нашими ногами разверзнется ад.
Я остаюсь одна, потому что знаю, что не успею доделать свою работу утром в понедельник. За окном темно и воет метель. Я спрашиваю у господина Жан-Пьера, который собирается уходить, остался ли кто-то ещё из работников, ведь иначе я не могу задержаться.
— Да, господин Берже всё ещё у себя в кабинете, — сообщает он мне. — Много работы.
Теперь и мне становится легче. Я чувствую, что мы близки в этом, каждый на своём уровне, но работа объединяет нас. Мне приятно думать, что ты там у себя наверху погружен в дела и даже не думаешь обо мне, но всё-таки ты здесь, ты рядом.
Я уже почти заканчивала, когда услышала шаги в холле. На часах было почти десять вечера. Я забеспокоилась, что меня могут закрыть в ателье на выходные.
— Эй, есть тут кто-нибудь? — дверь открылась, и ты вошёл в ателье.
Твой взгляд упал на меня, я видела, как в нём сквозит сомнение. Ты не сразу узнал меня. Это неудивительно, ведь мы пересекаемся очень редко, да и к тому же я сменила причёску и стала блондинкой.
— Что вы тут делаете, мадемуазель? — ты нахмурился. — Уже десять часов.
— Мне нужно закончить работу, месье, — спокойно ответила я. — Совсем немного осталось.
— Идите домой. Неделя была тяжёлая. Закончите в понедельник.
Мы смотрим друг на друга. Неожиданно для себя я улыбаюсь. Тебе очень идёт борода, которую ты отпустил по возвращении из Марокко. В этот момент я понимаю, что у меня нет страха перед тобой. Я люблю тебя, но я не стыжусь своей любви.
— Я не могу, осталось совсем немного… а в понедельник будут другие дела. Прошу вас, дайте мне ещё четверть часа.
Ты колеблешься. Выглядишь уставшим, но это кажется или сам ты не очень торопишься домой?
— Хорошо… — ты заходишь в комнату и прохаживаешься туда-сюда, сцепив руки за спиной. Потом присаживаешься рядом и смотришь на меня.
— Лизетт, верно? Вас ведь Лизетт зовут?
— Да, — я киваю и продолжаю свою работу. — Вы помните, месье.
— Но ваш акцент… где вы родились? В какой провинции? Ведь вы не из Парижа?
— Моя мама русская. Но я родилась во Франции и выросла в Париже. Дома мы говорили на двух языках, много на русском.
— Так значит, вы Лиза? — ты улыбаешься. Чем-то тебе это понравилось. — Были в России?
— Нет, никогда. А вы? — я удивилась своей дерзости задавать тебе вопросы.
— Да, и не один раз. У нас есть там друзья.
Под «нами» ты, конечно, имел в виду себя и месье Ива.
Странно, но мы стали говорить очень просто. Я ещё раз убедилась — ты не торопился идти домой. Ты стал расспрашивать меня: о семье, моих родителях. Я видела, что ты делаешь это не из любезности, тебе действительно интересно. Может быть, тебе просто хотелось с кем-то поговорить? С кем-то обыкновенным, никак не связанным с твоей жизнью? И хотя вопросы задавал мне ты, сама я только отвечала, но нить беседы была у меня. Удивительно просто нам оказалось общаться — в тебе не было ни капли снобизма и держался ты очень легко. Потом ты спросил, замужем ли я, а я почему-то ответила: нет, слава богу!
Ты засмеялся.
— Много ещё вам осталось? — ты посмотрел на пиджак в моей руке.
— Не очень.
— Может быть… я помогу?
Настал мой черёд изумляться.
— Месье, но вы же не умеете! — воскликнула я и спохватилась. — Простите…
— Ничего-ничего… а вы покажите, я научусь… — твой взгляд теперь выдавал прошлое озорство. — Я тут подумываю научиться вязать… говорят, хорошо успокаивает. Вы вяжете?
— Нет, у меня для этого нет времени… Но зачем вам? У вас и так много дел!
— Ну, знаете, Лиза… в этом что-то есть… Вы бы могли меня научить… представляю, какой бы фурор я произвёл у Ротшильдов, когда бы после обеда сел у камина и достал шерстяной клубок и спицы…
Теперь мы смеялись оба. Я просто поверить не могла — ты говоришь со мной, шутишь… а я могу позволить себе смеяться.
Наконец работа закончена, твой взгляд падает на часы и ты восклицаешь:
— Уже почти одиннадцать! Нужно идти…
Мы поднимаемся одновременно. Ты выключаешь свет, а я беру свои вещи. Когда мы выходим в дверь, ты пропускаешь меня вперёд, и я чувствую, что от тебя пахнет виски.
— Где вы живёте, мадмуазель? — интересуешься ты. — Я отвезу вас домой.
Я называю адрес и говорю, что это лишнее и я сама смогу добраться.
— Не говорите ерунды! Уже очень поздно… Ждите здесь, мне нужно позвонить.
И я осталась ждать, а ты вошёл в кабинет к господину Жан-Пьеру. Дверь осталась приоткрытой, я видела, как ты некоторое время колеблешься, смотря на телефон, словно решая, звонить или нет. Потом берёшь трубку и набираешь номер. Я слышу обрывки разговора.
— Да? Почему ты подходишь к телефону? Позови Ива!
Я отворачиваюсь и смотрю в окно на улицу, мне не хочется, чтобы ты думал, будто я слушаю твой разговор. Но я всё равно его слышу.
— Почему он до сих пор там? Нет! Нет, мы так не договаривались! Скажи ему, чтобы уходил. Значит так. Чтобы когда я вернусь, его уже не было, ясно? — Пауза. — Что? Так значит, да? Меня не жди в таком случае!
Я слышу, как ты швыряешь трубку. Ты возвращаешься не сразу, возможно обдумываешь что-то. Ты выходишь, закрываешь за собой дверь и киваешь мне. Я вижу, что ты расстроен.
— Можно вас спросить… мне очень интересно… — слова выскакивают сами собой. — Над чем сейчас работает месье Ив?
Ты подходишь ко мне, свет от уличного фонаря падает тебе на лицо, и я вижу твой усталый взгляд. Сейчас ты скажешь, что это меня не касается…
— А вы никому не расскажете?
— Ну что вы… хотя бы намекните… мы ведь не видим готовых образов. Это правда про прозрачные блузки?
— Хотите посмотреть?
Мне не верится, что я услышала это. В руках ты держишь ключи от машины, готовый в любой момент открыть дверь и выйти на улицу. Я киваю.
— Тогда поднимемся наверх. Но вы должны пообещать мне, что никому не расскажете…
Мне кажется, всё это происходит не со мной. Или во сне. Во сне мы поднимаемся по лестнице наверх. Восходим на Олимп. Идём по темному коридору вперёд, останавливаемся у двери кабинета господина Сен-Лорана. Ты достаёшь ключи и открываешь сокровищницу…
Что я понимала в тот момент? Лишь только то, что это ты и я могу полностью тебе доверять. Интересовали ли меня модели будущих шедевров? Не очень. Но я не хотела уходить, я знала, что стоит нам выйти из здания, из этого дома, как волшебство рассеется.
Ты включаешь лампу на столе. Я вижу обмотанные тканью чёрные манекены. Как ни странно, но ты достаёшь папку с рисунками и начинаешь показывать мне. Это просто нарисованные женские силуэты. Наброски. Эскизы. На некоторых женщина изображена топлесс. Я понимаю, что должна как-то среагировать, наверное, выразить восторг, но я ничего не чувствую, кроме той самой пустоты, где ты единственно зримый и значимый объект. Всё остальное миражи.
— Вам бы пошло это… — ты показываешь на какой-то рисунок. — Вам говорили, что вы похожи на Одри Хэпберн?
Я вдруг осознаю, что интонации твоего голоса изменились. Когда мы сидели в мастерской, ты говорил со мной немного покровительственно, так что между нами ощущалась субординация. Сейчас она куда-то исчезла. Я подумала, что точно так же ты мог бы разговаривать с какой-нибудь из ваших знакомых, с девушкой из высшего общества.
Ты снимаешь пиджак и вешаешь его на спинку стула. Упираешься руками в подлокотники и смотришь вниз, перед собой. С тобой что-то не то, и я это чувствую. Тебе плохо.
— Да, говорили и не раз…
Меня начинает трясти, я сама не знаю от чего. Мне кажется, ещё немного и я упаду перед тобой на колени и признаюсь в любви. Ведь всё это может быть только во сне…
— Вам холодно? — ты поворачиваешь голову и смотришь на меня.
— Нет…
Теперь ты смотришь очень пристально. Я знаю, не будет никаких откровений, ты не расскажешь мне, о чём сейчас так напряжённо думаешь. Но явно не обо мне.
Неожиданно ты снова снимаешь со стула свой пиджак, подходишь ко мне и набрасываешь его мне на плечи. Я чувствую вновь знакомый запах одеколона и сигарет. Он окутывает меня словно невидимой броней. Я снова думаю, что рядом с тобой можно ничего не бояться. Даже смерти.
Ты не убираешь руки с моих плеч, смотришь мне в глаза и неожиданно я понимаю:
ТЫ ЗНАЕШЬ
Ты знаешь о моих чувствах. И уже давно. Может быть, ты знал это с первого дня?
Твои ладони скользят по моим плечам, рукам и неожиданно оказываются на талии. Я думаю: как это странно! Ведь я женщина! Разве я нужна ему?
Кажется, ты что-то сказал мне, а может и нет. Я уже знала, что ты поцелуешь меня, и ты поцеловал. У меня и мысли не возникло тебя оттолкнуть. Ты говорил со мной на другом языке о другой любви и у меня не было сил с тобой спорить. Я давно уже принадлежала тебе, и теперь ты просто забрал то, что ждало тебя и желало больше всего на свете.
Я почти ничего не помнила, словно провалилась куда-то, мне кажется, я могла просто рассыпаться в твоих руках, как песок. Меня только поразило, как крепко, но вместе с тем бережно ты меня обнимал. Меня обнимали и другие мужчины, но как-то не так. Не знаю, что было по-другому, но ты и целовал совсем иначе. Я знала, конечно, что ты другой. Но ты не любил меня, и я не смела ждать от тебя нежности. Ты мог бы сделать всё что угодно, и я бы тебе это позволила. Но ты лишь попросил, (наверное, я что-то сказала?) быть с тобой на «ты». Неужели я обратилась к тебе официально? Как можно так быстро стать настолько близкой кому-то?
Как чудесно произносить твоё имя… оно такое живое, настоящее. Так же как и ты сам. Здесь нет оговорок, сейчас ты мне не хозяин, ты просто человек, чьё имя я могу прошептать. Как я вообще могла звать тебя иначе?
Ты погасил свет и это было хорошо. Он освещал здесь слишком многое. Чужие вещи, которые смотрели на нас со всех сторон. Ты посадил меня на стол, и я откинулась назад, спиной чувствуя жёсткую поверхность. Что если этот стол мог выдать нас его хозяину?
Удивительно, но мне не было стыдно, хоть я и вообразить не могла, что способна на такое… Никогда ещё мужчина не брал меня вот так — стремительно и напористо, без всяческих оговорок. И ведь я знала: ты просто-напросто заполняешь мною собственную пустоту…
На мне была юбка-карандаш, узкая, по колено. Её проще было снять, расстегнув молнию, но ты почему-то потянул её наверх, так что ткань затрещала. У меня только мелькнула мысль, что ты (и ведь это очевидно) не специалист по снимание юбок. Только ощутив твои руки, тепло их прикосновений на бёдрах, у самой кромки чулок, ко мне неожиданной и мощной волной пришло осознанное возбуждение. Ты пододвинул меня резко на самый край стола, пробегая кончиками пальцев по изгибу позвоночника, приподнимая, вставая между ног, и вот я уже вся твоя, и это самое острое ощущение, которое я испытала, как женщина.
Почему-то я не могла заставить себя произнести ни звука, даже зная, что мы одни, что никто сюда не придёт. Мы оба хранили такую странную тишину, прерываемую лишь частым дыханием людей, которые скорее борются, чем любят друг друга. Уже потом, когда ты отпустил меня и отошёл, скрывая, возможно, своё смущение и внутреннюю растерянность, я вновь ощутила это страшное одиночество. Ты опустошил меня и отпустил. Я не была твоею.
Мне кажется, тебе стало стыдно. Ты смотрел на меня, на моё разрумяненное, с припухшими губами лицо, растрёпанные волосы, и словно впервые видел и не мог поверить, что это сделал со мной ты. И зачем? Ты и сам не знал. Может быть, ты решил, что я испугалась тебя, что ты совершил надо мной какой-то акт насилия?
— Идём.
Мы не могли здесь оставаться, это и так было почти преступление.
Я подумала: сейчас ты отвезёшь меня домой и уедешь к себе, к человеку, которого любишь, а я останусь одна.
Но я не ошиблась в тебе. Я знала, что ты лучше, чем о тебе говорят.
— Ты хочешь, чтобы я отвёз тебя домой? — ты задал мне этот вопрос, давая возможность ответить «нет».
Больше всего на свете в этот момент я боялась, что ты обратишься ко мне вновь «мадемуазель», откроешь дверь и снова закроешь её за мной. Но ты не закрыл. Может быть, ты пожалел меня?
Завтра была суббота. Последняя суббота перед Новым годом. Когда мы вышли на улицу, с неба валил снег. Такой белый, красивый и пушистый… Ты посадил меня в свою машину (она такая дорогая!) и мы поехали в гостиницу. Я думаю, ты сам был не готов возвращаться домой после случившегося, невозможно было всё так оборвать… мне было всё равно, жалеешь ты меня или себя. Я хотела просто оставаться рядом.
— Тебе не нужно… позвонить? — неуверенно уточнил ты, помня, что я не замужем.
— Нет. Я живу одна.
Ты как-то странно на меня посмотрел. Для тебя это было удивительно, пожалуй.
Ты снял номер на моё имя, но, конечно же, сам его оплатил. Ты оставлял за мной право остаться одной, если я попрошу, но я попросила тебя не уходить. Ты ведь понимал: дело не в сексе, я просто не хочу оставаться одна.
Мы оба почувствовали, как сильно устали. У меня глаза слипались, но я боялась заснуть без тебя.
Ты все ещё был близкий, стоял у окна и смотрел на ночной Париж, и я думала, что ты ведь обычный мужчина, ты человек и ты просто очень устал. Я могла обратиться к тебе на «ты» и это было естественно.
— Спи. Ты устала… — коротко произнёс ты. Я неловко сидела на кровати, на двуспальной кровати, не зная, нужно ли мне раздеваться или я могу лечь так?
Ты подошёл, стянул покрывало и мне пришлось лечь, а ты укрыл меня сверху. Я заснула моментально и проснулась, когда ещё было темно. Сердце моё стучало от ужаса, я испугалась, что ты ушёл. Но ты не ушёл. Ты лежал рядом со мной, но поверх одеяла, тоже одетый. Во сне ты показался мне намного моложе, но это потому лицо твоё разгладилось и стало спокойным. Я сидела и смотрела, как ты спишь. В этот момент я не могла верить в то, кем ты являешься, кем являемся мы оба. Часы показывали пять утра. Я снова легла с тобой, но заснуть уже не могла. Ты вскоре проснулся сам, как-то странно, будто кто-то тебя разбудил и заставил тревожиться. Ты посмотрел на меня, потом на часы.
— Мне нужно идти.
Я подумала, что ты, должно быть, не позволял себе вот так вот ночевать не дома. Теперь тебе было тяжело от этого. А я ничем не могла облегчить твой груз. Но потом ты внезапно поцеловал меня, будто передумав, и мы снова занимались любовью, и на этот раз ты был очень нежным. Потом я снова заснула, и проснувшись во второй раз, тебя уже не застала. Портье внизу сказал, что номер оплачен до следующего утра и я могу остаться, если хочу.
Но я не осталась. Взяла свои вещи и поехала домой, чтобы проплакать все выходные. Я не представляла, как вернусь на работу в понедельник, увижу тебя… я даже подумала о том, чтобы уволиться.
Но мы сильнее, чем думаем о себе. Господи, я ведь даже мысли не допускала, что ты мог бы оставить Ива ради меня!
Я не увидела тебя до Нового года. Мы встретились уже намного позже, спустя почти месяц, когда ты зашёл в ателье. Я рискнула поздороваться, обратившись к тебе «месье», и ты кивнул мне, очень серьёзно и вновь обратился «мадемуазель». Мы вновь вернулись в привычные роли.
В следующий раз, когда мы снова заговорили друг с другом, прошло больше десяти лет.
***
Одетт сидела в кафе рядом с Латинским кварталом и смотрела, как загораются вечерние огни Нотр-Дама. Кафе было почти пустым в понедельник вечером — многие уехали на новогодние праздники. Перед ней на белой скатерти стоял бокал белого вина и лежало раскрытое письмо. Она в таком состоянии выходила с Рю Бабилон, что напрочь забыла о нём, а потом была эта ужасная сцена с Полем… Письмо нашлось случайно, когда она перекладывала вещи из одной сумочки в другую. Конечно, это была копия настоящего письма, и отчего-то первым порывом теперь было выбросить и не читать. Но она удержала себя.
Почерк Ива был узнаваем сразу. В письме не было даты, и она могла лишь догадываться по содержанию, что его автор писал это еще в 70-х годах.
Пьер, я не знаю, когда ты прочтёшь это письмо, но уверен, ты прочтёшь его, потому что я знаю: я умру раньше тебя. Я уже умираю. Как бы страшно это ни звучало, но я чувствую: смерть уже живёт во мне. Это змея. Помнишь, я нарисовал её на стене нашего дома? Я нарисовал свою смерть, ещё не подозревая о ней. Она отравляет меня своим ядом. Я пропитан им, он жжёт меня изнутри. Но знаешь, у меня было время, чтобы с этим смириться. Ты прав: мы всё сделали так, как хотели. Теперь я знаю, что слава — это траур по счастью. Мне только жаль, что ты, кому я стольким обязан, вынужден страдать вместе со мной. Я думаю о дне, когда освобожу тебя навсегда. Сейчас я сижу один в своей комнате и слышу, как дождь стучит по крыше. Я думаю о том, что объединяет людей. Иногда это всего лишь шум дождя. Пройдёт время, и ты будешь слушать его в одиночестве, и мне грустно лишь от того, что ты, читая эти строки, станешь скучать по мне и представлять, как мы могли бы вдвоём слушать его стук по крыше нашего дома. Я всегда говорил, что моё дело — единственное, ради чего я жил. Это неправда. Единственное, что держало меня в этом мире — это твоя бесконечная дружба и твоя любовь. Именно она, а не мой талант, который ты так превозносил, позволяла мне творить без страха и оглядки. Это твоя история, твоя эпоха и твоя легенда. Не моя. Мы оба знаем, что я мучаюсь от неспособности сбежать лишь от себя самого. Но ты, ведь ты видишь смысл в том, чтобы хранить меня, как своё самое любимое произведение искусства. Что ж, уже одно это заставляет меня открывать глаза по утрам, браться за карандаш. Когда меня не станет, я не хочу, чтобы ты в чём-то себя упрекал. Однажды я сказал, что по-настоящему красивой женщину делает любовь. Мне кажется, я разгадал эту формулу. Формулу женщины Ив Сен-Лорана. Она живет ради любви и отдает ей всю себя, без остатка. А потом забирает обратно вместе с душой мужчины, которого любит. Я был невероятно богат, но богатство моё было в том, что судьбою мне был сделан самый дорогой подарок: сердце такого человека, как ты.
Примечания:
Ив Сен-Лоран окончательно отошел от дел в 2002 году; скончался 1 июня 2008 года, в Париже, в возрасте 71 года после продолжительной болезни. Незадолго до смерти они с Пьером заключили гражданский однополый союз.
Пара провела вместе полвека, вплоть до смерти Сен-Лорана в 2008 году. Помимо Дома Моды ими была собрана уникальная коллекция произведений искусства, которая была распродана Пьером в 2009 году.
Пьер Берже живет и работает в Париже. Является настоятелем и хранителем наследия Saint Laurent, президентом фонда Berge-Saint Laurent Foundation.