Зависимость

У Риза Стриндберга волосы цвета Марианского желоба. Когда она находится наверху, то каждый раз воспринимает себя максимально одиноким. Никто не хочет говорить с ним, и ледяная стружка одиночества заставляет его обжигаться каждый раз при желании соскрести её с собственного тела. Но чего она хочет на этой высоте? Никто не воспринимает его слова как истину, потому что видят зло и добро единственной формой вселенского равновесия. Но как их направить в те дебри суждений, где истина самодостаточна и не должна как-либо выделяться за счёт зла? Она существует без лжи, когда ложь не может существовать без истины. Это грёбаная закономерность, но не баланс. Равновесие — это нахождение между безумием и мудростью одновременно, но в то же время не давать разуму поддаться чему-то одному в большей степени. Это дерьмо взаимосвязано, но Риз каждый раз бросается то в одно состояние, то в совершенно ему противоположное. Иногда ему кажется, что он подвержен раздвоению личности. Чего хочет он? Трахнуть в рот Нолана или разобраться в своём дерьме окончательно? Он имеет полное право считать себя Богом, потому что его разум безграничен. Риз — создание мира. И только поэтому, когда он сидит и свешивает обвитые строительной цепью берцы с крыши многоэтажки, то видит себя же под собой. Он является этой частью, но одновременно находится выше её. — Memento mori, — он шепчет напоминание о скоротечности жизни, перекатывая по ротовой полости голубой леденец Sour Grizzly. Сладость попадает на сколотый резец, и он болезненно морщится, щёлкая плотным языком. — Я самоистязатель, но что тебя спасло? Твоя секира или Хремет? Но, по канону, старик должен был оправдываться за свою разбитую губу и содранные в кровь руки… С его языка не сорвалось пять ланцетом истинности, потому что все они меняются слишком быстро. Их сегодня опровергает их вчера. Фраза о том, что не чуждо ему ничто человеческое, взыграет в эту минуту имморализма новыми красками. Но на каком основании он вмешался в состроенную ими идиллию? Философ нового времени выгрызает привычные им устои, пытаясь навязать свои. Это блядство в чистом виде Погрешность. Смена власти. Это должно остаться в тайне, и даже Риз Стриндберг с выцветшими перстными радужками не имеет права воссоздать из червоточины собственных мыслей ответ на единственный вопрос. Кто он? Глухой смех вылезает из его растерзанной никотином глотки, когда он слышит скрип массивной железной двери. Звон связки ключей и шаркающая походка. Риз не поворачивает голову, но прекрасно осознаёт находящуюся у него за сгорбленной спиной личность. Кто из них всех способен одновременно смеяться и быть высоко? Он смог подняться на высочайшую многоэтажку города, поэтому сейчас смеётся над всей трагедией сцены и жизни в целом. Вот он — его апогей. — Каждый раз удивляюсь твоему выбору, — жалкое подобие на личность останавливается у него за спиной, схаркиваясь вязкой пузырчатой слюной в самое пекло. — Приходить сюда практически каждый месяц на протяжении всего года в одно и то же время и глядеть на настолько дерьмовый вид. Гениально. Риз кисло скалится, перекатывая по полости рта пульсирующее презрение за его неосведомлённость. Или наивность. Презрение за ту разрушающую правду наивность. И всё, что ему сейчас остаётся, это наклониться над вибрирующей пустотой, предпринимая попытку разглядеть написанные кровью слова. В его голове происходит доскональное воспроизведение тех событий, посредством которых он познал истину. — Иногда всего лишь нужно видеть и понимать то, чего не видят и не понимают другие. Пиши кровью — и ты узнаешь, насколько слаб человеческий разум. Сначала ему сложно было познать чужую кровь, но спустя год даже память об этом начала смердеть. Риз вдыхает сладковатый аромат разложения, перенося всю массу эфемерного тела на расставленные за спиной руки. Отросшие волосы путаются на ветру. — А если я не хочу понимать и видеть? — Крайст правой рукой смахивает проеденную ржавчиной чёлку, садясь рядом с ним. Ещё один год его чтения, и даже собственное тело будет подвержено разложению. — Если мне комфортно в том восприятии мира, в котором я сейчас нахожусь? Меня не особо привлекает возможность загреметь в психдиспансер. А ты, я смотрю, туда рвёшься, как бешеная псина на агрессора. В самом низу социальной иерархии вопят человеческие разумы. Они натягивают на свои ничтожные оболочки костюмы свиней и купаются в развороченной ими падали и дерьме. Но до вершины, где восседают два величайших ума этого времени, разбросанные животными куски не попадают. Даже не смердит. Это место недосягаемо для обычного сброда, и Риз довольствуется этому, как ребёнок. — Тогда, грёбаное мудло, что ты здесь забыл? Это — время очередного упадка, потому что второй разум — не Крайст. Он ненавидит читающих, но не видящих. Никто не видит истины, хотя она на поверхности, сваленная в эту грёбаную падаль и смердящее отвращением лица. Крайст обделён её познанием, поэтому всё, чего он сейчас достоин — быть сваленным в это пекло без права на дальнейшее возвышение. Жатва началась. — Ты уёбище? — он щурит глаз с расколотым зрачком, не осознавая, что его рту с кривыми зубами и потёртой эмалью больше не позволено высказывать недовольство. — Ты сам меня позвал, сказал это важно. И сейчас ты позволяешь себе нагло задавать мне этот вопрос в лицо? Да. Каждый желающий славы должен уметь вовремя распрощаться с лаврами и общественным признанием. Самое трудное искусство — изничтожить, изрезать, истязать. Муза живёт вечно, но от неё теряется весь смысл, если она становится из-за внешнего воздействия сломанной и падкой на самоумерщвление. — Закрой свой грёбаный рот, — он резко переводит взгляд на Рейвеленса, замечая натянутые в презрительной улыбке шрамы. Неспелая слива в его радужках никогда не бывает сладкой: она гниёт в любое время года. Одно отвращение к себе удерживает его от снятия линз. — И скажи мне, что ты видишь, грёбаный козлоёб. Стриндберг хрипит на холодном ветру, вскидывая обтянутую серой ветровкой руку над пропастью. Он ждёт бури. Ощущение невесомости под собой заставляет его хаотично передвигающимся мыслям сплотиться во что-то единое и имеющее весьма осязаемый контекст. Умри вовремя. Умри во время упадка католичества и перестающей вгрызаться себе в хвост змеи. Он должен хвалить свою смерть, потому что этот символ перестал быть уничтожением и рождением одновременно. Это не цикличность, не бесконечная цепь смертей и рождений. Это ничто. — Я вижу долбаёба, который задвигает за философские темы, но в целом не понимающий ничего из того, что говорит, — Рейвеленс приподнимает острый, обляпанный цедрой апельсина подбородок, вылизывая с опухших губ собственное превосходство. — Что ты хочешь, чтобы я ответил? Я вижу скопление блядей и нищих. Я вижу перевёрнутую урну, хотя не уверен насчёт этого с такого расстояния. Я вижу жёлтые мигающие фонари. Сваленный мусор по углам. Твою спину и белым капсом AC/DC на ней. Что ещё я должен увидеть, Стриндберг? Истину. Он должен был увидеть выблеванную на гудроне истину, которою приглашённые свидетели превозносили в своём понимании до самоубийства. Ощетинившаяся ирония топчется на ней. Эта шлюха танцует тарантеллу на могиле и мнёт в улыбке красные матовые губы. Острые шпильки перемалывают её кости с гудроном, пока киноварь вопит в агонии. Риз Стриндберг в этой эпохе видит её тусклый блеск последним. И, продолжая созидать память о ней, Риз лукавит и лишается любви. Гниёт извне, когда предпринимает жалкие попытки искать пользу в её мёртвом образе, потому что исполинский огонь в противоположном случае начинает выедать костную ткань его мозга. Его ненависть горит на именах этой грёбаной кавалькады. Ирония смеётся ему прямо в лицо, когда она встаёт и выдыхает спёртый воздух Крайсту в лицо. Тело пошатывается на ветру, но пора прекратить этот грёбаный фарс. Она перестаёт смеяться, становясь иллюзорным дуновением воздуха. Невероятная, но он никогда не верил её смеху. Риз больше не хочет погружаться в непостижимое на протяжении всего года. — Пойдём. Рейвеленс непроизвольно щёлкает проколотым языком по нёбу, отряхивая потёртые джинсы. Выдыхает разряжённый после дождя воздух и заглатывает слова о нежелании куда-либо идти. Неужели для жизни необходимо то отребье, которое валяется в сточных канавах с проеденными крокодилом частями тела? Что вечность для них сегодня, в период которого они втирают в десну кокаин и сваливаются в припадке озарения в мусорные баки? Он осознаёт, что черепную коробку Стриндберга проедают точно такие же мысли, которые вывести разве что только канонадой. — Объясни мне, в какую часть этого ёбаного города ты хочешь меня завести? Стриндберг вылизывает языком сколотый резец, держа промёрзшие руки в карманах. Периферией собственного зрения он замечает безжизненный облик проходящих ими улиц и закуривает, держа образ полнейшей безнадёжности. Крайст морщит лицо в недовольстве и тянет руку к помятой пачке. Риз выхаркивает смех ему в лицо, не желая, чтобы его предложение было ограничено рамками мыслимого. — Пассивное курение — это тоже курение, — с видом мыслителя прошлого столетия он поднимает вверх указательный палец и выдыхает полупрозрачный дым ему в шрамированное лицо. — Ты когда-нибудь думал, что человеческий разум можно обмануть? Сигарета — когда затягиваешься, но теперь попробуй вдохнуть те остатки дыма, что прошли через мои лёгкие. Рейвеленс смотрит на него пристально, высчитывая проеденный рамками мозгом все его проблески сумасшествия в тёмно-оливковых радужках. Пассивное курение есть предположение, но Риз жаждет, чтобы оно хотя бы раз вышло за рамки мыслимого. Если вне разума человеческого ничего не существует, то в состоянии ли один из них обмануть собственное тело? Седьмой круг Ада жаждет его. — Вот что делают наркотики с людьми, — Рейвеленс карябает ногтем уголок разорванной от мороза губы, схаркиваясь вязкой слюной себе под ноги. Какой-то ублюдок им сигналит, когда они переходят дорогу на красный сигнал покорёженного светофора. Он вскидывает руку, пытаясь выхватить у Риза тлеющий бычок. — Ты прямое доказательство долбоебизма, это ли не повод задуматься? Но кого из них двоих жаждут кипящие рвы? В кого будут стрелять кентавры? Два вопроса так и останутся без ответа, потому что это не та тема, на которую можно рассуждать жалким подобием на личность с аннигилированным разумом. Они оба заперты в рамках, но только один лишь Риз отчаянно жаждет выйти за её пределы. Но на что он способен? Его тело сейчас замкнуто в лабиринтах безжизненных многоэтажек, но мог бы он создать противоположную местность и обмануть придирчивое сознание? По статистке всегда есть шанс возникновения маловероятных событий. И именно эти слова держат Риза Стриндберга до сих пор на плаву. — Просто поразмысли, можешь ли ты воссоздать в своих руках сигарету и проецировать те ощущения, которые ты испытываешь при затяжке? Можешь, поэтому не еби ни себе, ни мне мозг и просто попробуй. В действительности он мог бы это сделать и обмануть мозг. Втягивать обычный воздух, но проецировать это как дым от сигареты. Это и есть истина, способная превратить все мыслительные процессы и видимое человеком в неразумное. Но кто сказал, что истинность приравнивается к тому, чего не в состоянии объяснить мозг? Это именно та грань, которую нужно разрушить. Тогда ничего не останется. Ни превосходства, ни непостижимости. Останется лишь пустота и полное осознание происходящего. — Иногда я не понимаю, каким образом с такой шизой ты до сих пор не выпилился, — Крайст ускоряет шаг, когда его тощее тело пробирает озноб от порыва ледяного ветра. Потёртая кожанка ни капли не греет, и он надеется, что его разум способен переиграть настоящую температуру и согреть тело. — Даже если в мозгу человека есть лазейки, то всё равно всё наше существование строится на том, что мы видим и что чувствуем. Я вижу отсутствие в моей руки сигареты и ощущаю низкую температуру. Чертовщина, Риз, твоя теория — дерьмо, ведь я всё еще хочу курить и мне до одури холодно. Риз Стриндберг хочет перестать чувствовать превосходство и полностью познать структуру реальности, которая всё ещё остаётся за гранью его понимания. Но он в действительности рад тому, что у него сбивается дыхание от резкой смены температуры. Приторный запах крепкого алкоголя в баре обволакивает его мозг, очищая голову. Риз Стриндберг снова стал тем самым распиздяем, который жаждал циркового представления пьяных ублюдков, но не принимал в нём никакого участия. — Как обычно? Риз только кивает, садясь за барную стойку. Потёртая столешница передаёт импульсами в мозг приятные ощущения и заставляет его генерировать отвлечённые темы для разговора. Если Крайст не подвержен самопознанию, то почему бы Ризу не поддаться ему и не проецировать его деградацию на себя? Это одна из составляющих взаимоотношений общества, чтобы казаться нормальным и вписываться в их общепризнанные стандарты. Он это давно уяснил, когда его первый и последний раз окунули головой в унитаз для «божественного очищения от порочных мыслей». Бога нет, Бог немыслим. Есть только разум. Разум, за пределы которого Риз жаждет выйти. — Если тебя заебали мои рассуждения о бытие, — он цепляется поверженными тремором пальцами на обод мутного стакана и вылизывает каждую каплю тёплого рома, — в таком случае, я задам тебе менее провокационный вопрос. Ты мстителен? Букет раскрывается у него в желудке, согревая все внутренности. Пряности остаются на уровне глотки и Риз схаркивается в стакан, стараясь перестать ощущать инородность на этом уровне. Получается отвратно. Горло дерёт в кашле, и слюна брызжет в разные стороны. Он обделён манерами в каких-то аспектах, и его ни капли не смущает осуждающий взгляд Рейвеленса. — Зависит от ситуации, — его уклончивый ответ является провальной попыткой, потому что Риз слишком хорошо замечает всё это дерьмо. У Крайста не вышло уйти от прямого ответа, и он всего лишь цепляется зубами за штангу на языке, скрывая собственную нервозность. — Если меня наебут на огромные бабки, я, наверное, даже пойду по головам. Если на пару центов — забью хуй. Риз приподнимает правый уголок губы в говноедской усмешке, не ожидая другого ответа. Этот щенок даже не понимает в должной степени, что подразумевается под истинным мщением. Чуть тёплые пальцы Стриндберга потирают призрак щетины, вырисовывая на скулах одному лишь ему известные символы. Крайст смотрит на этот фарс и едва слышно выхаркивает ругательство себе в полупустой стакан бренди. Их существование — один лишь фарс. Риз думает, что его нужно закончить. — Я очень мстителен, — разрушительная воля его разума преобладает над телесным восприятием, и Риз жаждет прийти к ней на могилу. — И я в полной уверенности, что моя месть исполняется. Но я не могу объяснить, каким образом. Крайст прячет усмешку в стакане. Он алчет, но не насыщается его мнимой искренностью, потому что всё, чего достоин местный наркоман, — это тотальное недоверие по отношению к нему и осуждение во взгляде. Крайст лицемерен, но, на удивление, не потерял себя настоящего во всех этих масках. Достоин ли этот единственный аспект уважения? Крайст жаждет услышать его мнение, чтобы воссоздать своё собственное. — Я не знаю, как лучше это объяснить. Словно во мне сидит ещё один ублюдок… во мне две свободно функционирующие личности, — Риз увлекается попыткой привести аналогию, не замечая нескрываемого и направленного на себя отвращения. — В момент, когда месть должна подаваться холодной, вторая ипостась берёт над первой… надо мной… верх. В остальное время — настоящий Я. Но как понять, кто из них истинный Риз Стриндберг? Это дерьмо продолжает быть убийственной ситуацией, пока в его разуме находится это орудие злобы. Как искоренить его? Риз только сейчас начал в должной степени осознавать всю чертовщину ситуации, потому что на него снизошло озарение. Его слишком заебала непреодолимая тяга к Нолану, и Риз решил разобраться в этом. И он понял. Он понял, что искусство, и ничего, кроме искусства, искусствоискусство ему дано, чтобы не умереть не умереть от истины искусствоискусствоискусствоисс иск и и … Риз вздрагивает от полученного импульса. При попытке провести аналогию с тем, что выхаркивается из его отмеченного разлагающимся сентиментализмом рта и укоренившейся истинностью в разуме, он начинает ощущать себя полнейшим дерьмом. Все его хаотично высказанные слова расцениваются в этом безжизненном омуте сансары как грёбаное позёрство. Философов прошлого столетия превозносят, на их точку зрения дрочат. Но все слова Риза — падаль, декадентство, коллапс и руинированная черепная коробка. Гештальт его бессмысленного существования есть неправдоподобность и бесплодные проблески человеческого разума. Крайст не скрывает своё пренебрежение. — Я не понимаю, из-за чего тебя настолько сильно переклинило, — он небрежно отодвигает от себя пустой чуть тепловатый стакан, краем глаза замечая стеклянные радужки Стриндберга. Хмурится. Белый шрам неприятно зудит от резкой смены температуры. — Мой тебе совет, приятель. Вместо того чтобы задвигать свою собственную извращённую философию, лучше обратись к психотерапевту. Риза кроет истерика. Он высмеивает свою сущность, не в состоянии оценить в полном масштабе то дерьмо, в какое он себя загнал. Её смерть — опровержение бессмысленно-необоснованной ненависти по отношению к Нолану. Он начинает осознавать корень этой грёбаной проблемы. Только вот чья именно смерть сподвигла разрастание опухоли безумства в его разуме? Какая дрянь заставила сомневаться в его собственном существовании? Он бесплоден. Его разум абстрактен. Только лишь втираемый в десну кокаин способен разрушать эту погибель. Стена незнания почти разрушена, но теперь Риз Стриндберг, распиздяй, дилер и жалкое подобие на наркобарона, не уверен в том, что после полнейшей осознанности будет находить силы к дальнейшему существованию. — Моё дерьмо — только моё дерьмо, — он с максимальной аккуратностью подбирает свои слова, вытягивая двумя пальцами из внутреннего кармана ручку. Вырисовывает на заляпанной белилами салфетке очертания будущей горсти ягод. — Но ни при каких условиях не обесценивай дерьмо другого человека, каким бы ебанутым оно ни звучало. И не насмехайся над ним. Это мой тебе совет, приятель. У Крайста в этот момент постепенно вянет полуулыбка. Он хмурит широкие светлые брови, оценивая его почти законченный набросок. Горсть ягод. Вырисованная чёрной пастой. Ему чуждо осознание смысла этого изображения, но, какая ирония, Крайст даже не собирался познавать его. — Неплохо. Риз лишь хмыкает на его оценку, огранённую источающим имморализм субъективизмом. Слова Рейвеленса о психотерапии — справедливы. Но он жаждет сам разобраться в собственном дерьме. Ему не нужна помощь тех, кто не в состоянии отключить разум и увидеть истину. — С твоим, как ты говоришь, раздвоением личности справится только клафиц… клавиф… к… блять, проще говоря, специалист, — он по привычке скатывает языком вязкую слюну, но при оглядывании осознаёт, что находится в помещении. — Ты мне нравишься как человек, Риз. И я не хочу потом узнать о твоём самовыпиле от третьих лиц. Всё, что высказывает Рейвеленс, граничит с удушливостью. Из-за задавленной агрессии слышится его южный акцент. Он немного шепелявит, но Риз всё ещё молчит. — Ладно, приятель, я сваливаю, — жалкое подобие на личность с отвратительной наружностью отодвигает барный стул и встаёт, отряхивая запылённые штаны. Он на прощание слегла хлопает Риза по острому плечу. — Подумай над тем, что я тебе сказал. Удачи. Риз остаётся один, находясь одновременно в заполненном людьми баре. Заляпанные ржавчиной монеты звенят по столешнице, и он мнёт в огрубевшей ладони собственный набросок. Почему именно эта ягода? Она осталась навсегда в его памяти как напоминание того, что искусство должно жить вечно. Мёртвая, падкая на страх. Искусство и ничего, кроме искусства, искусство ему дано, чтобы не умереть от истины. В этот момент черника гниёт на столешнице, источая терпкий аромат на весь бар. Риз увидел ангела в куске плоти и резал его, пока он не стал освобождённым. — Я — меценат. Он встаёт и уходит, перекатывая по ротовой полости напоминание о смерти. Mortem memini, mi Erzsebet. Et vos?