Зависимость

Проржавевшие ворота мелькают на горизонте. Ленц видит парня в армейке, сплёвывающего вправо. — Здарова, Тиллер, — она ему в потёртый китель и живую грудь секундным объятием, а у него все внутрикожные импульсы раскалывают ему вены. И ни улыбнуться ему искренне, как раньше, потому что его губы уже давно крепко сшиты изящным кроше её похуизма, и ни взвыть гееновой тварью, когда её пустая яма глаз ломает все его слова надвое. Руки болят. Он снова размаживает костяшки до раздробленных кристоф. И снова из-за неё. — Курила, — он врывается в неё своим разочарованием и падает расплавленными углями на желудочное днище. Сара кричит. Он знает, что да, она постоянно накуривается, а после выхаркивает себе под ноги все скуренные за сегодня табачные. — Забей, — она глотает обратно немой крик, а тлеющие угли в его глазах ей чем-то вязким под кадыком. Сара задыхается, но подчёркнуто не обращает на это внимания. — Ты выкрасилась в этот цвет, — констатирует невъебической заебатостью. — Зачем? Чтобы выделиться, да? — Мне просто зашло, поэтому отъебись, Стэнтор, — холодно-колко, как она умеет, вымораживая всё его желание задавать вопросы. — Что сейчас? Тиллерсон замерзает рядом с ней. Однажды он её бросит. Сара знает, что так и будет. Она уже давно готова. Друзья — это не навсегда. — История. Они идут в полной тишине до кабинета, а у неё перед сетчаткой и расширенными зрачками утренний «возбудим-и-сбежим». Поправляет съезжающую лямку на правом плече и идёт к своей парте. Сара почему-то оглядывает весь второй ряд, пока идёт, и дёргается неосознанно, а сердце выскабливает грудное плато. Тис пугающе ухмыляется и смотрит на неё пристально. Он обычный чсвшный ублюдок с компашкой, которая ставит всю эту грёбаную школу на колени. Почти ставят и почти всю. Их какого-то хера уважают, а Сара не грёбаный философ, но она откуда-то знает, что такие днолюди курят и пьют, пытаясь заглушить боль внутри себя. Такие, как они, бросаются с крыш многоэтажек и размаживаются в сплошное месиво, когда их предают близкие люди. Они улыбаются почти естественно, пока изнутри их выжирает глобальным вирусом грусть. Она откуда-то знает, что из таких, как они, получаются самые потрясающие в мире самоубийцы. Они просто боятся чувств. Боятся до асфиксии, до падения городов за рёбрами, до возгорания. Они боятся быть уязвимыми и слабыми, задавливая падальщиками в дерьмо и грязь всех, кто искренне улыбается. Таких людей до блядоты выкисляет зависть и точит желчь, потому что они испытывают весь этот ужас на рецидив. Сара не знает, но она потом начинает где-то читать, что такие люди закрываются от других, потому что на самом деле у них внутри ничего нет. Там выжжено всё. Грудная яма. Они — замкнутые социопаты со своим собственным миром, который они пытаются восстановить. Долго пытаются. Но терпят неудачу за неудачей, пока вовсе не отказываются от этой затеи. Она знает, потому что сама такая. Ей даже не стоило по фану читать. — Я настолько пиздат, и ты не можешь оторваться от меня, овца? Он смотрит на неё слишком пристально — вечная брунфельзия отчаянно пытается прорасти сквозь скопление масс вечного льда. — Ты настолько уродлив, что я хочу получше запомнить твою пасть, чтобы подробно описать и сдать в обезьянник, если сменишь имя, придурок, — стылой помадой улыбается она как-то мерзко, а на резце остаётся спелая черника. — Давай не заливай мне, дичь, — он бросает костры своих проклятий ей в лицо с рвотными визгами его личных бесов, которые скалят ей гнилые зубы. — Тебе память нужна, чтобы только помнить свою цену, идиотка. — Да пошёл ты. И отворачивается. Ей бы поставить его на место, но Нолан ломает ей зубы и выедает всю её гордость до жалких останков. У неё язык постоянно цепляется за резцы, и Сара вглатывает в себя углекислый газ и все прогнившие слова обратно. — Ничтожество, — дьяволовой улыбкой ей в лицо. — Какое же ты, блять, ничтожество, Ленц. Она вгрызается в черничные губы и почти не чувствует себя сукой, когда срывается на Стэнторе.