Сборник бреда

О таких говорят — уснул, о таких говорят — навек. Выдохнуть тихо у острых скул, отстраниться, уйти — запрет. Пальцами — тонкими, как у соседки, смешной, с десятого этажа, — по губам, по щекам, по метке. Отстранишься, тихо дрожа. Не отстанешь, останешься, клетка — это всё, что теперь важно́, не бывает такого, что жизнь позволяет забыться, позволяет остыть, — смешно. Руки бледные, руки худые, дрогнуть над видом глаз, те пустые, холодные, хо́лодно-голубые, те моргнули в последний раз, и опять, опять по краю, не доедешь — дойдёшь. С плеча — рубишь канаты, верёвки, мосты и нити — всё, что связывало. Сгоряча швыряться вещами, кричать, когда не хватает сил, их не хватает — давно, запредельно, беспомощно, хватит, хватит, проси, пока можешь, пока дышишь, проси, пока помнишь, что на шее своей носил. Обереги, цепочки, браслеты, в них сила — в них не было ничего, это ошейник, про́клятая ты псина, это замок на гремящей цепи. О таких говорят — уснул, о таких говорят — навек, ты не веришь, не хочешь, не можешь верить в закаты в пустых глазах. Помогите, постойте, хватит! — ты остаёшься глух, нем и слеп. Солнце бархатными лучами осветило чужое лицо — чужое, холодное, — проклятье — и опять, опять не твоё. Руки трясутся так, что вместо ласки выходит удар — ударяешь себя по маске — по своей-не-своей, с опаской, будто снова не хватит сил, будто умер вчерашний дар. Счастье про́клятыми цепями оборачивается вокруг тебя, — с шипами — стискивает и давит, видишь, — видишь? — вот оно, счастье, искомое, требуемое отчаянно громко и в голос. Тогда где улыбка, где взгляд-отражение-ярких-лучей, где потерялось звучанье смеха, где тот, второй, который теперь ничей? Одиночество гложет шипами, цепями затаскивает на глубину. Мёртвое тело перед твоими глазами чуждо, хмуро и пробивает на раннюю седину. Какую же раннюю — пора, пора ещё в юные двадцать и в сорок — сто, триста, все восемьсот — от взгляда, от вздоха, от гробовой тишины. Вся жизнь утекает в сток, как капли дождей и ливней, как кровь от сражений войны, седина не бывает ранней, как не бывает и ранней весны. О таких говорят — уснул, и ты знаешь, что навсегда. О таких говорят — навек, сжимаешь зубы — до скрежета, руки до крови изодраны и не нужны. Клетка, ошейник, цепи, запреты — это всё в твоей голове. Ты придумал, заставил себя поверить, что это необходимо, что так нужно, нужно ему — тебе. Можно гореть и дальше, можно сгореть дотла. Можно маленькими и крошечными шажками уйти — умереть, если жизнь уже не мила, не нужна, как холодные руки, в которых больше не сжать других, греть на встречах, скучать в разлуке, помня только голос, цвет глаз — всё, абсолютно, отпечатавшееся в груди. В сердце рваными ранами шрамы, ложь себе и ему — грех. Остаёшься смотреть, не глядя, слушать и не дышать, не жить, не чувствовать, учиться не ненавидеть, существовать, так, просто, без него, без редких и мимолетных встреч, не вспоминать о смущённых взглядах, о страсти, кипевшей в горячей крови, не вспоминать тех касаний, улыбок, смеха — и тихих признаний в любви. Остаёшься, теряя веру, остаёшься, привязанный, жалкий, подкошенный, сломленный и пустой вполовину. И не знаешь, кто тебя подкосил. Ты не можешь, уйти, не сможешь его оставить, у тебя просто не хватит сил.