Дом Солнца

Париж, 1982 — Господина Сен-Лорана не будет в ближайшие пару недель. Сообщите всем сотрудникам, что я хочу их видеть в холле в 12 часов. — Да-да… конечно… — взгляд Мадлен испуган и встревожен. Я вижу, что она так странно смотрит на меня, как будто не решаясь о чём-то спросить. — У вас какой-то вопрос? — У вас всё в порядке, мсье? — тихо поинтересовалась она. — Да. Вполне. Идите же! Я знаю, о чём идет речь. Все, с кем я встречался в эти дни задают мне один вопрос с тревогой и страхом. Их пугает мой внешний вид. Каким-то образом за одну неделю я похудел на пять килограммов, постарел на десять лет и волосы почти все стали седыми. Кажется, впервые за долгое время я чувствую себя… нет, не на свой возраст. Значительно старше. Я дряхлый старик и силы меня покидают. Вчера Мэдисон вернулся из Америки. Он был в ужасе, увидев меня. Мне даже стало неловко. — Боже, что произошло? Что-то с Ивом? Даже он теперь прежде всего интересуется твоими делами. Ну что же… в этом есть и моя вина. — Всё в порядке. Ив согласился лечиться. — Тогда почему у тебя такой вид, будто ты похоронил кого-то? Я долго и пристально смотрю на него. Теперь впервые понимаю, как далеки мы друг от друга. Его время — чудесная молодость. А я словно впервые перешёл черту, вступив на путь старости. Я чувствую усталость. Раньше не чувствовал. Не думал о возрасте и о разнице в нём. То есть я отдавал себе в ней отчет, но она меня не тревожила. Не было ничего такого, чего бы я мог ему не дать, в чём уступал бы. Конечно, мы не были на равных, и я опекал его. Но я в своё время точно так же опекал и Бернара, который был старше меня. И всё это в силу моего характера. Но тут я представил себе, что настанет день — и Мэдисону придётся взять эту роль на себя и стать нянькой при старом любовнике, который годится ему в отцы, хотя ему давно уже полагается быть дедом. — Я не хочу, чтобы ты тратил на меня лучшие годы своей жизни. Мэдисон смотрел на меня, как на сумасшедшего. Он испуган всерьёз. — Пьер… что происходит? — Неужели ты всерьёз можешь любить меня? Когда тебе будет сорок, мне будет шестьдесят восемь. Рано или поздно ты захочешь уйти. Я хочу, чтоб ты знал: одиночества я не боюсь. И всегда мог сам о себе позаботиться. Но лучше сделать это сейчас, пока я ещё не так привязался к тебе… Он знает, что я отчаянно пытаюсь донести всеми этими словами. Я люблю его, но я никогда не оставлю Ива. Смешно, я упрекаю тебя в том, что ты ищешь страдания, и сам сознательно толкаю себя на этот путь. Я использую Мэдисона. Мне так нужна его поддержка, его любовь, мне этого так не хватало. И я с эгоистичным упрямством буду цепляться за него изо всех сил, словно смогу в его молодости вновь прожить свою. Я говорю, что мне не нужно его сострадание и забота — и я лгу. Я говорю, что самодостаточен настолько, чтобы быть один — и я лгу. Я говорю: уходи, если хочешь, ты имеешь право на свободу — и я лгу. Он нужен мне, потому что один я не справлюсь. Не справлюсь с тобой. Ведь это только начало пути. Нашего нового пути. Внизу, в холле дома собралось много народу — вся наша команда. Люди смотрят на меня и тихо перешёптываются между собой. За последние несколько лет мы оба (и я ощутил это как никогда) настолько погрязли в разборках и личных проблемах, спасении утопающих, что не заметили, как наш собственный корабль дал трещину и рискует пойти ко дну, если не заняться поломкой. Твоя болезнь, алкоголь и наркотики отстранили тебя от работы. Ты стал терять уважение своих сотрудников, хотя ещё не потерял их любовь. Я знал, о чём идут разговоры в тишине комнат, курилках и ателье. Говорят о том, что я вот-вот брошу наш бизнес, что ты очень болен и можешь умереть. Что есть смысл начать подыскивать себе другие места. Я знал, Ив, и ты это знал: если я оставлю наш дом моды, люди воспримут это как падение империи. Ты не справишься в одиночку, и это будет оглушительное поражение. А потеряв последнее, что имеет для тебя смысл и ценность, ты умрёшь. — Друзья, — я начал говорить, чувствуя слабость своего голоса, которая лишь усугубляла мой измождённый внешний вид. — Я собрал вас всех здесь, чтобы сказать нечто важное для меня лично и для каждого, кто вот уже много лет предан душой делу Сен-Лоран. Я говорил это всегда и повторю сейчас: для меня этот дом моды и люди, работающие в нём — семья. Семья, где её члены связаны между собой не кровными узами, а тем, что представляется мне лично намного важнее — общей идеей и целью. Миссией, если хотите. Как и в любой семье, в нашей случаются потрясения, кризисы и размолвки. Но, я заявляю это со всей ответственностью — развода не будет! Я видел, как стоявший по правую руку от меня, Кристоф улыбается. У некоторых сотрудников на лицах тоже возникли улыбки, как мне показалось, означающие облегчение. — Что делать, если один из членов семьи, её глава, её сердце и душа — заболел? Как должны повести себя остальные в ситуации, когда тот, кто дал им всё, что они имеют сейчас, ослаб и сам нуждается в помощи? — я сделал паузу. — Они должны позаботиться о нём. И именно сейчас, как никогда, продемонстрировать свою любовь, свою преданность, свое уважение, свою благодарность. Здесь никого не бросают умирать на дороге. Для того, чтобы служить избранной миссии, не нужен её предводитель. Вас должны вести вперёд ваши убеждения, ценности, а не человек, который дал их однажды! Я чувствовал, как голос мой постепенно крепнет и в нём нарастает та страсть, надежда и одновременно боль и негодование, которые сопровождали меня на протяжении последних нескольких лет. И которые я так старался в себе подавить. — Я всех вас люблю. Но мне, как человеку, проработавшему в Доме Ив-Сен Лоран с момента его основания, тяжело и больно видеть, как этот дом, словно организм с больным сердцем, постепенно отказывается функционировать здоровыми органами, притворяясь инвалидом. Что мне, тому, кто всегда выражал вам своё полнейшее доверие, приходится кричать и отчитывать, чтобы добиться качественного выполнения работы. Превратиться в погонщика с хлыстом, стегающего ленивую лошадь! Вы думаете, от этого повозка поедет быстрее? В холле царила такая тишина, что мне показалось, я нахожусь там один. Я сделал глубокий вздох и продолжил, уже более спокойно, стараясь взвешивать каждое слово. — Завершая своё выступление, я хочу донести одну-единственную мысль: я здесь насильно никого не держу. Тот, кто по каким-либо причинам не готов следовать однажды и единственно заданному направлению, не пытаясь сбивать корабль с курса, может уйти. Прямо сейчас. Я не терплю закулисных войн и интриг. Кого что-то не устраивает — дверь на выход, — я показал рукой, — вон там. Никто не шелохнулся, только по толпе словно пробежала лёгкая волна, означающая её оживление. — В таком случае, я вправе требовать от тех, кто остался, прежнего рвения и преданности нашему общему делу. Я никогда не устранялся сам от работы и не позволю сделать это другим, если они решают остаться, — мы переглянулись с Кристофом. — Господина Сен-Лорана не будет в течение ближайших пары недель. Возможно, и больше. И я рассчитываю, что во время его отсутствия здесь каждый будет выполнять свои обязанности так, как если бы он присутствовал в ателье и даже, я настаиваю, ЛУЧШЕ и больше. Этим вы выразите своё уважение, поддержку и преданность и поверьте, здесь никто этого не позабудет. Наша задача, задача каждого из вас, сделать так, чтобы ему было КУДА и К ЧЕМУ возвращаться. И так же вы знаете, что я всегда открыт и доступен для каждого и со своей стороны всегда готов сделать всё возможное, чтобы наша работа была достойным отображением миссии бренда Ив Сен-Лоран. Я замолчал, и ещё несколько секунд в холле царила гробовая тишина, после чего короткий всплеск аплодисментов перерос в оглушительный взрыв оваций. Я сказал то, что следовало сказать ещё раньше: наш трудный ребенок переживает кризис и получает наказание. Но это не значит, что его больше не любят. Кристоф положил руку мне на плечо и улыбнулся. — Жаль, что Ив не мог этого слышать. Уверен, он был бы очень тронут. Я пожал плечами. — Он и так это знает. Начались долгие и тягостные дни твоего пассивного боя за жизнь. Я говорю «пассивного», потому что ты не боролся, а защищался, занимая оборонительную позицию во всём, что касалось теперь твоей жизни. Думаю, всё дело было в том, что по-настоящему ты совсем и не хотел излечиться. Как тот, кто долго пробыл в темноте, ты начал бояться резкого дневного света, он причинял тебе боль и заставлял глубже прятаться в раковину своего отшельничества. Ты хотел убежать и нашёл своё убежище в наркотиках и алкоголе, но отказ от них не уничтожил твоего страха. Ты сделал это ради меня. Я знал это, Ив. Не знаю, что тебя так напугало, что заставило «идти на попятную». Перспектива остаться без меня, одному? Неужели весь этот спектакль мы играли друг для друга? Пять раз в неделю ты ходишь к психоаналитику. Не могу сказать, какую это принесло тебе пользу. Как по мне, то все эти саморефлексии и копание в грязном белье детских страхов скорее ухудшают нашу жизнь в настоящем, признавая неизбежную власть прошлого, и ничего не улучшают в будущем. Мне кажется, людей, ищущих спасения на кушетке психоаналитика, чаще спасает сама возможность с кем-то поговорить. Может быть меня задевало, что теперь не я, вернее, не только я становлюсь объектом для твоих откровений? Самое смешное, что когда я поинтересовался у твоего психоаналитика, каков в целом прогноз и перспективы лечения, он (с невероятно важным видом!) посоветовал мне пройти собственную терапию. Я поблагодарил за совет и сказал, что подумаю об этом, когда выйду на пенсию и у меня появится уйма свободного времени. Ведь нет ничего лучше, чем стоя в конце пути, поразмышлять о его начале. И для тебя, Ив, мой психоанализ был бы менее всего выгоден. Мы купили за… шале Габриэль в 1983 году, и сколько же толков возбудила эта покупка! Некоторые особенно «сведущие» говорили, что я откупаюсь от тебя замками и домами, как покинувший семейный очаг супруг пытается возместить брошенной жене моральный ущерб. А всё из-за Мэдисона. Его так до конца и не приняли в нашем кругу. Из-за тебя, конечно. А твоё показное радушие к нему только злило людей и, если уж совсем честно, то и меня тоже. — Я слышал, Пьер, ты купил Иву замок? — нагло ляпнул один из моих тайных недоброжелателей за ужином, где присутствовала добрая половина наших друзей, включая Мэдисона. — Слухи преувеличивают масштабы. Это вовсе не замок, и это была совместная покупка, — от раздражения у меня получился такой корявый ответ. — В Нормандии прекрасная природа. Ив нуждается в покое. — Но ведь ты знаешь, что он не станет жить там один… — совершенно невинный взгляд сопровождался скрежетом столовых приборов по фарфору тарелки. — Мы думали приглашать туда друзей, — ответил я, мысленно вычеркивая N из этого списка. — Я буду часто приезжать. — И Мэдисон, конечно… Мэдисон. Смотрю на его непроницаемое лицо, которое слегка краснеет при этих словах. Я совсем не думаю о том, как ему тяжело… Можно сколько угодно делать вид, что тебя не волнует мнение окружающих, но когда речь начинает заходить не только о тебе, это практически не работает. Я предельно честен, мне не в чем себя упрекнуть. Мы оба с тобой сошлись на том, что секс для нас пройденный этап и только повредит отношениям. После твоего возвращения из клиники это стало своего рода освобождением. Не знаю, возможно я уже вступил в тот возраст, когда приходит понимание, что для того чтобы искренне любить кого-то совсем не обязательно с ним спать. Я знал, что наши отношения только выиграют от того, что будут лишены этого физического аспекта — больше никаких сцен ревности, скандалов и чувства, что тебя в чем-то ущемили или недодали. Хотя тебя и несколько уязвило моё решение, но исключительно с точки зрения самолюбия. Может быть ты, наивный, решил, что не выдерживаешь конкуренции с молодостью Мэдисона? По крайней мере твоё отношение к нему изменилось с этих пор. При встрече ты оставался неизменно любезен и приветлив, но едва он исчезал из поля зрения, отпускал ехидные шуточки, называл его «Мадонной» и предложил обустроить для него отдельную комнату в Довилле на этаже, где жила прислуга. Самое удивительное, что Мэдисон действительно тебя любил и я не уставал поражаться его истинно человеческим качествам, которыми ты, уж прости меня, не обладал. Умом ты понимал, что ревновать теперь глупо и не к чему, а вот он мог бы настаивать на большем своём присутствии в моей жизни, ведь ты вытеснял его во всём. Пространство вокруг нас расширялось, а просторы реального мира всегда пугали тебя, теперь почти страдавшего агорафобией. Ты перестал ходить в гости и очень редко приглашал кого-то к себе. Все, кто раньше вызывал твою улыбку и заставлял испытывать радость, теперь утомляли и, кажется, всё теряло ценность, кроме твоих рисунков. И Мужика, естественно. Как-то раз я имел неосторожность бросить, что собаку стоило бы уже посадить на диету. — И тебя заодно… — не удержался я от этого комментария. В последнее время ты начал стремительно набирать вес. Не нужно было так говорить, ты, кажется, жутко расстроился. Ты видел себя и знал, как плохо стал выглядеть, и тебе было с чем сравнивать. — Это таблетки. Мне, пожалуй, лучше прекратить их принимать, они делают из меня монстра… — Это не таблетки, а твои двухчасовые обеды и ужины в два часа ночи в компании Мужика. И ты же почти никуда не выходишь из дома! Не сваливай всё на лекарства. Ты не настолько физически слаб, чтобы проводить всё время в кровати. Ты страдальчески посмотрел на меня. — Чем мне ещё здесь заниматься? Я либо пью, либо ем. И ты знаешь, я ненавижу спорт. Отвратительно… — ты вдруг стал очень серьёзным. — Ты прав насчёт Мужика. Сколько в нас сходства с животными… Я становлюсь похож на мою собаку… — Это зависит только от тебя. Мужик уж точно не начнёт рисовать картины. Что я мог тебе ответить? Что ты сам загоняешь себя в угол? Никто не мешает тебе проводить время иначе, но ведь ты сам не хочешь никуда выходить. — Мне нельзя, ты знаешь. Куда я пойду со стаканом кока-колы? Представь себе меня теперь, таким, в дверях Паласа… Говорят, с моего исчезновения там больше не устраивают таких вечеринок… Дело не в тебе. Ночную жизнь города и свободную любовь уничтожила не скука. А СПИД, обрушившийся на наш наивный, уже избалованный прогрессом в медицине, открытый мир, как снег на голову. Мы чудом сумели проскочить, оставшись незадетыми, и я иногда даже радуюсь тому, что ты больше не переступишь порога тех ночных клубов и не подвергнешь себя опасности. Мне уже приходилось опровергать слухи о твоей вич-положительности. А некоторое время назад я узнал о человеке, одним из первых попавшим под обстрел болезни. Я не верю в бога, а стало быть и в то, что СПИД — наказание для гомосексуалистов. И тем не менее я был одновременно испуган и рад, узнав, что этим человеком стал Жак де Башер. В марте 1986-го мы были в Довилле вдвоём. Ты болел, у тебя была пневмония, которая не затихала неделю, и ты почти не вставал с постели. Когда ты бывал серьёзно болен, то всегда становился особенно мрачным, но тихим, и предавался чёрной ностальгии. Думаю, это отчасти было связано с твоим приближающимся пятидесятилетием. Ты не был стар, но чувствовал себя измождённым. — Я не знаю, для кого я работаю. Знаешь, я мог бы бросить всё это, но что останется тогда? Я перестану существовать, когда перестану рисовать. Но даже это уже не доставляет мне удовольствия. А ты, ты счастлив? Счастлив ли я? Как ты мог задавать мне этот вопрос! Я не мог быть до конца счастлив в мире, который отвергал ты, и который казался мне уже недостойным твоей работы и твоего таланта. Но не мог позволить себе роскошь удалиться в мир своих фантазий и иллюзий. — Надеюсь, я не проживу слишком долгую жизнь… — тихо сказал ты. — Мне кажется, я не вынесу ещё и десяти лет. Днём следующего дня мне позвонили, и нужно было срочно возвращаться в Париж. Кажется, один из наших партнёров затеял нечестную игру с ценными бумагами. Теперь люди сплошь и рядом нарушали свои обязательства, и это не казалось чем-то вопиющим для бизнеса. Я не говорил тебе, но чувствовал: престиж нашей компании падает. Он шаток во многом из-за репутации её основателя. Тебя медленно, деликатно, но упорно списывали со счетов. А мне оставалось сопротивляться очевидному изо всех сил данного тебе когда-то обещания. Мы оба знали, что проиграем, но идти в плен добровольно я не собирался. Погода испортилась после обеда, а ближе к вечеру ветер усилился и небо заволокло тучами. Это был конец марта и грозы не ожидалось, я решил, что всё равно полечу. Ты же был обеспокоен и уговаривал меня остаться до утра или, по крайней мере, попросить прислать за собой пилота (ты с самого начала скептически относился к моей затее получить лицензию на полеты). Я отказался и все равно полетел один на вертолете. Это было безумием, конечно. По сводкам погоды передали, что в сторону Довилля надвигается сильный циклон со снегопадом. Лететь было всего ничего — около сорока минут, и я не видел смысла удлинять дорогу поездом или автомобилем из-за непогоды. Но где-то на середине пути самолёт всё-таки попал в эпицентр снежной бури. Понимая, что продолжать путь опасно для жизни, я с трудом, но всё-таки приземлился в Валь де Рей. Это было настоящее стихийное бедствие — порывами ветра разорвало линии электропередач, на расстоянии больше ста миль вокруг не было света, и я не мог позвонить в Париж и сообщить, что со мной всё в порядке. Рация заработала только под утро, когда стихла буря и к 9 утра я уже был в Париже. Надо сказать, что встреча там меня шокировала. На взлётно-посадочной полосе ожидали военные, пожарная машина и машина скорой помощи. Кажется, меня уже почти похоронили и теперь я был чудо-воскресшим героем-пилотом, прорвавшим воздушное пространство врага и вернувшимся живым на родину. На работе также царили хаос и суматоха, телефон разрывался. Оказывается, по новостям уже едва ли не передали, что я пропал без вести во время снежной бури. Первый, кого я встретил на лестнице дома, был Мэдисон. Я ещё никогда не видел у него такого лица: бледного, непроницаемого, почти стального. — Ради Бога, теперь сейчас же иди и перезвони Иву! Он звонил мне шестнадцать раз! — Сколько? — переспросил я. — Шестнадцать раз. Оборвал все телефоны, всех поднял на уши, весь город… ты вообще соображаешь, то делаешь? Так вот кто утроил эту «военную тревогу первой готовности»… Я был одновременно потрясён, смущён и тронут. Мэдисон стоял там и отчитывал меня, как учитель подростка, он был рассержен, расстроен, разочарован, как мне показалось… А я не мог понять, из-за чего. — Зачем ты всё это делаешь? — Что делаю? — Испытываешь судьбу. Хотел заставить всех поволноваться? Я смотрел на стоящего передо мной высокого, взрослого, самостоятельного мужчину и не мог поверить. Мэдисону двадцать девять лет. Вот они, наши семь лет, пролетели незаметно, как один миг. Скромный, деликатный, боязливый молодой человек с вечно извиняющейся полуулыбкой, которого я встретил когда-то на дружеской вечеринке, стал взрослым. И вот уже сам набрасывается на меня с негодованием и проявляет заботу. Ему уже не нужна моя помощь и защита, он сам умеет за себя постоять. Даже передо мной. Он был так похож на тебя, когда мы встретились, и теперь так изменился… я могу гордиться им, но должен признать, я его теряю. Я это почувствовал ещё год назад. Его поездки в Америку участились, он находил предлоги и придумывал себе дела, чтобы со мной не видеться. Что бы не видеться… с тобой. Ведь я так и не ушёл от тебя до конца. Я сделал для Мэдисона очень многое, но все это, признаюсь я себе, он мог бы сделать и сам, без меня. Я ему не нужен. Ты был прав. Он рвётся на свободу… — Я тебя никогда ни о чём не просил и мне ничего не было нужно. Но ты иначе не можешь. Тебе нужно, чтобы в тебе нуждались. Ты ничем больше не можешь помочь Иву и знаешь это. Но смириться для тебя значит проиграть, и вот ты видишь во мне его продолжение… пытаешься со мной начать всё с начала и избежать ваших ошибок. Тебе кажется, что ты делаешь всё для меня, но на самом деле ты делаешь это для себя. Чтобы чувствовать себя нужным. Тебе кажется, ты можешь удержать на плечах весь мир? Спасти его? От чего? От чего? Что случится с этим миром, если Пьер Берже хотя бы на минуту перестанет его спасать? Мэдисон сидит на полу, в углу моего кабинета. Мы не ссоримся, нет. Я каждый день готовлюсь к тому, что он скажет мне, что всё кончено. Но он не говорит и не бросает меня. Кажется, это ему теперь меня жаль. Однажды мне приснился сон, что ты умер и в этом сне, когда я узнал об этом, я расстался с Мэдисоном. Так странно, ведь в этом случае между нами бы уже ничего не стояло. Тебя нет, но он мне не нужен… — Позвони Иву. Не нужно было заставлять его так волноваться. Что бы он делал, если бы с тобой что-то случилось? — Со мной ничего не случится. Снег за окном растаял, снова светит яркое, весеннее солнце. Небо прояснилось, и оно так прекрасно в своей бескрайней чистоте, что я не хочу думать ни о чём, кроме этого неба. Март. Месяц начала нашей любви с тобой. Каждый год он повторяется и будет повторяться после нас. Мэдисон говорит, что я хочу спасти этот мир… А я всего лишь хочу спасти наш март… — Ты слишком привязан к людям, Пьер. Они того не стоят. — То есть, если я умру, тебе и это будет безразлично? Ты поднял на меня осуждающий взгляд. — Ты не умрёшь. — Но почему же… откуда ты знаешь? –настаивал я. — Всё может произойти. Я могу выйти на улицу из этого здания и меня может сбить машина на повороте. — Это угроза? — ты вздыхаешь. — Нет. Но ведь всякое бывает. Я человек и я не бессмертен. — Ты не умрёшь, потому что человек умирает только тогда, когда выполнил предначертанное ему Богом… Я отмахнулся. — Я не верю в это, ты знаешь… а даже если и так, то я уже выполнил свою роль. И сделал самое главное… вместе с тобой. Ты покачал головой. — Нет, Пьер. Самого главного ты ещё не сделал. — Чего же? — Ты не похоронил меня. Марокко, наши дни — Что всё-таки произошло? Как вы вообще такое допустили? Когда ушёл врач, Мэдисон, Луис и ещё несколько слуг сидели в гостиной. Вид у всех был уставший из-за бессонной ночи. — Он был очень странный в последние дни… поэтому я и позвонил господину Филиппу… Вчера вечером после того, как вы ушли, он был в дурном настроении, отказался от ужина, заперся у себя в комнате. Вы же знаете, месье Пьера… он не любит о чём-то просить. Ему до сих пор кажется, что он может со всем справляться самостоятельно. — Луис удручённо качал головой. — Я понятия не имею, как все это произошло… но я услышал шум… был уже час ночи… я нашёл его возле лестницы. Он был без сознания, в каком-то бреду… ума не приложу, куда ему приспичило направиться среди ночи. Я сразу понял, что дело плохо. Позвонил вам… — Нужно перевезти его обратно в Париж. Я позвоню им и узнаю, как это лучше сделать… — Мэдисон встал и стал подниматься наверх. Пьер выглядел значительно лучше. Увидев его прошлой ночью, Мэдисон перепугался всерьёз, поразившись ужасной бледности, и самое ужасное — Пьер его не узнавал. Теперь он лежал в постели, в сознании, и выглядел хоть и сильно ослабевшим, но по крайней мере адекватным. Мэдисон ожидал, что тот снова начнёт раздражаться при виде его, но к счастью, тот лишь махнул рукой. Мужчина присел на краешек кровати. — Ты выглядишь очень усталым… — голос Пьера, обычно звучный и резкий, звучал сейчас глухо и тихо. — Не стоит забывать, что тебе тоже далеко уже не тридцать лет… тебе сейчас даже больше, чем было мне, когда мы расстались… — Ты всех очень напугал. — Я полжизни только этим и занимаюсь. — Что произошло ночью? Ты мог бы просто позвонить и позвать кого-то, если тебе была нужна помощь. — Никто не может помочь мне справится с этими демонами… — Пьер отвернулся и уставился в окно. — Я просто увидел свое отражение в зеркале… Ненавижу зеркала. И старость… — Никто не любит. — Почему мне так одиноко, Мэдисон? Знаешь, Ив любил говорить, что наша с ним сила была в принадлежности. Мы принадлежали друг другу. Знаешь, у каждой картины всё равно остаётся главный хозяин — её художник. Она может провести свой век, переходя с одних рук на другие, занимая достойное место в чьей-то коллекции. Но ведь по-настоящему она является собственностью своего создателя. Когда мы только начинали создавать нашу коллекцию произведений искусства в годы, когда были счастливы вместе, некоторые из друзей интересовались у меня с сомнением: как вы станете делить всё это, если решите расстаться? Так вот, удивительно, но этот вопрос никогда не стоял перед нами. Когда мы покупали очередную вещь, то каждый из НАС хотел разделить те чувства и эмоции, которую она вызывала, друг с другом… и знаешь, никому не приходило в голову делить: твоя это картина или моя? А чей этот антикварный стол? Меня иногда упрекали в том, что я сообщал Иву о приобретении задним числом, но я бы никогда не купил ничего, не будучи уверенным, что ему это понравится. И ни разу не ошибся. — Почему ты говоришь сейчас об этом так, будто в чём-то оправдываешься? Что с тобой происходит? Пять лет уже прошло. — Прости меня. За то, что накричал вчера и прогнал… — Ничего страшного… — улыбка тронула губы мужчины. — Я привык. И не сержусь. — Я виноват. Я во многом виноват. И меня опять одолевают безумные сны. Сегодня, знаешь, я чувствовал ужасную неловкость перед врачом… ты знаешь, я ведь никогда не болею. А тут мне стало неловко, за то, что я так стар… немощен и слаб. — Прекрати прибедняться. Ты нас всех переживешь… -Мэдисон взял руку, лежавшую на покрывале. — Пока я добирался сюда на машине, ночью, меня скрутил радикулит. А у тебя его никогда в жизни не было… Пьер заулыбался. — Да, когда мне было пятьдесят восемь, я чувствовал себя молодым. Столько энергии… откуда она только бралась? — Ты умел черпать её в мелочах. Помнишь, ты говорил, что возраст у нас в голове. — Да, но скажу по секрету, я уже не могу притворяться, что мне двадцать пять… Это уже выглядит неубедительно. Мэдисон засмелся. — Ты шутишь, значит идешь на поправку. Врач сказал, что это грипп… — Самое главное, ты знаешь, чтобы не было осложнения на мозг… если я впаду в маразм, вам всем не поздоровится… — он помолчал. — Знаешь… позавчера ночью я проснулся от стука. Включил лампу и увидел бабочку, которая билась в стекло. Наверное, она случайно залетела днём в комнату и теперь рвалась на свободу… Я не мог уснуть из-за этого стука… Понимаешь, Мэдисон… такое маленькое, хрупкое создание и так отчаянно билось, создавая столько шума! Мне стало её очень жалко. Я встал, открыл окно… но она всё никак не улетала… я попытался её поймать, накрыл чашкой и думал, какая она глупая и напуганная… ведь я хочу ей помочь, а она сама мне мешает… Я всё-таки вытряхнул её в окно и она улетела. А на руках у меня осталась… знаешь… такая мельчайшая пыльца с её крылышек. И я подумал, что нечаянно мог повредить их, когда ловил её… — Но ты выпустил её. — Да, выпустил. Я ведь и Ива… отпустил. Вот только улететь он уже не мог. Как птица, которую отпустили в небо, напоследок выстрелив в крыло. Этой ночью я снова проснулся от стука… думал, это бабочка. Опять ко мне прилетела… Мэдисон снова стал серьезным. — Я думаю, ты должен поговорить с Одетт Шефтель. — Позвони ей. Назначь встречу. — Пьер кивнул и присел в подушках. — Думаю, мне пора возвращаться в Париж. Здесь слишком много воспоминаний. — Я всё сделаю. Не беспокойся… — он погладил его по руке и встал. *** Мы вступили в войну золотого треугольника в 86-м году. Необходимо было капитализировать престиж имени Сен-Лоран, выкупив у американской лаборатории духи Charles of the Ritz. Наступил решающий момент: из процветающей компании мы превратились в международную группу. Тогда же резко поменялось твоё отношение к Мэдисону. Для начала ты перестал приглашать его в качестве гостя к себе и, приглашая меня, подчеркивал своё желание видеть меня без «сопровождающего». Как-то я подцепил грипп и вынужден был почти неделю провести на больничном, не покидая своей постели. С тобой мы поддерживали связь посредством телефона и на моё неосторожное замечание, что Мэдисон совсем не «сидит подле моей кровати», ты внезапно разразился странной и гневной тирадой в его адрес. — Он мог бы проявлять к тебе больше участия, учитывая, сколько ты для него сделал! — резко сказал ты. Я осторожно напомнил, что вовсе не нуждаюсь в няньке по такому пустяку, и в конце концов, ты мог бы применить ту же логику в отношении себя самого. Что-то я не мог припомнить, чтобы ты, когда мы жили вместе, когда-либо выхаживал меня во время болезни. — Во-первых, ты не болел, а во-вторых… — ты сделал паузу. — Я отправил к тебе Бернара. Ещё вчера. Мне неприятно это говорить, но тебя окружают самодовольные идиоты. Они все готовы воспользоваться твоим покровительством, когда им это нужно, но стоит тебе заболеть, все тут же куда-то исчезают. — Ты сам ни разу не пришёл ко мне за все эти дни, — напомнил я. — Да, но я звоню тебе так часто, как позволяют мне дела, и контролирую ситуацию. Это было так смешно, что я начал смеяться и закашлял. Король посылает слуг справиться о здоровье советника. Конечно, не царское это дело принести мне банку малинового варенья и сходить в аптеку за лекарствами. — Я люблю тебя, Ив, — неожиданно для самого себя вырвалось у меня. — Я знаю. Это единственное в мире, что ещё не вызывает моих сомнений… — ты замолчал и понимая, что я жду чего-то в ответ, добавил: — Я тоже тебя люблю. Будь осторожнее с Мэдисоном. Мне неприятно резанула слух эта фраза. Я промолчал. Уже знакомое чувство теснилось в груди: тишина, которая возникает перед бурей. — У господина Ива гости! — громким шёпотом произнёс Бернар, принимая из моих рук пальто. Я ловлю собственное удивлённое отражение в большом зеркале прихожей. Как это странно. Я всегда предупреждал тебя о своём визите, и ты не говорил мне, что с нами ужинать будет кто-то ещё. Смешно: с самого начала наши отношения преследовала эта забавная деликатность: предупреждать друг друга о своём появлении. Если я возвращался из поездки раньше срока, то звонил тебе из аэропорта и сообщал, что еду домой. Ты делал тоже самое и (действительно смешно об этом вспоминать!) всегда стучал в дверь моей комнаты, предупреждая даже о своём ночном появлении в спальне. Это интимное воспоминание неожиданно вогнало меня в краску. Я стоял в коридоре твоей/нашей квартиры (она всегда была твоей, потому что ты её выбирал) в качестве гостя, а у меня было ощущение, что я пришёл к себе домой. И вот в этот раз странное чувство сомнения заставило меня очень осторожно ступить в сторону гостиной и встать у двери, никак не обнаруживая свой приход. Бернар, всегда безупречно чувствовавший обстановку, уже растворился в воздухе. Я услышал голоса и похолодел. Говорил ты и Мэдисон… Я понятия не имел, что он приходит к тебе в моё отсутствие. Против воли меня охватило страшное, ужасное подозрение и в глазах потемнело. Нет… Вы двое никогда бы не могли так со мной поступить… — Я не понимаю, о чём ты говоришь, Ив… — я слышу напряжённый как струна голос Мэдисона. — Ты всё прекрасно понимаешь. Ты знаешь, я всегда был на твоей стороне, но только потому, что ты дорог Пьеру. Я принял тебя ради него. — Ты говоришь спокойно, но неестественно громко. — Я никогда не влезал в ваши отношения, но я считаю себя в праве настаивать: не морочь ему голову, если не любишь! Я машинально закрыл глаза. Сердце словно застыло в груди. — Ив, я не понимаю, к чему этот разговор и в чём ты меня упрекаешь… — Мэдисон в отличие от тебя взвинчен до предела. — Я понятия не имею, что у тебя за сведения, но я бы никогда не поступил с Пьером нечестно… Я уважаю его, может быть, больше всех, кого знаю и… — Уважаешь! — ты фыркаешь. — На кой-чёрт ему сдалось твоё уважение! Единственное, что нужно ему по-настоящему — это любовь! В этом его беда… В нём слишком много чувства. Всегда было. Он привязывается всем сердцем и расставаясь отрывает от него кусок! Но если чего он не потерпит к себе, так это снисхождения! Не нужна ему твоя благодарность, если только она удерживает тебя от разрыва… Я жду ответа, но Мэдисон молчит. — Знаешь, он может быть невыносимым… И порой делает непонятные мне вещи. Например, все время старается помочь людям, которых даже не знает… Но одной его чертой я не могу не восхищаться… — я не выдерживаю и подхожу к двери совсем близко, готовый взяться за ручку и войти. Меня охватывает дикий триумф. — Он умеет быть преданным. От всего сердца. Но этого никто не заслуживает. И я в том числе. Но я, по крайней мере, никогда не лгал ему. Никогда. — Ив… — я видел в небольшую щёлку приоткрытой двери, как Мэдисон сел на диван и опустил голову. — Я давно смирился с тем, что ты останешься для него главным человеком. И я больше других знаю о том, что значит для Пьера слово «преданность»… Даже если она слепа. Ты, вечный мученик, даже представить себе не можешь, как страдал он рядом с тобой и как страдал я в своих безуспешных попытках облегчить ему это страдание. И теперь ты упрекаешь меня в том, что я сделал недостаточно? Что я уже не могу любить его, потому что моя любовь всё время упирается в спину человека, который смотрит в единственном направлении? На тебя? Прости меня, что я не смог полюбить тебя так же, ведь только это могло бы заставить его по-настоящему привязаться ко мне! Любить вас обоих, как одного человека! Может быть, я слишком прост для таких сложностей… но уже одно то, что я здесь и слушаю тебя, говорит само за себя о моих чувствах к нему. Я словно окаменел. Казалось, я стою возле этой двери уже много часов, и ноги отяжелели и голова кружится от усталости. Подумалось, что так это гадко — подслушивать… — Я люблю Пьера. Но только как друга. Как самого близкого и дорого мне друга. Если бы с моей стороны это было иначе, он был бы сейчас со мной. А он с тобой. — Только потому что ты так решил… — Да. Но Пьер с этим согласен. — Куда вы, месье! — в спину мне донёсся окрик удивлённого Бернара. Я только сдёрнул с вешалки своё пальто и вышел на улицу, где хлестал осенний дождь. Подумалось, как было бы хорошо вновь простудиться, заболеть и умереть. Ты стоял в профиль, и в какой-то момент повернул голову, посмотрев прямо на меня. На твоём лице не отразилось и тени удивления, только снисходительная улыбка. Я понял: ты ждал моего прихода, ты, скорее всего, на это и рассчитывал. Как же я себя ненавижу… Все просто. Ты решил, что Мэдисона уже достаточно. Хватит Мэдисона. Поиграл в любовь, Пьер, и вспомни о долге! Ну, ладно, я пощажу твоё самолюбие… Я сам намекну ему, что пора убираться… «Я не хотел говорить тебе, но он был слишком молод для тебя. Он слишком молод даже для меня уже.» «Оцени моё благородство… Я не возражаю, чтобы Мэдисон жил в нашем доме, а ты был против того, чтобы я привёл Жака…» «Знаешь, когда всё рухнуло окончательно? Когда умер Мужик в Марракеше. Он был нам как сын. Смерть ребёнка всегда смерть для пары». Только ты можешь сравнивать человека с собакой в степени чувства привязанности. Мэдисон пришёл ко мне сам на следующий день. Так это странно, я вроде бы знаю, чем станет эта встреча, но даже не пытаюсь подготовиться. Сижу дома, перечитываю твои старые письма (я всё сохранил, не волнуйся!), ем шоколад. С шоколадом они как-то вкуснее… — Пьер… — Мэдисон, печальный, уставший, высокий. Выдерживая традиции книжного абсурда, стоит у окна и делает вид, что интересуется закатом. — Ты знаешь, как я благодарен за всё, что ты сделал для меня… — Я знаю, — улыбаюсь, потому что в ушах звучит твой голос, хотя мне совсем не смешно. — Ты замечательный человек. Ты умный, добрый, чуткий, заботливый… — он подбирает эпитеты, как девушка разные шляпки в магазине. Все хороши, но нету той, САМОЙ главной. — Ты один из лучших людей, что я встречал в своей жизни… Меня сейчас стошнит. В моём возрасте просто противопоказано слышать… то есть, есть столько шоколада. — Мэдисон. — Я встал и открыл дверь. — Если ты сейчас же не прекратишь нести эту отвратительную, пошлую, унизительную для меня чушь, то узнаешь меня с другой, не самой приятной стороны. Мы смотрим друг на друга. Когда-то я сказал, что моя любовь к тебе прошла и осталась только жалость. Это неправда в моём случае, но чистая правда в случае с Мэдисоном. — Прости. — Не извиняйся за то, над чем не имеешь власти. Ты прав, Ив. Я всегда привязывался только к людям. А ты любил вечное. Именно поэтому твоё имя станет его неотъемлемой частью, а моё позабудут, когда время сотрёт его вслед за моим уходом. Я закрыл за Мэдисоном дверь. 1958 год — Зачем тебе столько вещей? Ты с удивлением стоишь, оглядываясь, в моей гостиной. Наше первое свидание в Париже, и ты сразу же захотел отправиться ко мне. Сначала я удивился такой откровенной наглости, но очень быстро признался себе, что ты смелее меня. Я всё ещё с Бернаром, и мы с тобой встречаемся тайно. Это означает всего лишь то, что у нас мало времени. — Нет, правда… как ты живёшь в такой обстановке? — ты изумлённо огляделся. — Ты как-то используешь все эти вещи? Ну ты и нахал. Не успел переступить порог моей квартиры и уже высказываешь своё мнение, которого никто и не спрашивал! Я молчу, хотя и думаю, что ты, пожалуй, прав. Но не совсем. У меня не много книг и картин. У меня мало места, куда всё это ставить. Поэтому что-то стоит на полу… Ну и что здесь такого? Ты останавливаешься возле одного из полотен Бюффе и долго и внимательно его разглядываешь, словно забыв о моём присутствии. Я вдруг осознаю, что мы впервые за долгое время остались наконец-то наедине, а я ещё ни разу тебя не поцеловал сегодня… Подхожу ближе и обнимаю сзади за талию. — Изобразительное искусство Франции перед тобой в долгу… — медленно произносишь ты и показываешь пальцем на подпись. Там стоит моё имя. Бернар решил пошутить. — Черт возьми, Ив… — тихо произношу я, крепче сжимая руки и целуя тебя в шею. — Ты же не картины ко мне смотреть пришёл. — Что? — ты развернулся в моих руках и я вижу на твоём лице растерянную отрешённость. Я быстро напоминаю о себе поцелуем. Не отрываясь от твоих губ, стаскиваю пиджак, потом галстук и это не очень удобно. Ты стоишь как мраморное изваяние и мне приходится самому подталкивать тебя в сторону спальни. Каждые три секунды я думаю о том, что выгляжу глупо. Я знаю (ведь между нами уже всё было): ты хочешь, ты знаешь как, но просто стесняешься. Не меня. Себя. Своей сексуальности. Своих желаний. Когда я опрокидываю тебя на кровать и крепко обнимаю, поглаживая рукой, ты внезапно начинаешь вырываться. — Что не так? — я отстраняюсь, пытаясь перевести дыхание, которое скачет, как и сердце, от возбуждения. — Нет… Ничего… Просто сейчас… День… — ты смотришь на меня извиняющимся взглядом. — И что? — Ничего… Это странно, наверное, но я никогда не занимался этим днём… Когда так светло… Я мысленно закончил за тебя эту фразу, и неожиданно она стала мне точно так же ясна. Ты, скрывающий свою гомосексуальность от семьи и родных, был вынужден искать спасения и укрытия у ночи. Ночи, в темноте которой на улицы города выползает всё тайное и порочное, что прячется днём от глаз благовоспитанных горожан. Заняться любовью при дневном свете — всё равно что обнаружить себя. Ох, как я всё это ненавижу… это лицемерие… Поднимаюсь с кровати и задергиваю шторы, благо они у меня в комнате достаточно плотные, и спальня погружается в искусственный мрак. Я бы предпочёл видеть тебя, но если тебе так будет комфортнее… Мы ещё целый год будем заниматься сексом только в темноте — пока я не вытащу из тебя, как фокусник платок из бездонной шляпы, эту стыдливость. Ещё больше времени мне понадобится, чтобы убедить тебя в том, что тебе вообще нечего стыдиться. И начав этот ритуал, я уже не смогу остановиться, извлекая наружу то, что ты мог бы сохранить в глубине своих снов. И то, о чём мы оба однажды пожалеем. Но это будет нескоро. А пока я приоткрываю эту завесу под названием чувственность. Я стараюсь не давить слишком сильно, давая тебе возможность привыкнуть ко мне и полностью довериться. И ты это делаешь. Это что-то невероятное — наблюдать, как ты перешагиваешь через своё смущение к страсти, как разгораешься под моими прикосновениями и потом ослепительно вспыхиваешь, почти ослепляя меня. Я понимаю, что у меня самого так впервые. С Бернаром так не было никогда, даже в самом начале. Никогда не хотелось потеряться в другом человеке, стать одним целым, всё отдать и в то же время ничего не потерять. Я скрываю сам от себя, как потрясён тем, что происходит между нами. Я уже знал это тогда: ты всегда будешь отдаваться мне до конца, пусть это и длится какие-то несколько мгновений. Но когда ты говоришь мне «люблю», ты говоришь это от всего сердца и веришь в это. Когда я посмотрел на часы, то обнаружил что прошло почти два часа. Но как прошло, пролетело! У меня чувство, будто по мне проехался электропоезд, и мне приходится прилагать усилия, чтобы не заснуть рядом с тобой. — Так странно… У меня такое чувство, будто через эти картины на меня смотрит Бернар… — задумчиво говоришь ты, когда мы лежим рядом. — Как будто он подглядывает. Мне сейчас так хорошо, что меньше всего я бы хотел вспоминать о Бернаре, но ты своим замечанием вернул меня в пучину отчаянья. Как ужасно так изменять человеку, с которым прожил восемь лет… Но неужели я верил, что проживу с ним всю жизнь? — А он может сюда прийти? — неожиданно спросил ты, приподнимаясь на локте и взволнованно глядя на меня. — Ну… Теоретически может… У него есть ключи… — я пожимаю ключами. На твоём лице проступил страх, который очень быстро сменился какой-то решимостью. Я подумал, что ты сейчас вскочишь, чтобы надеть штаны, но к счастью, ты оставался лежать. Справедливости ради надо сказать, что вероятность прихода Бернара была несколько больше, чем теоретическая. Но учитывая натянутость наших отношений в последнее время, я старался её исключить. — Не волнуйся. Если он придёт внезапно, я спрячусь в шкаф. Или под кровать. — Ты потянулся и заулыбался. — Мы услышим, как ключ поворачивается в двери, и у меня будет время. — Ты думаешь, что обнаружив меня в кровати даже одного в три часа дня, у него не возникнет вопросов? — Ты мог заболеть… — ты хмыкнул. — Я не болею. А даже если болею, я не лежу. Поверь, он это знает… — я развеселился. — Тогда… — ты сделал вид, что задумался. — Ты можешь сказать, что ждал его… Он будет тронут… — Нет, единственный человек, который сейчас будет здесь тронут, это ты! — я расхохотался, обнимая тебя. В этот момент мы оба услышали это. Звук открываемой в коридоре двери. У меня есть знакомый, который помимо жены имеет двух любовниц и ведёт успешную даже не двойную, а тройную жизнь уже на протяжении пяти лет. Я не такой. Необходимость встречаться тайно кажется мне ужасной, я сразу как-то глупею и не умею скрывать свои чувства. Поэтому когда я, выйдя в гостиную, увидел Бернара, то просто застыл, не зная, что сказать. Я не люблю врать, и если бы он спросил меня прямо, я бы сказал ему правду о нас. Но он не спрашивал и лишал меня такой возможности. — Что с тобой? — его полуподозрительный, полуудивленный взгляд скользнул по моему халату. — Я спал, — сказать правду можно только на вопрос в лоб, а он не прозвучал. — Ты заболел? — он сел за стол и задумчиво уставился в окно. Его поза противоречила его заинтересованности. Я заранее решил, наверно, мы оба решили, что он не поверит ни единому моему слову. — У меня мигрень, — я сел тоже и действительно почувствовал легкую головную боль. — Лежу весь день. Бернар молчал. Я подумал, что с некоторых пор само его присутствие начинает нести в себе чёрную меланхолию, так же, как и его картины. Когда он рисовал, то практически не разговаривал, и иногда я даже забывал о его присутствии где бы то ни было. «Тень Бернара» — так говорили друзья. Когда он уходил, то словно оставлял среди присутствующих свой печальный образ, который рассеивался постепенно, как дымка, но продолжал напоминать о каких-то вечных, драматичных вещах. Мне кажется, он стал продолжением своих картин и в этом было одновременно что-то трогательное и отчаянное. Я понимал прекрасно, что он если и не знает наверняка, то уж точно чувствует, что между нами всё навсегда поменялось, но это своего рода наказание для меня: отдать мне в руки слова о разрыве. — Дождливый июнь в этом году. Погода меняется… — Бернар посмотрел на меня и улыбнулся. — Вот и у тебя болит голова. Я тяжело вздохнул, думая, как попросить его уйти и сразу забрать с собой свою тень. — Представляешь, я встретил Агнес позавчера. Помнишь Агнес? Ещё бы я не помнил его первую жену. Она грозилась кинуть мне на голову кирпич, когда Бернар развёлся с ней и ушёл ко мне. — Она вышла замуж. Очень счастлива. Недавно родила сына. — Рад это слышать… — я глубоко вздохнул. — Бернар… честно говоря, я бы сейчас хотел снова лечь и заснуть… — Я зашёл по другому вопросу. Хотел спросить твоего совета… Спросить совета означало в данном случае моего «разрешения». Я не люблю думать об этом, но одна из причин, не позволявших мне просто уйти от Бернара и быть с тобой — это чувство ответственности и страх, что «он без меня пропадёт». В самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Порой ему нужен был совершенно физический пинок, чтобы просто подняться с кровати и начать работать. Что меня поразило в нём при встрече, так это полное отсутствие честолюбия. Его не волновали продажи его картин, пока я этим не занялся. Его не волновало даже то, есть ли у него деньги на ужин и сколько он задолжал за квартиру. Я начинал подозревать, что его не волновал, может быть, и наш роман с тобой. На одну из картин нашёлся богатый покупатель, который предлагал просто баснословную цену, но… За полотно, которое Бернар не хотел продавать. Он утверждал, что написал её для меня и это его подарок, и только я могу распорядиться её дальнейшей судьбой. Я не понимал этого упрямства, ведь Бернар подарил мне не одно своё полотно, но продавать за деньги подарок, который был так важен для самого дарителя, я просто не имел права. А всё-таки сумма была баснословная. На эти деньги Бернар мог бы спокойно существовать целый год, и я бы чувствовал себя намного спокойнее за его судьбу. — Ты по-прежнему считаешь, что нам следует её продать? — поинтересовался он вновь у меня, пристально глядя прямо в глаза. — Такая возможность выпадает раз в жизни. Но если ты хочешь, чтобы она осталась у меня… — я перевёл взгляд на картину, возле которой некоторое время назад так долго стоял ты, — то я, разумеется, её сохраню. — Продай её. — Бернар встал, и я только сейчас осознал, что сидел он в плаще, так и не раздеваясь. — Деньги разделим пополам. Как всегда. — Нет! — резко вскинулся я и снова попал под прицел пронзающего взгляд холодных серых глаз. — Если тебе так хочется сделать мне подарок… То оставь их себе. Я этого хочу. — Ты нашёл покупателя, Пьер. Ты знаешь, я никогда не думал о деньгах. — Без тебя мне бы нечего было продавать… — я тоже встал. — У меня сейчас нет сил спорить. Впрочем, делай, как тебе хочется… Взгляд Бернара упёрся в закрытую дверь спальни за моей спиной, и вот сейчас, в эту минуту, мне показалось, он скажет… Он спросит… И всё во мне кричало в отчаянии: ну давай! Скажи это! Спроси меня прямо! Загони в угол! Заставь сознаться! Теперь и мне казалось, что со всех полотен вокруг, расставленных на полу, висящих на стенах, на меня смотрят множество серых, осуждающих глаз. Я опустил взгляд. Бернар подошёл ближе, не переставая разглядывать меня. Когда он потянулся, чтобы поцеловать, я отвернулся так стремительно и инстинктивно, что даже сам не понял, что делаю. — Увидимся завтра, хорошо? — Да. Я не шелохнулся, когда он взял свою шляпу и вышел из комнаты, чтобы через минуту хлопнуть входной дверью. Я вернулся в спальню и застал тебя, задумчиво сидящим на кровати, одетым. Ты, конечно, слышал каждое слово и может быть, ждал от меня чего-то? Мне было стыдно, но не перед Бернаром, а перед тобой. — Я пожалуй, тоже пойду… — Дай мне немного времени… — я в опустошении присел рядом и взял тебя за руку. — Это очень тяжело. Мы были вместе восемь лет. — Странно, ведь мы почти не знакомы с Бернаром… Я так восхищался им, как художником, а сейчас у меня такое чувство, будто это я предаю его. Так это странно и глупо чувствовать вину за то, что уже больше не любишь кого-то. Я сделал для Бернара всё, что мог и готов был даже продолжать продавать его картины, но знал, что если точка будет поставлена, она будет поставлена раз и навсегда. Точки всегда ставит тот, кто больше не любит, тогда как для любящего всегда существуют лишь одни многоточия. Я не верил в Бога, но верил в культ верности, который подвёл меня. Как сложилась бы моя судьба, если бы не ты? Возможно я бы остался с Бернаром, но правда в том, что на момент нашей с тобой встречи я уже больше не любил его. Ты ничего не делал, чтобы завоевать моё сердце, оно с самого начала было открыто тебе. Эта ложь и самое большое заблуждение, что можно одновременно любить двоих. Такое чувство как правило означает лишь то, что по-настоящему ты не любишь ни одного, а просто боишься одиночества. Меня держало, ещё немного держало чувство долга, но и оно бессильно против истинной любви, когда её встречаешь. Здесь нельзя ошибиться. Здесь не из чего выбирать. Мы отпускали друг друга, когда в этой любви становилось так тесно и душно, что нужен был глоток свежего воздуха. Мы позволяли себе влюбляться в других. Но для меня на самом деле так никогда и не стоял по-настоящему вопрос выбора. Я не выбирал, любить ли мне тебя или кого-то другого. Все прочие сомнения были лишь вопросом времени. Но это было наше время. И мы распорядились им так как должны были и как того захотели. *** С Мэдисоном покончено. Я и правда почувствовал облегчение. Отныне метаниям тоже пришёл конец, теперь я только твой, как ты этого и хотел. Иногда, чтобы победить, нужно перестать бороться. Во мне не осталось надежды на счастье, но как ни странно именно теперь я могу жить для себя и ради тебя. Ради нашего дела. Мы оба, ты и я, знали, что наступившая эпоха — не наша. 80-е — время гламура, господства большого бизнеса, который рос так же стремительно, как мельчали люди. Империи создавались и рушились с легкостью карточных домиков, богатство приравнивалось к духовной ценности, а личность человека определялась его эффективностью. И, подумать только, в это время империя Сен-Лоран достигла невиданной мощи, а твоё имя стало чем-то космическим, почти приравненным к божеству. Когда-то ты мечтал о такой славе, но думал о ней, как о волшебном лёгком ветерке, который окутает тебя золотым сиянием, а вместо этого она обрушилась грудой кирпичей в виде постоянного внимания репортеров, церемоний награждения, внимания докучливых обожателей, пустых предметов роскоши и необходимости оправдывать требования современности, которая была тебе отвратительна. Чем больше тебя чествовали, тем глубже ты прятался в свою раковину, как улитка. Твои дома были открыты для посещения в твоё отсутствие, и ты бы с радостью оставил в них публике свой трафарет, свою тень, лишь бы только они оставили тебя в покое. Все реже и реже звучали в твоей гостиной голоса любимых друзей, и они становились в тягость. Когда я встречался с кем-то из них, то неизменно слышал осторожный вопрос: — Ну что, как там Ив? Под этим подразумевалось одно: пьёшь ли ты и насколько сильно? Я отвечал неизменно спокойно и уверенно: — Лучше, чем говорят. Он работает, — ведь именно это было мерилом твоего благополучия. Когда ты всё же появлялся на публике во время модных показов или на других обязательных мероприятиях, то своим видом мог довести моделей до слез. Походка твоя стала шаткой, лицо одутловатым, а тело грузным. Оно напоминало наполненный водой воздушный шар, который искусственно заземлили, лишив способности парить в воздухе. Теперь ты неизменно нуждался в самой что ни на есть физической поддержке, крепкой руке своего телохранителя или моём плече, на которое опирался всегда с лёгким смущением и досадой. Особенно больно было видеть всё это нам, твоим друзьям и родным, кто помнил тебя совсем другим и теперь становился свидетелем этого упадка. Но ты по-прежнему творил и с иронией говорил, что до тех пор, пока можешь держать в руке карандаш и управлять им, твои дела не так уж и плохи. Иногда мне казалось, это единственное, чем ты мог ещё управлять. Срывы были неизбежны. Они случались время от времени, длились не слишком долго, но забирали у тебя все силы. Теперь единственное, что тебя интересовало — это твои рисунки. В них ты жил и жил ими, а так же прошлыми воспоминаниями, в которые погружался, как в сон. А я начал избегать тебя, как ты избегал всего реального и напоминающего о действительности. Именно в этот момент моя популярность на культурной арене достигла пика, особенно после того, как в 88-м я был назначен президентом Оперы Бастилия. Я расписал свой день, насколько это возможно, по минутам, чтобы в нём не оставалось «зазоров» для размышлений и воспоминаний. Отныне вся моя активность была направлена на поддержание на плаву твоего имени, имени Ив Сен-Лоран. Однажды мы стояли у подножия горы, и ты захотел подняться на вершину. Мы шли вместе, рука об руку, пока силы не оставили тебя. Я мог тебя бросить и идти наверх в одиночку, спуститься вниз или тащить тебя на себе. Мы знаем, как я поступил. И вот, добравшись до вершины, я пытаюсь обратить твой взор к солнцу над нашими головами, но ты только в панике смотришь вниз, у тебя кружится голова и не хватает кислорода. Пришло время отпустить свою ношу, но ты, не в силах удержаться на ногах, летишь вниз и мне остаётся лишь бежать следом, чтобы успеть поймать тебя, не дать разбиться насмерть. Париж, наши дни. Карл Лагерфельд перебирал разложенные на столе бумаги, вырезки из газет и распечатки интернет-сводок. Сидевший рядом с ним личный помощник, вытащил из кучи бумаг одну фотографию и положил сверху. — А это кто? — Карл снял тёмные очки, бывшие на нём большую часть времени, и поднёс фото к глазам. — Похожа на Одри Хэпберн. — А это… это… это Лизетт Гудрон. Она скончалась буквально недавно. Одна из старейших работниц дома Сен-Лоран. — И что делает здесь её фотография? — Мы выяснили, что Одетт особенно интересовалась её биографией. Собирала материалы… даже встречалась несколько раз. В книге, кстати, о ней нет ни слова, судя по всему, вот что странно. — Действительно… Это странно. Чем её могла так интересовать эта дама… и какое отношение она имела к жизни Пьера и Ива… У нее есть дети? — У нее есть единственный сын, Оливье. 71-го года рождения. Замужем никогда не была. Проработала в доме моды вплоть до середины 80-х, после чего ушла на пенсию… — зачитывал информацию с телефона помощник. — Больше о ней нет никакой информации. — Да, но не могла же эта журналистка интересоваться ей просто так! — Карл задумчиво смотрел на фотографию. — Я не верю во все эти пафосные речи о восстановлении справедливости. Эта девчонка влезла в самую гущу грязи вполне сознательно. Ты слышал, как она говорит о Пьере? Помощник покачал головой. — Это что-то личное, Франсуа. Такие вещи ни с чем не спутаешь. В её голосе страсть и желание мести. Сначала я думал, что это банальная жадность. Девчонка из простой семьи, со скучной биографией… решила прославиться за чужой счет… но слишком уж опасную тему она избрала. — Насчет биографии, кстати! — воскликнул парень. — Что мы тут выяснили! Оказывается, Одетт приёмная дочь в семье! Её девичья фамилия Мартен и она старшая приёмная дочь в семье Мартенов. Я звонил в Пуатье её матери… та рассказала мне, что они усыновили Одетт ещё совсем маленькой, двух лет… — А кто её настоящие родители? — Неизвестно. По словам мадам Мартен, единственное, что ей известно, так это то, что мать Одетт была совсем молодой девчонкой, когда её родила. Несовершеннолетней. Банальная история… — Нет, что-то подсказывает мне, Франсуа, что между этой Лизетт Гудрон и семьей Одетт Шефтель существует какая-то пока неясная связь. Чего ради ей так интересоваться жизнью простой работницы дома моды Сен-Лоран, если есть куча других людей, которые были намного ближе к Иву и Пьеру и могли бы рассказать много интересного…? — Вряд ли что-то удастся выяснить теперь, слишком много времени прошло… Оставшись один, Карл продолжил смотреть на фотографию. Чутьё обычно не подводило его, и сейчас оно подсказывало, что во всей этой истории существует какая-то тайная подоплёка. Он закрыл глаза и стал думать. Лизетт Гудрон умерла, к сожалению, и уже ничего не расскажет… но возможно, кто-то ещё помнит о ней, раз она проработала у Ива столько лет. Вот только кому позвонить, чтобы узнать? Париж, 1989 год Как-то утром, развернув свежую газету, я наткнулся взглядом на небольшой заголовок с некрологом. Несколько мгновений мой взгляд был прикован к чёрно-белой фотографии человека, чьё лицо я почти сумел позабыть за прошедшие годы. Заметка была маленькой и располагалась на последних страницах издания, я мог бы даже не обратить на неё внимания… Нет, не мог бы. Отложив газету, забываю о завтраке. Мысли путаются, перескакивая с одну на другую. Неужели есть на свете справедливость? Но как странно узнавать об этом вот так. Снова беру и разворачиваю газету, словно желая удостовериться. Нет, глаза меня не обманывают. Некролог был посвящён смерти Жака де Башера. Несколько минут я сидел в замешательстве, потом достал телефонную книжку. «Он мог сменить номер, конечно… Или вообще откажется со мной разговаривать. Ну нет, на Карла это совсем не похоже, он всегда отрицает даже свои собственные обиды». Два гудка, и я слышу знакомый голос. Нет… Уже не знакомый. Тихий, надтреснутый, куда подевалась вся «сталь?» Церемонии излишни. Между нами они ни к чему. Задаю только один единственный вопрос: — Когда похороны? — Завтра. — Пауза. — Хочешь прийти и убедится, что человек, который отобрал у тебя твоё счастье, мёртв? — Нет. Я предпочитаю видеть живых, — я вполне искренен. — Хочу увидеть тебя. — Да… — хриплый смешок. — Тебе бы это и не удалось… Ведь человек, который отобрал твоё счастье, жив и по-прежнему процветает, верно? Я прощаюсь. Думая о Жаке, не могу не думать о Карле. Говорят, он был с ним до последнего. Забавно… Мы с Карлом никогда особенно не любили друг друга, но всегда хорошо понимали. Я вдвойне мог бы уважать его за преданность человеку, который, совершенно этого не заслуживал. Но Карл всегда смотрел на людей как на объекты для наблюдений. Ему нужен был кто-то, кто разгоняет тоскливый мрак обыденной жизни, кто-то, с кем он погружается в хаос. Если он действительно любил Жака так, как об этом говорят, то он заслуживает самых искренних соболезнований. Отпевания не было. Из морга тело сразу же отвезли на кладбище. Нас было три человека. Я не стал идти до конца и остался у ворот дожидаться Карла. Погода была под стать ситуации: поздняя осень, порывы холодного, унылого ветра швыряли в лицо последние оставшиеся на деревьях листья. Кладбище было почти пустым, никого больше не хоронили и даже посетителей не было видно. Пришла в голову мысль, что если бы мертвецы могли оживать, то и они бы не вылезли в такую погоду. Вернулись быстро. Карл (лицо как обычно спрятано под тёмными стёклами очков) спокоен. Я думаю, мысленно он давно уже готовился к этому дню. Мне кажется, он эти очки не снимает, даже оставшись наедине с собой, они защищают его не от солнца, а просто создают вокруг так необходимую ему тьму. — Ты сказал Иву? — Нет. Но он бы вряд ли пришёл. Его нет в городе. Я просто не мог представить тебя, в том состоянии, в котором ты находился, на этих похоронах. Ты может быть, вообще об этом не узнаешь, потому что не читаешь газет, а с теми из друзей, кто мог бы донести эту новость, перестал общаться. Карл говорит, что завтра улетает в Мюнхен утренним рейсом. Мы едем в гостиницу, ему нужно собрать вещи. Я еду с ним, сам не знаю для чего. Всё-таки как-то неправильно человеку (даже такому как Карл) оставаться в такой день совсем одному. В номере отеля темно и жуткий беспорядок. — Ты это видел? — Карл поднял и потряс в руке увесистый том, валявшийся на тумбочке. — Дневники Энди. Там и про нас есть. Ублюдок проводил что-то вроде эксперимента. Помню его как сейчас, с этим полароидом на шее. Ты читал? Я покачал головой. Я знал, сколько шумихи наделали эти «мемуары», но именно поэтому мне неинтересно это читать. Энди умер и всё это «мёртвые сплетни». Тебя бы наверно, всё это расстроило, помню, как ты в запале грозился сжечь твой написанный им портрет и говорил, что знать его не желаешь. Да, такие вещи тебя огорчали. — Он был настоящим вуайеристом с больным воображением. Половина написанного — ложь. Он был уродлив не только снаружи, но и изнутри… — Карл снимает пальто и швыряет его в груду вещей, валявшихся на кровати. Смотрю на него и не могу поверить, что знал его совсем другим. Он сам собой олицетворяет хаос. Он тоже сильно поправился, но лишний вес поглотил его тело так стремительно, что напоминал сшитый костюм, настолько неестественно смотрелся массивный второй подбородок. Лохматые, поседевшие и поредевшие пряди волос свисают неаккуратными клочками, на тех фотографиях, что я видел в журналах, он не выглядел так ужасно. И это Карл, который всегда подчёркивал свою власть над всеми телесными слабостями и никогда не давал спуску ни себе, ни другим. — Так он… умер здесь? — в спёртом воздухе чувствуется запах лекарств и ещё чего-то… Сладковато-затхлого. Смерти. — Да. Я забрал его из больницы неделю назад. Не было никакого смысла там оставаться. Видел бы ты рожи персонала, когда они увидели такого постояльца… пришлось заткнуть им рты солидной пачкой. — Я соболезную тебе, Карл, — тихо сказал я. Его лицо исказила усмешка. — Не надо врать, Пьер. — Я соболезную тебе, а не ему! — резко добавил я. — Как поживает Ив? — резко перевёл он тему. — Про твои дела я не спрашиваю. Вижу по тебе, что процветаешь. Должно быть, ты очень счастлив… — Счастлив? — переспросил я. — Да. Ты ведь всегда так хотел закрыть его на все замки, удержать при себе… теперь ты можешь быть доволен, судя по его виду, Ив никуда уже не может уйти… Только уползти… — у него вырвался смешок. Я чувствовал, как пара тёмных глаз прожигает мне голову, словно рентген. Было тяжело смотреть на Карла, который одним своим видом словно показывал крах нашего общего прошлого, напоминая о войне, в которой все оказались проигравшими. — Подрезал крылья своей бабочке и теперь во что она превратилась? Ты соболезнуешь мне, Пьер… А я глубоко сострадаю Иву. На какую жизнь вы обрекли друг друга? — Я пришёл не для того чтобы враждовать, Карл, — тихо сказал я. — Это время уже миновало. Ненавистью никого нельзя победить. Ты думаешь, я ненавидел Жака? Нет, уже давно нет. Он мне безразличен. И он ничего у меня не отнимал. — Я не хотел говорить этого, но не выдержал, слишком уж фальшивым был весь этот цинизм. — Но одного я не мог понять про тебя… И до сих пор не понимаю! Можно скрывать, что презираешь кого-то, но как можно всю жизнь презирать любовь к человеку в самом себе? Я вижу, ты не изменился! — Я не понимаю, о чём ты. Не надо этой риторики. Ты несостоявшийся философ. — Ты ведь так и не сказал ему… Правда? — я огляделся, как будто ища в этой комнате вещи, принадлежавшие Жаку. — Не признался, кем он был для тебя? Лицо Карла окаменело. Он подался вперёд, опираясь руками на подлокотники кресла. Раздалось легкое поскрипывание, и я всерьез подумал, что это кресло сейчас может рухнуть под таким напором. Я поймал себя на том, что мне доставляет удовольствие видеть эту реакцию. — Я не собираюсь обсуждать его с тобой. Особенно с тобой! — Раз уж сегодня его похороны, это было бы правильным, разве нет? Или теперь, когда его нет, это ещё имеет значение? — Да что ты вообще знаешь, Пьер? Ты думаешь, что ещё что-то решаешь? Да всем плевать на тебя и твоё мнение. Это тебе нужны эти детские иллюзии и идеи о вечной любви! Прикидываешься филантропом, а всю жизнь в тебе говорит зависть и чувство неполноценности… — он всерьёз рассвирепел. — Да ты посмотри на себя! Я здесь не при чем! Ты даже себе не можешь признаться… Ты сегодня похоронил его, но твоя гордыня и тщеславие даже сейчас не позволяют тебе признать в себе свои лучшие чувства! К чему твоя злость на Ива? Или на меня? Я не мучить тебя пришёл… И мне уж точно не быть тебе судьей. Мне больше нечего тебе сказать, — я направился к двери.- Ты выбрал гордое одиночество, и это твоё дело. Я знаю, тебя бесит, что мы по-прежнему вместе. Всего хорошего… Я взялся за ручку двери, когда услышал его слова позади. — Вы вдвоём, Пьер. Но вы не вместе. Вы как сросшиеся сиамские близнецы… Делаете вид, что близки по-настоящему, но втайне каждый из вас ненавидит другого, потому что понимает, что не сможет без него существовать. Это двухголовое чудовище, монстр. Если один из них погибает, второй умирает в течение суток от отравления трупным ядом. Но разве ж это жизнь? Ив волочится за тобой, намертво припаянный и почти отравленный. И это любовь, по-твоему? Если она такая, то я не жалею, что отказался от неё и предпочёл этой патологичной, извращённой зависимости одиночество. Единственный способ избавить вас от страданий — убить монстра. Хватит ли у тебя сил вонзить кинжал в единственное сердце? Я стоял, не оборачиваясь, кожей чувствуя, как Карл напряжён в ожидании моей реакции. «Всаживать пулю в спину? Как это в твоём стиле…» — Тебе нечего сказать. Ты знаешь, что я прав. — По крайней мере, я хоть кому-то нужен. Даже если на самом деле я проиграл. Но твою победу злорадства с тобой уже никто не разделит. Прощай, — я дёрнул дверь и захлопнул её, закрыв за собой темноту номера. Через секунду в дверь с силой ударился и со звоном разбился какой-то предмет. Париж, наши дни. Мэдисон старался сделать что мог, но новость о болезни Пьера быстро распространилась в модных кругах и обросла невиданными подробностями. Шумиха в прессе по поводу книги «удачно» совпала с неделей моды в Париже и звёздными Рождественскими вечеринками. Ежегодно Пьер по традиции устраивал большой благотворительный вечер в поддержку фонда борьбы со СПИДом, президентом которого он являлся. И вот теперь всё мероприятие оказалось под угрозой. Многие увидели прямую связь между болезнью Берже и выходом книги, мол, его подкосило от переживаний… кто-то вообще считал, что всё это просто предлог, чтобы скрыться от внимания журналистов, а кто-то считал всю эту историю от начала до конца продуманной пиар-компанией, затеянной для поднятия интереса к дому Сен-Лоран. Сам Пьер запретил Мэдисону как-то комментировать происходящее. В Париж он вернулся за два дня до Нового года, сказал, что все планы остаются в силе. — Всё будет по плану, но на этот раз они вздохнут свободнее без моего участия, — пожал он плечами. — Думаю, эта традиция продолжится и после моей смерти… некоторые из тех, кто приходит туда, ждут её с нетерпением… — Ну зачем ты так… — мягко упрекнул его Мэдисон. — Общественность на твоей стороне во всей этой истории. Людям не нравятся те, кто стремится облить кого-то грязью… об этой женщине много говорят, но мало поддерживают. — Трусы. Как обычно. Плевал я на мнение общественности и не нуждаюсь ни в его снисхождении, ни в поддержке. Он был всё ещё слаб после болезни и почти всё время лежал. На телефонные звонки отвечал Филипп. Мэдисон вспоминал, как был демонстративно разъярен Пьер, когда Бертран Бонелло взялся снимать свой фильм об Иве. Больше всего его тогда задело не то, что Бонелло не нуждался в его комментариях, а что счёл возможным вообще не поставить его в известность о своих планах. Он не произносил прямо «спросить моего разрешения», но смысл был очень похож. «Они могут делать что хотят после моей смерти, но пока я жив, наследие Ива, его имя принадлежит мне! Я никогда не налагал запретов на свободу художника. Но это чистой воды хамство, настолько нагло демонстрировать пренебрежение к фактам! Впрочем, он должен сказать мне „спасибо“… Теперь желающих посмотреть его фильм будет вдвое больше…» — добавил Пьер уже спокойнее. Мэдисон никогда не верил в эти «профессиональные вспышки гнева». По-настоящему Пьер злился только на тех, кто был ему небезразличен, всё остальное относилось скорее к разряду театрального действия. Он прекрасно знал, какое впечатление производит на людей и чего те ждут от него, и давал им это, если понимал, что это может принести выгоду. В этой же истории его реакция заставляла Мэдисона, да и прочих друзей, беспокоиться. «Если господин Пьер кричит, значит, всё в порядке… — любил говорить Луис. — А вот когда он молчит, жди беды…» — Я тронут таким вниманием, Карл… — Пьер посмотрел на стоявшего в дверях его кабинета на Рю Бабилон Лагерфельда. Взгляд модельера упал на инвалидное кресло, в котором сидел старый знакомый. Его губы слегка дрогнули. — Что с тобой случилось? Ты упал с лестницы? — Мне надоело опираться на эту палку и тратить силы там, где их тратить необязательно. Так я передвигаюсь на порядок быстрее. Карл, не дожидаясь приглашения сел в кресло напротив и огляделся. — Давно я здесь не был. Лет тридцать, пожалуй… — Сними очки. Ты знаешь, я этого не люблю. — А какое мне дело до того, что ты любишь, а что нет… — Лагерфельд, впрочем, слегка приспустил очки, чтобы потом водрузить их на место. — Когда ты перестанешь разговаривать с людьми так, как будто отдаёшь им распоряжения? — Воспитывать меня пришёл? — Знаешь, эта журналистка… она ведь права насчет тебя в этой истории почти на сто процентов. Да, манера подачи пошловата… но в целом… — Карл, ты потребовал назначить эту встречу, так может быть перестанешь отнимать у нас обоих время и будешь говорить по делу? — Я не мог упустить случая, будучи в Париже, не навестить старого знакомого… По телефону у нас с тобой беседы никогда не складывались. — Если ты пришел говорить об Одетт Шефтель, то знай, разговор и в этот раз не получится… И оставь эту женщину в покое! Я ведь знаю, что это твои люди одолевают её угрозами. А она думает, что это я её преследую… — Пьер фыркнул. — У меня к тебе один вопрос. Только один. У тебя есть дети? — Что? — Берже не мог скрыть удивления. — Что за идиотский вопрос? Ты прекрасно знаешь, что нет. — Я говорю не об официальных детях… Я в курсе, что Ив предпочитал заводить собак. Я в целом, согласен с его подходом… животные приятнее младенцев. Но мой вопрос о другом. Есть ли у тебя… свои дети… на стороне? Пьер молчал. Он смотрел на Карла и явно не знал, как реагировать на такое заявление. — Карл, у меня нет детей. Живя с Ивом, я не мог позволить себе такой роскоши… — Ты её знаешь, да? — Лагерфельд положил перед ним фотографию Лизетт Гудрон. — Эту женщину. — Да. — У меня для тебя новости. Не знаю, понравятся ли они тебе или нет… Одетт Шефтель, возможно, является внучкой Лизетт Гудрон. Тебе это не наводит ни на какие размышления? — Нет, представь себе… — Пьер откинулся на спинку кресла и отвёл взгляд в сторону. Карл это заметил. — Чёрт тебя возьми, Пьер… я вообще не должен заниматься этим дерьмом! Если ты не хотел признаваться, пока был жив Ив, что сделал ребенка этой женщине в 70-м году, я могу это понять. Но сейчас уже нет смысла увиливать! — Карл, у тебя начинается старческое слабоумие… может быть, тебе виски налить? Лагерфельд встал. — И на кого я трачу своё время? На старого дурака! — Вот и я не понимаю, тебе какое дело до всего этого… После смерти Ива ты можешь спокойно восседать на освободившемся троне, зная, что ты последний… мне смешно. Тебе даже это уже не доставляет радости. Не представляю, как ты живешь? — Пьер скорчил гримасу. — А насчёт старого дурака… я старше тебя всего на пять лет, но в нашем возрасте это уже не считается… Недолго осталось, и тебя твои модели будут возить по подиуму на дизайнерской тележке… Когда Лагерфельд ушёл, Пьер взял в руки валявшуюся на столе фотографию. Значит, эта встреча неизбежна… 1991 В этот вечер на Рю Бабилон всё иначе. Я не был у тебя несколько недель, но увидев, могу только ахнуть — перемены столь разительны, будто прошёл год. — Ты похудел! — это первое, что бросается в глаза буквально с порога. — Выглядишь намного лучше. — Всего лишь шесть килограмм, но такое чувство, будто вместе с ними я сбросил шесть лет! — в твоём голосе звучит гордость. Кажется, ты снова начинаешь себе нравиться… Что-то изменилось. Ты впервые за долгое время соизволил переодеться к ужину, обычно моё присутствие не побуждало тебя по вечерам вылезать из халата. И ты перекрасил волосы в более тёмный цвет — мелочь, но ты всегда мне больше нравился шатеном, светлые волосы тебя простили. — Моё отсутствие явно пошло тебе на пользу… — шучу я осторожно. — И снова ты прибедняешься. Ты же знаешь, я начинаю скучать по тебе через пять минут после того, как за тобой закроется дверь… — твой голос ласкает как будто давно забытыми интонациями нежности. Я начинаю теряться. За ужином ты наливаешь мне вина, а сам не выпиваешь ни капли. — С этим покончено, — уверенно заявляешь ты на мой взволнованный взгляд. — Я много думал в последнее время. Ты совершенно прав. Неизвестно, сколько мне осталось, но я хочу дожить эти годы в здравом уме. Мы много говорим. Давно не выходило такого открытого, цельного диалога. Ты наконец-то по-настоящему говоришь, а не просто реагируешь на слова. Мне страшно надеяться — я вижу тебя почти прежнего и моё сердце волнуется. — Я видел чудесный сон. Во сне по реке плыла пустая лодка. Я чувствовал небывалое умиротворение… Вспомнил, как мы катались на лодке по зальцбургскому озеру и мне вдруг так захотелось снова там побывать… — Жак умер. — Это вырвалось само собой. Я сам был шокирован этими своими словами, словно их только что кто-то сказал за меня. Ты сидел напротив меня за столом и поднял глаза. Тебе не нужно было уточнять фамилию. — Я знаю. — Откуда? — Ты был на похоронах, — проигнорировал ты мой вопрос. — Карл так плох, как говорят? — Я нашёл его намного хуже. Ты задумчиво кивнул, отвёл лицо в сторону и подпёр рукой подбородок, посмотрев куда-то сквозь пространство. Хотел бы я знать, о чём ты думаешь… — Ты жалеешь, что не был там? — всё-таки спросил я. — Нет. Это было бы слишком. Ни к чему. Я жду, что ты захочешь продолжить тему, но ты неожиданно заявляешь: — А знаешь, когда мы только познакомились, Карл тебя не любил. — С тех пор ничего не изменилось как будто… — Нет… К тебе отдельно он относился с уважением. Но ему не нравилось, что мы вместе. Сейчас я подумал… может быть, за этим стояло нечто большее, чем я тогда думал? Я был потрясён. Уж не намекаешь ли ты на то, что Карл испытывал к тебе в прошлом какие-то чувства? Ты вновь меняешь тему. У меня словно гора падает с плеч. Я вижу, ты не расстроен. Значит, отболело. Когда я собираюсь уходить, ты окончательно «добиваешь» меня своими предложением остаться. — Не понимаю, зачем тебе идти куда-то на ночь глядя, — пожимаешь ты плечами. — Тебя там никто не ждёт. — Мне нужно погулять с собакой… — я сам не понимаю, почему сопротивляюсь. Я же хочу остаться. — Ты можешь погулять с собакой здесь… — ты лукаво улыбаешься. — Раз уж тебе так приспичило… ты можешь вывести на прогулку меня и Мужика. — Что с тобой происходит? — не выдержал я. — Ты смеёшься надо мной? Я тебя не узнаю! — Я хочу начать новую жизнь. Не знаю почему, но я давно не чувствовал себя так хорошо… может быть, завтра это снова пройдёт… я не знаю. — Твой голос взволнован, а глаза как-то необычайно блестят. — Но мне хочется жить сегодня этим моментом. И разделить его с тобой. Мне кажется, ещё есть шанс. Я люблю деревья. Но только те, что бывают раскрашены осенью. Не все из них переживают этот цикл: нежные зеленые почки раскрываются в широкие, мощные листья, которые словно переживают последний расцвет в октябре, перед тем как холодный предзимний ветер в одночасье сорвёт с них яркую листву и выстелет разноцветным ковром на асфальт. Некоторые деревья желтеют, и листва на них погибает убого — сначала листья съеживаются и как будто бы вянут, потом, полусгнившие, усталые, опадают на землю, словно сраженные болезнью, а не отпущенные природой. Такие деревья я не люблю. Как-то я шёл по улице, мы шли вместе. Давно, очень много лет назад. Был ранний октябрь. Одно деревце заворожило наше внимание. Его красно-желтая крона напоминала огненный факел, стоящий на пересечении улиц. Мы замерли, восторженно созерцая эту последнюю красоту засыпающей природы, как вдруг, порыв ветра в один миг превратил листья в кружащийся вихрь. В одну минуту облетела почти вся листва. Это было настоящее чудо. Ни до ни после этого, я не видел ничего подобного. Тебя тоже впечатлил этот момент, ты сказал, что мы сумели уловить редчайший момент на стыке жизни и смерти. Для меня этот был один из многих удивительных моментов, которые мы пережили вместе. Дерево, потеряв свою листву, не перестает быть деревом чисто физически. Но в нём утрачивается некоторый смысл. Все деревья без листвы как-то похожи друг на друга. Знаешь, Ив, ты был тем деревом. Ты смог «расцвести» красиво, прежде чем ветер сорвал твою фантазийную листву и смешал её с городским асфальтом. В этот короткий миг, в этот последний всполох красоты, о, как я любил тебя… Как был счастлив. Твоя коллекция «Подношение» была сделана за две недели. Сто девятнадцать моделей. Это было невероятно… Ты сам объявлял выходы, совсем как в старые времена. Это были твои подношения прошлому, твоя дань ему и самому себе. «Герои твоего времени» — Бернар Бюффе, Кристиан Диор, Сильвана Мангано, Луи Жуве, Мария Каллас, Марсель Пруст, Франсуаза Саган, Зизи Жанмер, Катрин Денев… и мадмуазель Шанель, конечно. Ты — волшебник, способный одевать в свои ткани «город с волшебным замыслом». Эту коллекцию назовут «Завещанием». Именно так оно было. Нежное воспоминание без ностальгических ноток, свидание с прошлым. Я вижу тебя словно сквозь время и пространство. Наш январь 61-го года. И ты стоишь, затаив дыхание и приоткрыв дверь в левой кулисе, подглядывая за реакцией толпы. В самом конце на подиум выходит манекенщица в пиджаке, расшитом золотыми и небесно-голубыми пайетками, соломкой медового цвета, кусочками зеркального стекла. Это «подношение» нашем Дому. Твоему дому. Ты снова Король-солнце. Франсуа Лесаж позже скажет, что ты попросил его создать «серо-голубой» Париж, отражающийся в хрустальной люстре твоего кабинета на авеню Марсо. Ты хотел, чтобы отражение неба и отблеск солнца на стекле стали вечерним платьем. Я плачу, потому что меня переполняют чувства и воспоминания. За всеми перипетиями последних мучительных лет я, прости мне это, позабыл, что ты гений. Успех абсолютен. Ты, счастливый, окрылённый, «полегчавший», стоишь на подиуме в толпе своих красавиц, целуешь их и любовь парит в воздухе, как золотая пыль славы, той, о которой ты мечтал. В тот вечер мы впервые за очень долгое время приглашаем на ужин друзей. Вся «банда» снова в сборе. Ты весел, обаятелен, ты выглядишь потрясающе. Я, совершенно ошалевший от счастья, не отхожу от тебя ни на шаг. Мы снова, как в первые годы романа, смотрим друг на друга влюблёнными глазами. Словно солнце пробило свои лучи из-за туч. Мне хочется быть ветром, который их разогнал. Так здорово быть со старыми друзьями и рядом с тобой. Вместе рассказывать что-то, делиться воспоминаниями, снова обретать себя в глазах других. На дефиле в числе приглашённых был Бернар. Несмотря на то, что мы расстались мирно когда-то, при встрече я уловил в его взгляде что-то похожее на тихое злорадство. Он ожидал увидеть тебя не в форме и получить повод деликатно выразить мне своё сочувствие. Какое его, должно быть, ждало разочарование… Я рассказал тебе об этом и мы посмеялись. — Он бы хотел увидеть меня с перекошенной физиономией верхом на инвалидной коляске. А ты бы вёз меня с видом человека, которого постигла суровая кара богов… Мы уважаем друг друга, но он так и не смог смириться, что ты бросил его ради меня. — Знаешь, — серьёзно сказал я. — При случае я бы не постеснялся сказать ему, что не променял бы один день жизни с тобой на целый год рядом с ним. И ни о чём не жалею. — Да… я согласен с тобой… — ты усмехнулся. — Я бы тоже не променял день с тобой на жизнь с Бернаром… Все разошлись около двух часов ночи. Мы остались вдвоём. Ты стоишь возле окна и смотришь на падающий снег. — Спасибо. Спасибо за всё. — Ты обращаешься ко мне. — Я не стою таких чувств. Ты говоришь не только обо мне. Обо всём. — Ты стоишь большего. Ты поворачиваешься, и я вижу улыбку на твоем лице. Настоящую, подлинную улыбку, ту, что всегда является продолжением искренней радости, идущей от самого сердца, и которая так редко теперь возникает на твоём лице. Меня переполняют чувства, я восхищён тобой, я почти тебя боготворю. Только ты, только ты один можешь дать мне эту удивительную цельность и чувство смысла во всём происходящем. Как можно было хотя бы на миг допустить, что в моём сердце кто-то сможет занять твоё место? Мне кажется, я мог бы пережить все эти бури вновь, если только буду знать, что в конце моё солнце лукаво выглянет из-за туч и его свет, его тепло согреют мне душу. — Я ещё не говорил тебе сегодня, как люблю тебя? — Ты можешь мне этого не говорить. Я знаю. Я тоже люблю тебя. Мне становится немного неловко от этой мелодраматичной сцены. А ты внезапно подходишь ко мне и целуешь, запечатывая губы коротким, но сильным поцелуем. Он заставляет меня вздрогнуть и слегка содрогнуться внутри. Я всегда считал и продолжал так думать, что поцелуй, особенно когда он спонтанен, является актом наибольшей близости между людьми. Намного более интимным и важным, чем секс. Пара перестаёт существовать, когда перестаёт целоваться. — Спокойной ночи, — ты снова улыбаешься, на этот раз лукаво, явно позабавленный моей реакцией. Мне кажется, что я должен сказать тебе что-то, но что? Всё самое важное уже сказано в этом поцелуе. Мы желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по своим комнатам. Засыпая мгновенно, уставший, я вижу странный сон. Во сне мы плыли на лодке по морю и внезапно начался шторм, настоящая буря. Лодку качает и швыряет в разные стороны, и я уже знаю, что мы перевернёмся. Очередная волна накатывает, и ты исчезаешь в морской пучине. Я в ужасе пытаюсь разглядеть тебя сквозь пелену проливного дождя, который заливает деревянное дно, грозя потопить его. Ты упал за борт, но во мне живёт отчаянная надежда на спасение, ведь я знаю, что ты умеешь плавать. И вот ты действительно выныриваешь на поверхность, выброшенный волной на мгновение, и я успеваю схватить тебя за руку. Пытаюсь затащить тебя обратно в лодку, но ты в ужасе, словно безумный, не соображая, что делаешь, тянешь меня вниз, в морскую пучину, цепляясь изо всех сил, и то скрываешься под водой, то снова появляешься на поверхности. Я понимаю, что ещё немного и ты перевернешь лодку и мы оба окажемся под водой. И это будет конец. «Но ведь она всё равно перевернётся рано или поздно. Мы всё равно утонем…» — мелькает в голове отчаянная мысль. Я знаю, что должен попытаться, и в отчаянии с силой бью тебя несколько раз, лишая сознания. Теперь твоё тело безвольно виснет на моих руках, и я тащу тебя в лодку. Она уже наполовину заполнена водой, а дождь всё не прекращается. Здравый смысл говорит, что я должен бросить тебя, что мы оба погибнем, но не могу тебя отпустить. Я тащу и тащу тебя, и мне как-то удаётся втянуть тебя в лодку, и тут я вижу, что ты не дышишь. Я стараюсь, но не могу привести тебя в чувство, а вода всё прибывает и прибывает. Мы тонем. Внезапно, как это бывает во сне, вокруг всё меняется. Гроза прекращается и море успокаивается, но я вижу, что волной и ветром нас сносит куда-то с неведомой силой. Чёрные очертания впереди оказываются скалистым берегом, и моя радость сменяется новым ужасом. До суши ещё далеко, а лодка вот-вот врежется в острые каменные выступы. Если мы останемся в ней, то разобьемся, и я, не думая больше ни о чём, хватаю тебя и кидаюсь в воду, обратно. Лодку швыряет волной и от удара она разлетается в щепки. А я понимаю, что не могу плыть, держа тебя над поверхностью. Ты такой тяжёлый и это отнимает у меня все силы. Но берег рядом, с другой стороны, и я знаю, что мы могли бы до него доплыть. Внезапно ты приходишь в себя, и я надеюсь, что теперь мы спасены. Ты будешь плыть, ты отличный пловец, ты справишься… Ведь дождь прекратился и небо почти посветлело на горизонте. Но ты открываешь глаза, смотришь на меня и просишь тебя отпустить. Ты не хочешь плыть, у тебя нет сил. Я отказываюсь и кричу тебе, что ты сумасшедший, что мы почти спасены, что надо бороться. Но я всё равно не могу держать на плаву нас обоих и выпускаю тебя, пытаясь тащить одной рукой. — Плыви же, ну! Ведь ты же умеешь! Ты можешь нырять! — кричу я, внезапно обозлившись на тебя за твою покорность. — Я не могу… Я не знаю, как плыть… зачем ты бросил лодку? — в твоём взгляде я читаю укор. — Она не нужна нам, она неслась прямо на скалы! Плыви! И мы плывём. Каким-то чудом я заставляю тебя работать руками, волны стихают и плыть становится легче. Внезапно я оборачиваюсь проверить и вижу, что тебя нет. Нигде. Только гладкая поверхность воды, которая замерла словно зеркало. Пытаюсь уловить на ней хоть какое-то движение и пузырьки, но всё тщетно. «Ты не мог утонуть так быстро… Не мог…» Внезапно ноги ощущают под собой твёрдую поверхность, и я понимаю, что это суша. Голый, каменный пятачок. Он совсем небольшой и пустынный. Я выбираюсь на него, встаю и зову тебя. Я кричу, потому что мне кажется, ты сделал это специально. Ты решил утонуть мне назло… Ненавижу тебя… А вокруг меня одно бесконечное море. И мне кажется, что сейчас это — вся планета Земля. И этот островок суши не имеет никакого значения, ведь ты утонул, а мне не выбраться отсюда в одиночку… Никто меня не спасёт. Я просто оттянул неизбежную смерть. С этой чудовищной мыслью я проснулся, поняв, что меня разбудил странный шум — пронзительный звук сработавшей пожарной сигнализации. Пожар начался в твоей комнате около четырёх часов утра. Никто не понял, что произошло. Я сам проснулся от сработавшей дымовой тревоги, ты и все слуги уже были в гостиной. К счастью, никто не пострадал. — Я проснулся, когда уже всё горело. Это было так нереально, что я подумал, будто я сплю… -испуганный, уставший объяснял ты пожарным… — Вокруг был жар, словно в аду. Пожар почти полностью уничтожил твою спальню. Сгорело много вещей — воспоминания, письма, амулеты. Все были в шоке. Это был настоящий удар судьбы. Установить истинную причину возгорания так и не смогли и, как всегда в таких случаях, сошлись на коротком замыкании. Когда огонь потушили, я зашёл в комнату, вернее в то, что от неё осталось. Обугленные стены, чёрные перегородки, грязь, лужи и копоть. Ты стоял в проходе и смотрел на весь этот ужас словно в прострации. Мне хотелось закрыть тебе глаза и увести. Я вспомнил, что мне снилось что-то плохое, но никак не мог вспомнить, что. — Всё сгорело. Там были твои письма… — ты повернулся ко мне. — Почти все. Некоторые я перечитывал. Ты красиво писал, очень трогательно. Всё сгорело. Я был напуган. Ты только вышел из депрессии и такой удар мог стать роковым. Я думал, что бы случилось, если бы ты не проснулся вовремя, выпил бы своё снотворное и задохнулся во сне… Все газеты Франции раструбили бы о твоей смерти, превратив обзоры показа коллекции накануне в траурную эпитафию. И всё-таки мне показалось немного удивительным, как хорошо ты держался. Тебя, такого чувствительного, могла повергнуть в отчаянье какая-нибудь незначительная мелочь, вроде разбившейся безделушки, а теперь, потеряв такое количество дорогих твоему сердцу вещей, ты даже не плакал. Я решил, что в тебе появилась эта мудрость — понимать, что истинное везение было в том, что спасена твоя жизнь. Я просто не желал расставаться с надеждой, которую ты мне дал. «Борись… Плыви… До берега осталось немного»… Я ошибался. Жестоко ошибался. 1958 Дождь начался ещё ночью. Выглянув поутру в окно, я в отчаянье застонал. Ночная гроза затопила тротуары и свет уличных фонарей отражался в гигантских лужах, словно светящееся масляное пятно. Редкие прохожие с зонтами жались поближе к навесам магазинов, сумбурно спеша по своим делам, которые уже заранее были им неприятны, потому что заставили подняться ни свет ни заря и выйти из дома в такую погоду. Мы не смогли увидеться на выходных из-за Бернара, которого я должен был сопровождать в поездке в Анси. Стремясь восполнить этот пробел, мы не нашли ничего лучше, чем договориться о свидании сегодня рано утром, перед работой. Ещё вчера вечером погода радовала безоблачным небом и тёплым июньским ветерком и вот, пожалуйста… В последнее время мне кажется, что всё против нас… — Куда это ты собрался в такую рань? — интересуется Бернар, лёжа в постели и глядя, как я лихорадочно одеваюсь, не попадая непослушными руками пуговицами в петли рубашки. Необходимость врать заставляет меня злиться. На Бернара, на себя и даже на тебя. Мне так и хочется сказать: «А ты не знаешь? На свидание с любовником! Какого чёрта ты задаёшь мне такие дурацкие вопросы?» — Мне нужно отнести рукопись в издательство, — отвечаю я. На этом мы заканчиваем так и не начатый диалог, и я выбираюсь на улицу, под холодный утренний дождь и иду по светло-лиловым, ещё тёмным улицам. Остановившись перед цветочным ларьком, покупаю букет твоих любимых белых лилий. Ты уже упрекал меня в том, что мои цветы стало некуда ставить дома, но теперь ты можешь наполнить ими свой кабинет. Взгляд падает на наручные часы. Как, все ещё 8.10? В ужасе останавливаю первого попавшего прохожего, спрашиваю который час (моё время остановилось!) и слышу ответ: — Восемь сорок. Твой рабочий день начинается ровно в девять и ни минутой позже. А мы договорились встретиться в половину девятого. Одна только мысль, что ты не дождёшься меня и решишь, что я не пришёл, заставляет меня броситься вперёд бегом, останавливая гудящие автомобили и ловя в спину ругательства пешеходов и водителей. Вперёд, вперёд до дома номер 30 по авеню Монтень. Мы условились встретиться у служебного выхода, со двора, и я ещё издалека заметил твой тонкий чёрный силуэт под козырьком двери. Успел… Кажется, букет в моих руках от беготни превратился в мокрый веник. Ты смотришь на меня с досадой и удивлением. Черный пиджак уже намок на плечах от дождя, видно, что ты стоишь здесь давно. — Извини… У меня встали часы… — я неловко притормозил в полуметре от тебя. — Который час? Ты смотришь на часы и сам словно узнаешь время впервые. — Восемь пятьдесят пять. — Вот чёрт! Тебе же уже надо идти… — я разочарованно протягиваю тебе лилии. — Не хочу тебя задерживать. Пять минут. Всего пять минут на то, чтобы увидеть тебя и пожелать хорошего дня. Я шагаю навстречу и мы обнимаем друг друга. Закрыв глаза, я мысленно считаю секунды, прижимаясь к тебе и даже сквозь плотную ткань застегнутого костюма чувствую, как глухо и часто бьется твоё сердце. И мне так хочется, чтобы вот сейчас, в это мгновение остановились все часы на свете, дав нам хотя бы ещё пять минут побыть рядом друг с другом. — Мне пора… — ты говоришь это виновато, как будто это не я опоздал, а ты ответственен за то, что должен быть на работе вовремя. — Да. Иди. Ты тянешься, чтобы поцеловать меня, и мы оба вздрагиваем, когда распахивается соседняя маленькая дверь и оттуда, тихо матерясь, выходит дворник. Увидев нас, он оторопевает на мгновение, потом отвешивает лёгкий поклон. — Доброе утро, месье! — Доброе утро! — ты отворачиваешься, уже смущённый всем на свете: тем, что нас увидели вдвоём, и тем, что вынужден смутиться этого факта перед наёмным рабочим. — Доброе утро, — с лёгким вызовом здороваюсь я. Мы с ужасным нетерпением ждём, когда тот сделает своё дело — выбросит пакеты с мусором в железные баки и вновь скроется в своей конуре. Теперь ты оглядываешься с видимым страхом, один поцелуй может стоить тебе репутации. А я не могу выпустить тебя из рук, прижимаю к себе всё сильнее, этот эпизод только возбудил во мне желание поцеловать тебя откровенно и мне плевать, если кто-то увидит. — Я опоздаю, Пьер. Пусти. — Не отпущу, пока не поцелуешь. — Глупость какая… — ты хмуришься и с нетерпением прижимаешься своими губами к моим, скорее запечатывая их прикосновением, чем целуя. Ах, ты решил меня разозлить… Резко толкнув, я прижимаю тебя к бетонной стене и, обхватив лицо руками, нагло и жёстко целую, и ты, не покорившись, но ответив взаимностью, целуешь в ответ, уже по-настоящему, глубоко и откровенно. Что-то пихает тебя сзади и дверь, к которой я прижал тебя, открывается, заставив нас отпрянуть. Не дожидаясь очередной неловкости, я быстро разворачиваюсь и убегаю на улицу, прочь из переулка. Уже выйдя к дороге с удивлением обнаруживаю, что по-прежнему сжимаю в руках букет помятых лилий. — Ааа… Вот и ты! Однажды дьявол услышал мои молитвы и подарил встречу с тобой… Что, Пьер, ты всё-таки приехал? Я уж и не надеялся! Но ничем не смогу тебя порадовать… Хотя что тебе до моих радостей… Тебе всегда были намного интереснее мои страдания… Ты стоишь в арке гостиной нашего дома в Марракеше, привалившись к косяку. Одна рука цепляется за деревянную раму, вторая повисла, держа полупустую бутылку. Я чувствую за моей спиной частое и встревоженное дыхание Мустафы. «Мы не хотели вас беспокоить, месье, но это продолжается уже несколько дней…» — Я знал, что они тебя позовут. Как только случается какое-нибудь дерьмо, все зовут Пьера… А что ты сам? Тебе это нравится? Что люди вспоминают о тебе только тогда, когда доходят до отчаянья? «Он выпивает две бутылки виски в день и рисует на стенах. Такого не было очень давно! Он не в себе, месье, ей-богу, всё очень плохо!» — Я вижу, ты недоволен… Ты в ярости? Нет, я бы предпочёл, чтобы ты заплакал. Хотя бы раз… Зарыдал при мне… Или я этого не стою? Вот… Вижу этот взгляд… ты им убиваешь меня… Теперь я знаю, что происходит… — ты громко и визгливо расхохотался. — Ты меня убиваешь! Это всё ты… В кого я превратился? Ты высосал из меня все соки, всю жизнь. Ты паразит… Процветаешь на моей славе… А где я? Где я?! — О нет, Ив! — рядом со мной стоит Брижит, твоя сестра. Она закрывает лицо руками. — Что ты говоришь? Прекрати! — Вы все… Все! Вы же только и мечтаете, чтобы я сдох… И он в первую очередь! — твоя рука тычет в мою сторону. — Приставил ко мне своих любовников… Думал, я совсем потерял разум, да? Ничего не вижу… Что можно завязать мне глаза и засунуть в дальний угол, как старый чемодан? Ты все у меня отобрал! Все! Моих друзей, моё дело, мою жизнь, мои рисунки… Теперь они будут жить здесь… Вот тут… Я знал, что должен тебя убить… Чтобы спастись… Чтобы вырваться… Я столько раз пытался, но ты всё живешь и живешь… А я погибаю… — ты внезапно размахнулся бутылкой, метя в меня, когда в этот момент к тебе подлетели, наконец, шофёр и телохранитель, которые все это время ждали в соседней комнате. — Пьер, не слушай его, он сошёл с ума! — Брижит в ужасе, она первый раз видит тебя таким. — Его нужно в больницу! — В больницу? Меня?! Опять? Нет! Ни за что! Я не позволю! Не позволю! Избавиться от меня? Нет! — из тебя сыплются такие ругательства, что твоя сестра в шоке выбегает из комнаты. Двое здоровых мужчин с трудом могут тебя удерживать. Ты рвёшься в мою сторону, и особенно тебя выводит из себя, что я не двигаюсь с места, ничего тебе не говорю. Я просто смотрю. Нет. Не на тебя. На чудовище, которое мечется и кричит, и злобно вырывается, пытаясь разорвать цепи рук. — Уберите его, — коротко бросаю я Полю и Франсуа. — Чтоб я его не видел. Брижит! — мой крик оглашает стены гостиной. — Везите его в Париж. В психиатрическую клинику! — Я помню Валь-де-Грас, Пьер. Я всегда буду помнить его, и ты не забывай! Никогда не забывай, через что нам пришлось пройти… Они называли меня сумасшедшим, и я сам чуть в это не поверил. Я просыпался по ночам и слышал, как он зовёт меня, но я не откликался… Я делал вид, что не слышу… Я затыкал уши… Верь мне, как я верю тебе. Я буду бороться, я буду жить. Я должен творить… но я знаю, что за это придётся заплатить. Он не отпустит просто так. Но я рассчитываю на твою помощь. Я всегда рассчитываю на тебя… Гул моря в чернильной темноте кажется каким-то космическим шумом. Я опускаю руку и набираю горсть всё ещё тёплого песка, сначала сжимая, а потом просыпая его между пальцами. Твоя голова лежит у меня на коленях. Пустой пляж рассеивает силуэты ночного пейзажа. Мне кажется, мы с тобой персонажи какого-то удивительного романа. Но ты — в этом нет сомнений! — его главный герой. — Ты слушаешь меня? — ты задираешь голову и я целую тебя в нос. — Да. Хотя всё это напоминает скорее набор слов… просто забудь этот кошмар. Нужно жить дальше. — И я живу… — внезапно ты поднимаешься, почти вскакиваешь и смотришь на меня с невероятной решимостью. Я знаю, что сейчас прозвучат важные слова. У тебя такой серьёзный вид… — Я люблю тебя, Пьер. И я хочу провести с тобой всю жизнь… Я молчу и отворачиваюсь. — Ты мне не скажешь того же? — Нет, — я пожимаю плечами и откидываюсь назад, ложась спиной на тёплый песок. — Мне только тридцать. А вдруг я проживу немного? Эта клятва не будет такой красивой… Ты кидаешь в меня горсть песка, и я смеюсь. Мне правда смешно. Такое детское признание в любви получилось… Ты всегда умеешь сделать что-то такое невпопад и испортить торжественность момента. Что мне сказать? Ты всего лишь хочешь провести со мной свою жизнь, а я собираюсь это сделать. Но ты рождён не для того, чтобы стать моим. Ты должен творить — в этом твоё предназначение. А я сделаю всё, чтобы ты смог его выполнить. — Ты меня не слушаешь… — ты делаешь вид, что обиделся, и собираешься встать. — Я ничего смешного не сказал! — Ты глупости всё время говоришь какие-то… Вот я и смеюсь… Ты резко садишься коленями на песок и строго смотришь на меня, лениво взирающего на тебя снизу-вверх. — Глупости? То, что я люблю тебя — это глупости? — Нет. Глупость — ты сам… Одна большая глупость… и я сейчас закопаю её в песок! Резко хватаю тебя и переворачиваю на спину, начиная засыпать песком. Ты хохочешь, но не думаешь сопротивляться. — Собрался провести со мной всю жизнь? Сейчас она быстро закончится! Во всём доме горит свет и хлопают двери. Я слышу звон битого стекла и крики — ты снова крушишь всё вокруг себя, как взбесившийся, больной зверь, который с пеной у рта кидается на своего любимого хозяина, потому что болезнь уже поразила его мозг и он не помнит и не узнаёт знакомого лица. — Месье, выпейте… Вот возьмите… На вас лица нет… — часто охая и кряхтя, Мустафа наклоняется ко мне, протягивая рюмку. Машинально беру её и выпиваю. Думал, это коньяк, но на вкус — лекарство. Лечить или запивать свою боль — какая разница? Вот я — почти такой же старик, как был Мустафа, когда мы познакомились и я привёл его в наш дом. Это было двадцать три года назад. Тогда он приносил мне коньяк и виски в стакане из разноцветного стекла и, кажется, я не успевал даже попросить его об этом, как сухая, морщинистая рука протягивала мне «лекарство» тех лет и в добрых, хотя и устало спрятанных в складках нависших век глазах читался отеческий укор. «Не стоит вам так переживать из-за господина Ива… вы же знаете… Он мнимый больной. И пить столько.» И я, умиротворённый звуком этого ласково-ворчливого голоса, чувствую, как что-то оттаивает и льётся горячим потоком… очищающими душу слезами. Что-то благоволит теперь мне, и я с глупым смехом кладу голову на тёплое плечо и слышу тихий вздох: «Ну-ну… Ну что, месье, как малое дитя…» Я породил и выпустил наружу демона. Каждый день я борюсь за него и против него. И только на мне лежит ответственность за последствия. Я тот, кто нашёл в море бутылку, открыл и выпустил джинна наружу. И я буду тем, кто загонит его обратно. Я не могу его уничтожить, но я заставлю его уснуть. «Я видел, чтобы господин Пьер так плакал всего дважды… — будет вздыхать Бернар, наш слуга. — Когда умер месье Кокто. И сегодня…» Тебя поместили в психиатрическую клинику, в отделение для буйных. И это был второй раз, когда судьба, предав тебя, вернула своего баловня туда, откуда забрала его однажды — Валь де Грас 1960 года вернулся спустя тридцать лет. Я уехал из Марракеша, оставив тебя на сестру — теперь твоей семье пришлось изведать на собственной шкуре, что это — тащить тебя за волосы из зыбучих песков. Теперь ты лежал в палате, где на окнах были решётки — твои фантазии обрели силу. Я пришёл, потому что об этом умоляла твоя мать. Она так рыдала по телефону, что мне, кажется впервые в жизни, было жаль её больше, чем тебя. Когда меня впустили в палату, я вздрогнул. Твои волосы… Твои волосы, которые ты обожал… Они были сбриты наголо. — Вы что, спятили? — накинулся я на врача. — Это вам не бездомный олигофрен! Ему на людях надо появляться! — Что вы, месье… Это он сам… Ещё до приезда к нам… — испуганно заверили меня. Сам? — Я хотел походить на новобранца… — с подушки на меня, безумно улыбаясь, глядело чужое лицо. — Начать все сначала. Вернуться в 1960-й. — Что ты сделал… — слова падают из моего рта, как насекомые. — Ты всё уничтожил. Всё убил… ты себя убил… — Ты отворачиваешься? Тебе противно на меня смотреть… Я противен тебе… разве этого ты хотел? Этого, когда удерживал меня? Я хотел умереть! Я знал, что должен… Я пытался, но ты не отпускал… Ты держал меня ради этого? Вот, во что я превратился. В монстра. В урода. И теперь ты бросаешь меня… а ведь ты обещал! — ты цепко и больно хватаешь меня за запястье и приподнимаешься на подушке, глядя в бессильной ярости. — Ты обещал, что не бросишь меня! — Это ты поджёг свою комнату… — меня внезапно осеняет, и в груди словно вспыхивает заряд молнии. — Это сделал ты… — Я был почти уверен, что ты догадаешься… — ты с чудовищным спокойствием теперь откинулся на подушку. Меня охватывает жуткий, почти мистический ужас. Что стало с тобой? Во что ты превратился? Или эта тьма всегда жила внутри тебя и болезнь просто выпустила её наружу? Ты стал слаб и не мог больше бороться, и тьма пробилась через решётки, захватила тебя в заложники и сейчас не ты, а демон, живущий внутри, говорит мне все эти ужасные вещи. — Зачем? Хотел убить всех? Меня? Слуг? В чём они виноваты? — Я не… — ты закрыл глаза, потом снова открыл и в них что-то поменялось. — Не вас хотел убить. Это змея. Я всё время пытался убить её… но она может умереть только вместе со мной. Я поджег её. -Ты заплакал. — Что я сделал? Что я с тобой сделал? Я больше так не могу… Я должен прекратить всё это. Прекратить твои мучения… Ты столько раз просил меня об этом, но я отворачивался, не желая слушать. Ты предупреждал, а я игнорировал. «Помнишь Дар Эль Ханч? Змея, которую я нарисовал на стене… Однажды ночью она ожила и съела меня. Я проснулся, решив, что всё это было сном… но это не так. Она сползла со стены и проникла в меня, начав пожирать изнутри. Я пытался уничтожите её, но мог это сделать, лишь убив себя. Я пытался, но ты не давал мне… я знал: наступит день и она поглотит меня полностью и я исчезну… Пожалуйста, Пьер, не дай мне исчезнуть…» Я виноват. Нужно было слушать тебя, а не свой страх. Твой голова на плоской подушке напоминала голову инопланетянина… Рептилии… — Мы должны что-то сделать с этим, Пьер. Этот кошмар нужно прекратить. Я медленно и осторожно вытащил подушку из-под твоей головы. Хватит ли у меня сил? Должно хватить.