Зависимость

Сара сломала потрескавшиеся черничные губы в мрачной усмешке и открыла заедающий замок кожанки, вздрагивающими от дикого желания закурить пальцами доставая блядски дорогие сигареты. И у неё внутри всё переворачивается — она вгрызается клычком в нижнюю губу до знакомого металлического привкуса, когда Captain Black выскальзывает из рук и летит вниз тотальным падением. Её чёртова конспирация разбивается просто вдребезги, когда картонка соприкасается с дощатым полом. — Сара? Спокойный голос темноволосой женщины с мелкой проседью на висках и морщинками возле дряблых губ раздаётся с кухни. Медленной поступью она выходит в коридор и, бурлящей болотистой низиной в зелёных глазах оглядывается. Капля пота, стекающая со лба, легко смахивается посудным полотенцем с непонятными завитушками. Калерия сводит тонкие брови у переносицы, образовывая две толстые кривые складки, и недовольно пускает воздух через раздувающиеся ноздри. — Что? — Сара тянет точёные углы губ почти в естественной улыбке, пока первобытный ужас парализует её пальцы. — Ты в школу? — женщина вперивается в одинокий парусник на часах, а Сара кивает на этот глупый вопрос. — Сколько уроков? — Восемь. Восемь, ага. У неё сегодня их шесть. Почему бы не напиздеть матери и не пойти гулять? — Удачи, — её взгляд смягчается. Ей точно понадобится удача: сегодня её невъебически тупой класс пишет тест по обществу. Она вроде шарит за предмет, но свечка никогда не помешает. — Тебе тоже, — рефлекторно бросает Сара, спрятав губы в полости рта. Её мать разворачивается, чтобы уйти, но останавливается в дверях. А у Сары на рецидив под надкостницей: только не смотри вниз, только, блять, не смотри. — И это чёрное пятно — моя дочь? А потом устало смеётся, чтобы хоть как-то скрыть сквозящую горечь. Машет загорелой рукой с зелёным полотенцем и возвращается обратно. — Как видишь, — она безразлично пожимает плечами и слизывает черничный привкус с губ. И когда со стороны кухни слышится тихий голос матери, выводящий незнакомые ей ноты, Сара подбирает упавшую пачку и выбегает со скоростью грёбаной ракеты. Ленц пытается задавить панику и успокоить нервно бьющееся сердце, которое несколько минут назад было готово выйти на своей остановке, как делают это сейчас большинство людей. Зожница-мать и недоотчим не знают о блядски садящем здоровье увлечении своей дочери в виде прямоугольной картонной коробочки с текстом «курение убивает». Да и сама Сара кивает китайским болванчиком на все их запреты и выливает на себя полфлакона Justessence, чтобы её оставили в покое. И Сара, кутаясь в потёртую временем кожанку, заворачивает за облёванные гаражи и на ходу чиркает зажигалкой у рта. Крепко затягивается и глотает седой дым, обжигая нёбо и носоглотку до слёз. Её немного прокуренный смех спотыкается о кадык, застревая судорожным кашлем в горле. Мать и отчим ей верят, а она такая хуёвая дочь: курит и говорит, что никогда не возьмёт в рот эту гадость. Самой неприятно, но она задавливает это в себе. Сара сквозь пожелтевшие от курения зубы сплёвывает, пытаясь зачесать волосы, которые так и хотят вспыхнуть пламенем, оставив её лысой задрочетской бабой. Раззявленные ключицы пробирает озноб от холодного ветра, но она не станет надевать что-то теплее, хотя всё ещё ходят в куртках. Её не волнует, что такими темпами она себе скоро что-нибудь отморозит. Нормально функционирующие почки ей пока не нужны. Рожать сейчас она точно не собирается. Поток ветра ударяется о её лицо — и Сара снова словесно хуесосит чёртов замок. Ну что ей делать, если она так подсела на никотин, что даже ломает свои вещи? Подгоните ей антиникотиновые пластыри, потому что ей даже не хватает на дошик. Она и так кое-как наскрёбывает себе на сигареты. До остановки пара метров, а она уже хочет развернуться и прогулять всё к херам, но… Нет, чёрт возьми, нельзя. Саре плевать на учёбу, но она уже три месяца стоит на учёте, случайно выбив стекло брошенной на подоконник сумкой (хотя та предназначалась смазливому лицу одной курицы) и прокурив весь женский туалет на спор. Поэтому ей приходится раздражать преподов своей тупорылостью до первого косяка, иначе она окажется на улице с личным делом. Людей на небольшой остановке в такое время всегда много, но сегодня их столько, словно через пару минут начнётся ещё одна февральская революция. И да, история — предмет, в котором она тоже шарит. Пара бабок-обсуждалок косо смотрят на коричневый бычок, который Сара обхватывает обветренно-сладкими губами с отслаивающейся кожной шелухой. Она не знает, почему курит их, перекатывая по кайме губ привкус шоколада. Сара показывает фак сучьим женщинам, которые стали охать и ахать ещё больше. Недокуренная сигарета летит сморщенным обрубком на асфальт. Она вглатывает в себя последнюю хапку дыма и пропускает её через высушенную никотином носоглотку уже в дверях маршрутки. Ей нравится так делать. Типа, смотрите, какая она распиздяйка. Она входит и пиздецки жалеет, что не осталась на улице. В ней вопит брезгливость. Душно, липко и мерзко. Сара вовремя бросается вперёд, чтобы не вбиться затылком в матовое стекло. Ей бы докурить выброшенный окурок, но правило пяти секунд на этом районе и штрафное от водителя встревают ей серпом в шею. Все, абсолютно все двадцать шесть вонючих сидений заняты тупыми бабками и старыми херами, которые постоянно ноют на неблагодарную молодёжь, когда она случайно наступает им на ноги. А может, не случайно. Она едва сдерживается, чтобы не распидорасить всех, кто наступает на её начищенные до блеска ботинки. Кажется, у неё дёргается глаз. Выцветший грязно-жёлтый поручень теряется в чужих сальных головах, которые блядски высокие, не то что она. Нет, её никто никогда не называл грёбаным гномом, но почему-то все постоянно её выше. Сара недовольно цыкает и что-то цедит, едва не сплёвывая на левую тётку, когда оказывается в самом конце трипиздохеривающего салона. Она даже начинает чувствовать, как вся её натренированная выдержка растворяется, растекаясь знобящейся стужей по всему телу, циркулируя в венах. Поворот, и она просто фатально падает, когда шаткая опора, состоящая больше из обуви других отморозков, уходит из-под ног. Всё, пиздец. Она уже готова грохнуться всем в ноги, как вдруг… О да, всегда это грёбаное вдруг. — Аккуратней, — чужие пальцы вбиваются стальной окольцовкой ей в талию, которые уже должны были превратиться в пепел. Только вот — нихуя. Рука продолжает держать её и не испепеляться. Сара хмурится. Хер она скажет ему спасибо. Она даже не просила. И ей бы сбросить вколоченную в неё руку, которая определённо не знает, что такое личное пространство. Но это же Сара. Она худощавыми зрачками начинает всматриваться в его (а она уверена, что это мужик) сеточку свежих кровоподтёков и чёрный напульсник с какой-то рок-группой, теряющийся за рукавом кожанки. В сирень волос долбятся его смешки, а её пока что не волнует, что она выглядит сейчас как грёбаная идиотка, пожирающая загоревшимся взглядом паутину вен, выдавливающуюся реками из его кожи. Пахнет Black Rose. — Обделена мужским вниманием? — он говорит ей на ухо так тихо, выхаркиваясь цианитовой издёвкой с правого локтя. Мурашки зазываются по её рукам и шее, когда его вихрастый скос волос щекочет ей кожу. Нет, Сара не в ступоре. Она просто не может сообразить, что ей выплюнуть такого ядовито-кислотного, чтобы захлебнуться самой и выжечь всю его самоуверенность. А в его голосе грёбаная насмешка и раздражение. Охуенный контраст. — Хватит ёрзать, дрянь, я не железный, — он в её волосы едко-прерывистыми словами, а Сара застывает. Жарко. Реакция тела — реакцией, но Сара засекает время, через сколько он всоснёт. — Я смотрю, ты самый охуевший тут, — она ему в полуоборот скалится, загораясь желанием поставить этого ублюдка на место. — Цитаты из бандитских пабликов пиздишь, урод? Она поворачивает свой угловатый образ, чтобы посмотреть на эту грёбаную чертилу, а потом замирает с омерзительной улыбкой на губах. Какая-то хуйня упирается ей в бедро. Упс. Сара улыбается и слизывает порно с губ, подаваясь назад. О да, грёбаная целка возбуждает какого-то мудака. Почему бы чуть не трахнуться в маршрутке, полной народу, после двух минут знакомства? — Вычитываю с эпитафии твоих предков, дура, — прохладной рукой он гнёт её запястья, оставляя на коже красные отпечатки, и вжимает её в себя. Жёстко и нагло. В воздухе повисает «чувствуй, шалава, как я хочу разъебать твою пизду в щи» несказанными словами. — Слушай, хуебес, — она выстреливает шёпот из глотки и имитирует блядское недовольство, когда сама как-то насмешливо улыбается, — давай по-хорошему разойдёмся? Я тебе не стяну ебло, а ты пойдёшь дрочить на свою собаку. Ок? И ей бы вылететь отсюда грёбаной (потому что Калерия растила розу не для этого!) торпедой, но нет, она даже не краснеет и кладёт хер на принципы. Эта тупорылая малолетка просто разхламлённой яростью вжимается в него ещё сильнее. А что и кому хотела доказать — неясно. Дура. — А ты не такая целка-с-тарелку, как кажешься, — он вколачивается своими пальцами ей в бёдра, шею, руки и запятнывает трупными пятнами, выгрызая из неё кусками все принципы и приоритеты. — А хули, — Саре блядски плевать, что она сейчас как шлюха и что кто-то косо на них смотрит. Ей просто хочется острых ощущений. Блять, её чуть не ебут в этой забитой вонючей маршрутке, а она и рада, что кого-то возбудила своими нулёвками. — Ну? — хриплым смешком и полувыдохом он ей куда-то в затылок, сжимая ей тазобедренную косточку до её шлюшьего стона. — За сколько берёшь? Она сразу очухивается, словно её окатывают ледяной водой или застоялым дерьмом из ушата, и с головорезно задетой гордостью наступает плоским каблуком ему на берцы. Слуховые рецепторы выискивают в тяжёлых пластах воздуха его глухое шипение и находят. — Даже твоя шлюха-мать не насосёт на столько лаве, хуесос. Она вылетает к хуям из этой сволотопродерьмовой маршрутки. К херам всё это. Она, конечно, и совершила тупость, выйдя за три остановки до школы, но быть предвестником онанизма кого-то мудилы не входило в её планы на этот день. Ей плевать, что она опоздает. Она просто снова закуривает, держа в своей странной манере перекошенный бычок четырьмя пальцами. Апрель скрипит на зубах.