Зависимость

Ад — это другие. Его усталость желает одним скачком смерти достигнуть конца, когда перед застывшим расфокусированным взглядом предстаёт она — с разбитой губой, окровавленными костяшками, трясущимися руками и хаотично мечущимися по пространству зрачками. Их отношения искажены и подвержены апофении. Ад — это другие. Он видит её во всех им же придуманных образах. Зарождающаяся на дне его желудка экзальтация, обесчеловеченное Ничто, слова о похоти на памфлетах. Необузданность не способна к раскаянию, и только посредством этих запечатлённых навечно слов под надкостницей его черепа Сара приходит к мнению, что во главе кавалькады ублюдков должна идти она. Не Нолан с исполинским самомнением о себе, разросшимся до таких масштабов, что римляне склоняют головы перед системой союза его великого презрения. Imperium является именно Сара, соотносящая себя с натянутым канатом между нолановским безумием и собственным совершенством. Но кто заимеет право ступать по ней? Чьи предрассудки насчёт неё в конечном итоге окажутся смешаны с грязью, а сам он под ироничный треск разорванных нитей растворится в излучении абсолютно чёрного тела? Она не может назвать его имени, но смазанный образ, словно облечённая дифракция её личного подсознания, восстаёт у неё перед глазами. — Почему ты не можешь спокойно существовать без всей этой бесконечной хуйни? У Тиллерсона в данный момент времени окончательно заживает загорелое лицо. Кровь подсыхает на его опалённых губах, пока заёбанность от всего происходящего проявляется синяками у него под запавшими глазами. Сара тянется к нему поражёнными графоспазмами пальцами, считая это единственным верным решением из возможных. Исходящий от неё запах максимально странный, Стэнтор буквально не способен его идентифицировать. Его оправдание не претендует на достоверность, но он не в состоянии придумать что-либо, потому что её шершавая ладонь в этот момент касалась его щеки. Он непредумышленно соскребает со стенок желудка всю ненормальную привязанность к ней, благодарственно выхаркивая ей в лицо. — Ты же знаешь, я не в состоянии не притягивать к себе дерьмо. Тиллерсон знает, что она видит его щенком. Но всё, на что способно сейчас его воспалённое ею же сознание, это кривить в отвращении губы без возможности сопротивления её напору. Она буквально прогибает его под собой и довольствуется этим, размазывая целесообразность данного поступка себе по позвоночнику. Как подтаявшее масло. Тёплую сперму. Как бессознательное презрение к своему естеству, светящееся в её косом взгляде. Сара на мгновение теряет над собой контроль и едва не блюёт ему в лицо, вдалбливаясь черепом в бетонные стены. Лица не расходятся в трещинах, и Сара для них пока что не глашатай неупокоенного возмездия. Но она также быстро приходит в себя и со сводящей скулы сладостью на зубах улыбается ему, когда он пропускает её внутрь. Себя или дома? Тиллерсон пытается вынуть из своей головы мысли о неконтролируемом желании слизать эту грёбаную лактозу с её прокуренной желтоватой эмали, чтобы она не растворилась у него в организме, а продолжала гнить всю его жизнь. Всё, чего жаждет его подсознание, чтобы Сара Ленц даже после окончательного ухода от него продолжала отравлять сознание и портить тем самым ему всё существование. Стэнтор связан с нею. Она прекрасно это осознаёт, но всё, что он получает — грязные руки без возможности на собственное спасение и дерьмо, сваленное в кучу. Вот она — вся её чёртова благодарность. — Я думаю, что имею полное право знать о произошедшем, — он порицает отождествление хаоса с её отношением к нему. Хаос является нечто первостепенным, потому что все вещи должны где-нибудь находиться. Даже если они полярные — его привязанность и её безразличие. И если её чувствам для него нет места в реальности, то Тиллерсон будет возрождать их в виде неупорядоченного вещества. Оно не имеет веса, но существует в его голове. — Ты же понимаешь это? Если Ад — это другие, то Сара является геенной огненной. «Тогда море мёртвых, бывших в нём, и смерть, и ад отдали мёртвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим» выцарапано на её эпитафии каллиграфическим почерком. Она смотрит на это, стоя на коленях под писаниями о бледном преступнике, но её улыбка — не мнимое зияние. Её прослеживающаяся сквозь приоткрытые зубы глотка — бесконечное пространство, тьма и всепоглощающая бездна. Одним своим видом она выжирает всё его желание противиться этому сильнейшему влиянию. Он слаб перед её справедливо-безумном взоре, но всеми возможными способами продолжает предпринимать жалкие попытки не дать ей окончательную власть над собой. Она не должна почувствовать безграничную власть над ним. Никогда. — Я слышу и, конечно, принимаю твою позицию, — она кривит выцветшие губы в хищно-победоносной улыбке, пытаясь в силу своего воспалённого экспансией внимания прочитать его мимику и сегодняшнюю манеру держаться. Получается с трудом. Триада фурий преследует её даже здесь, выказывая всё своё отвращение и насмешку по отношению к ней взмахами закованных в латы рук. Искать надо не здесь. — Но также имею полное право оставить это в тайне. То, что я пришла сюда, не предоставляет тебе возможность манипулировать мною. Ты же понимаешь это? У Тиллерсона леденеет взгляд. Мёртвый апрель возрождается у него в волосах соломенным оттенком полуденного солнца. Дёготь стынет у неё в желудке в виде густой, маслянистой неклейкой жидкости чёрного цвета, с голубовато-зеленоватым и сменами на зеленовато-синий отливом в отражённом свете её усталости. Смолисто-скипидарный привкус марцолано его волос Сара перекатывает по ротовой полости, и стекло этой трагедии она выплёвывает ему в кружку запаренного кофе. — Смысл тогда твоего прихода сюда? — он помешивает остывший напиток серебряной ложкой с выгравированными инициалами «Л.Ю.Б» и смотрит на неё, словно пытаясь в её безучастном взгляде найти ответ на свой вопрос. В чём её разум? Но он уверен, республика будет установлена. — Посмотри на абсурдность своих слов и своих же действий. Соотнеси их. Кто? Стэнтор никогда не воспринимал кофе. Он слишком сильно изменился с их последнего взаимодействия и, кажется, даже стал формулировать сказанное как она. Когда последний раз она действительно интересовалась им? Сколько глав в её жизни он не принимал участие, потому что ему банально не было в них места? Она поражённо оглядывает каждый доступный участок его оголённого тела, и её прошибает расходящимися трещинами по черепу озарение. Кто? Она — извращённый прототип ницшеанского моря. Она выгладывает из человека грязные потоки и топит в себе их великое презрение. Она — час великого презрения. Она фактически становится им, растворяясь в их падали и декадентстве. Это час, когда при взгляде на неё у человека остаётся только сплошное отвращение к ней. Она — бедность, упадок, грязь и жалкое довольство собою. Призрак в раскалённой могиле. Её выигрыш всегда оправдывает само существование этого блядства. Но в чём её разум? Добивается ли она этого знания или просто играется с ним? — Я была убеждена в твоём здравомыслии, Стэнтор, — азарт зарождается у неё под языком, пуская слабые покалывания по всей ротовой полости, — пока ты не назвал мои слова и действия парадоксом. Вспомни тот момент, когда ты приполз ко мне как щенок, грязный и избитый, но толком ничего не объяснивший. Так на каком основании ты сейчас тыкаешь меня в это как ёбаного наследившего котёнка? У Сары дрожит голос неисправным глокеншпилем, но Тиллерсону её не жаль. Ему никогда не было её жаль. Он не её собственный крест, к которому пригвождается каждое её невысказанное или высказанное, но имеющее последствие слово. Ненависть началась каких-нибудь десять секунд назад, но Тиллерсон уже начал предаваться этому спекулятивному суждению. Так в чём же его разум? — Ты слишком умна, чтобы самостоятельно сопоставить факты и прийти к истинности, — двадцать две секунды ненависти к ней окончены, но он до сих пор недоволен, потому что ему не то чтобы приходится играть в этом ироничном дерьме выделенную ему роль, а просто в это невозможно не включиться. — Я знаю, ты всё поняла ещё когда я только стоял на пороге твоего дома. Он не прав. Сара знала всё это до его прихода, потому что его избиение было одним из вариаций развития тех событий, запустившиеся ею же провокациями в автобусе. Сара — спусковой крючок. Катализатор и грёбаный стратег, помешанная на играх разума и нежелании дать себя вышвырнуть из этого месива проигравшей. Осознание превосходства над ними всеми зарождает у неё в мозгу опухоль мерзостного экстаза с примесью страха, жажде унижений и крушении лиц кувалдой, когда они действуют не так, как она рассчитывала изначально. Но невинно ли она пострадавшая? Взорвётся ли Меркурий на миллиарды осколков, когда она только ступит на него подошвой своей обуви? Это не её обитель. — Ты мне дорог, — с полнейшей для него неожиданностью она харкает эту мерзкую и развращённую метаиронией искренность ему под ноги. И он, как грёбаный преданный пёс, вгрызается в эти ошмётки, стараясь выглодать в себя как можно больше этого мерзостного сентиментализма. Стэнтор находится словно под электрическим напряжением, когда она слишком внимательно прослеживает все его малейшие движения. Она буквально не позволяет сложить ему этот паззл. — Даже если я этого не показываю и отношусь в большинстве случаев к тебе как в полнейшему дерьму. Кто он? Испытывающие им горечь и безграничная грусть абстрактны и ни на что не направлены. Это занавес, потому что Тиллерсон банально устал от неё. Он так заебался быть поборником истины в мире её бесконечной лжи, но почему-то продолжает верить ей. Он всё ещё способен оправдывать каждое её слово и действие, задыхаясь в этой грёбаной надежде на лучшее. Он в очередной раз ошибся. Это не занавес, это апогей. Высшая точка его собственного развращённого мышления. Любовь к ней — не это ли настоящее безумие? Но этого Сара и хотела. Изменить его настолько, чтобы он не видел своей жизни без этого дерьма, что она ему давала и которое он жрал в высшей степени благодарности. Она искусно штопала его и разрывала материю снова, пытаясь выбрать ему тот самый идеальный в её понимании образ. Сломленный мальчик, подверженный её бесконечным манипуляциям. Видящий их, но не способный противостоять из-за собственной слабости или нежелания этого. Одним своим словом она была бы способна подорвать основы его цивилизаций. Он находился бы под её вечным контролем, спровоцированный неминуемой гибелью своей личности. Но он не влюблён в неё. Был когда-то, но не сейчас. — Обнадёживающе, — он едко смеётся, протирая покусанную нижнюю губу суставами расслабленных пальцев. Напряжённо прослеживает её тянущуюся руку к кружке кофе, облизываясь на её дергающийся при глотании кадык. Тёмная холодная капля медленно растекается в яремной впадине. Он протирает её подушечкой большого пальца и удивляется, что у него не возникает абсолютно никакого желания взирать на её посиневшее от асфиксии лицо. — На что ты надеешься, сказав это? Римское зарево в её глазницах разлиновывает всю его интонацию по строкам Quo vadis и отсекает ненужное. Они оба не христиане, и к Лимбу все пути перекрыты, но на каком основании им выдали в этой содомии главные роли? Или Тиллерсон снова проебался в своём понимании Сары как личности и предался ложным суждениям о ней? Она его вскармливала всё это грёбаное время метаиронией, а он теперь не способен ни в чём найти какой-либо смысл. — Я не строю никаких надежд в целом, ты же знаешь, — она полощет ротовую полость уже охладевшим кофе, сплёвывая в раковину. Принципиально не промывает дно. Запах ацетона — ядерная примесь к пакетированному капучино, и Сара различает в пузырчатой эссенции слова об отвращении и ненависти по отношению к ней. — Я просто решила сказать это, когда, в целом-то, мои слова абсолютно бессмысленны. Я всё разрушила. Я разрушила прежде всего нашу дружбу. И сейчас она разрушит всё окончательно. Потому что такие, как она, достойны только ненависти. Ебли на сухую и спермы в лицо. В её памяти Нолан взрывается с предпраздничным хлопком смешанных капель эякулянтов и крови, разбрасывая это отвратительное месиво вокруг себя в образе шлюшьего круга. Он натягивает на лицо ошалелую улыбку и протягивает руку, зазывая её к себе. Саре кажется, будто это длань божья. Но она моментально сбрасывает с себя это наваждение, замечая за его спиной покорёженное пространством огромное чёрное существо. Hole. От него веет опасностью. Нолан — околелое безумие во всём своём проявлении. Распад её мыслительных процессов, предводитель на самоуничтожение. Сара даже не понимает, откуда у неё эта осведомлённость о бесах его подсознания. Неужели он — это она? Или это очередная иллюзия, которой она обжирается? В таком случае Сара — сплошное чревоугодие. — Каким образом ты разрушила её? — Тиллерсон вперивается в неё недоумённым взглядом, выливая на неё ушат холодного безразличия. Лигатура его слов перерезает ей глотку, но Ленц хватается за нить и старается не забывать дышать. — Ты, конечно, то ещё неблагодарное и ничего не ценящее дерьмо, но пока ты не сделала ничего такого, за что тебя можно было бы вычеркнуть из своей жизни. Глаза у него дикие. Зрачки расширены до невозможности. — Не разочаруй меня, Ленц. Сара хрипло смеётся и начинает задыхаться в кашле, словно пневмония вспарывает в этот момент ей лёгкие. Глетчер вместо головного мозга, посылающего предупредительные импульсы в тело, начинает замораживать всё её оставшееся здравомыслие ещё стремительнее. Сара не успевает идентифицировать последнюю испытанную эмоцию, и остаётся только холодная зависть и желание испортить всё окончательно. Без права и даже возможности на восстановление. Она жаждет сидеть на железном троне упадка и распада его цивилизации. Но всё, что ей сейчас остаётся, это в полутьме красться к нему по стене, не выпуская его такой же цепкий взгляд из своего. Ржавчина его радужек изначально уступает ей. Его жалкое проявление смелости она пересекает накинутым на шею лассо, вдыхая в трахею вонь искусственного кофе. Сейчас хищник — она. Это Сара готова к прыжку, стоя уже посреди зашторенной комнаты, а Тиллерсон всего лишь проигрывает перед материей. Она порождает гниение его мозга, пытаясь донести до него простую истину — тело и есть самый большой разум в человеке, множество с одним осознанием, война и мир, Ад и Ад. Потому что Ад — это другие. Стэнтор щурит без нависшего века глаза жертвы, пытаясь определить её мотивы. Но она настолько превосходно скрывает своё помешательство, что он окончательно теряется в этой падали и прямой насмешке. Сара, перекатывая языком своё превосходство над ним, швыряет подачки ему под ноги с въедливым смехом римского катаклизма. Очередное дерьмо, в котором уже давно потерян весь смысл. Снова. Он без удивления прослеживает, как она окончательно преодолевает расстояние между ними и наклоняется к нему. Тиллерсон не влюблён в неё. Он предаётся осознанию, что является орудием и игрушкой в достижении её грёбаных целей. Он — чувство, она — разум. За ними лежит ею лично придуманный образ Тарквиния, которого она так отчаянно искала, но пришла к порогу его квартиры. Но что это? Очередная возрождённая его подсознанием ревность или он всего лишь поддаётся желанию научиться не оправдывать дерьмовое отношение людей к себе? Как бы он ни пытался, но всё ещё не видит её маниакальное желание быть Лукрецией. Но знает, что она разбита разумом, но продолжающая функционировать телом. Она живое проявление великого светила, и весь её смысл сводится к окружению, которому она выжигает все нервные окончания и желание поддерживать общение с ней. Она кормится их отвращением, заходясь едким пренебрежительным смехом заедающей пластинки THE GUESS WHO. Это его личный заводной апельсин, потому что у большинства вырабатывается потребность в ней. Танцующий дурак вопит на фоне их разговора. Кем бы она была без них? Между Тиллерсоном и Сарой уже давно стёрты все границы, но он всё ещё продолжает предпринимать жалкие попытки разлиновать ту безопасную зону, не переходящую её римское зарево в насмехающемся взгляде. Рим всё ещё продолжает гореть, и призрак Томаса Торквемады смеётся вместе с ней, трахая мёртвых младенцев. Лилит довольна, видя в Ленц то самое оправданное превосходство над другими, к которому она изначально стремилась. Бесы ликуют. — Это ты должен был очерчивать ту границу, — она шепчет привкусом ацетона и сладковатым ароматом кофе ему в плотно сжатые губы, нависая над его напряжённым телом, — но ты перестал это делать. Я не понимаю… почему? Ты же видишь, к чему привело это твоё нерадивое отношение. Взгляни, скрючившееся над тобой тело самой Адрастеи. Это час, когда ты будешь оправдывать своё маниакальное желание перестать воздвигать Марию между возмездием и благодеянием. Час, когда больше не понадобится искать молнию, что пройдётся трещиной вдоль и поперёк бетонной конструкции. Но чьё это лицо, проглядывающее сквозь кратер мнимой ненависти? Где то безумие и плач разрисованных лиц очередных Лукреций, чьи руки произвели отмщение? Это не их грех, это самодовольство живностей в облике человека, размахивающих членами возле клацающих пастей ими же прирученных церберов. Слышатся вой и рычание. — Я не вижу в этом проблему, — сиплое самодовольство Тиллерсона вопиёт к её разуму. Ничтожество его грехов вопиёт к ней, и он начинает в открытую насмехаться над её мнимой слабостью и такой же мнимой потерей власти. — Ты же держишь всё под контролем, так в чём сейчас проблема? Но мнимой ли? Он жаждет её воздаяния, хотя не является Тарквинием. Он — эта молния, но не её безумие. Стэнтор — Лжетарквиний, жаждущий увидеть её истинную ипостась посредством растирания засохших кусков черники по собственным губам. Тиллерсон подвержен неконтролируемой потребности в её спасении, но всё на что он способен — это обычное переубеждение в том, что Сара не бедность и не грязь. Она личность, достойна лучшего. — Так может пора уже признать, что всё давно пошло по пизде? Сара захлёбывается и брызжет слюной, когда смеётся. Вытирает большим пальцем место, где у него ещё не началась реакция и кожа не прожжена. Тиллерсон познал её иронию, уча её о личности, но одновременно заставляя признать, что ей неподконтрольно совершенно ничего. Это насмешка, прикрытая очередной насмешкой. И поистине, способна ли она ещё на то самое воздаяние, к которому готовила Лилит её собственными устами и действиями? Сара стремилась к цели познать смысл своей жизни, но находила лишь потерю контроля каждый раз, когда ей на пути встречалась та личность, какую она была не в состоянии прочитать. И каждый раз она желала, чтобы её поступь была гибелью Нолана. Он — единственное проявление той маниакальности, с которой ей не было смысла даже тягаться. И если когда-нибудь разум окончательно покинет её, то гордостью за себя она заставит этого щенка признать именно её превосходство. Она заставит проглотить его самомнение и позволит себе первый торжествующий взгляд на его муки. Это будет первая битва, которую она выиграет. И поэтому сейчас Сара, недостаточно безумная для очередных бессмысленных кровопролитий, тепло улыбается Стэнтору в губы и смотрит на него этим омерзительным сентиментализмом в прожжённых бычками радужках. Свинец её глаз взрывается бесконечными воспламенениями вытяжной трубки. Она признаёт осечку. — Может быть, какая-то правдивость в твоих словах и есть, — так начинается закат её перерождения. Тепло этой сахарной улыбки разливается патокой по венам Тиллерсона и бьёт ему в голову. Он подаётся чуть вперёд, но каким-то образом всё ещё не касается её. Он никогда не позволит себе сделать это. — Но проиграть очередную битву — не значит проиграть всю войну. Она ловит его снисходительную улыбку. Стэнтор никогда не позволит себе и ей окончательно разрушить эту стену, даже если ему от желания сводит скулы и пальцы бьются в судорогах. Как бы она не желала, чтобы он потерял от неё голову, семени её сумасшествия он не позволит прорасти у него в голове. Кто-то из них двоих обязан держать ясность ума, и этим Эа будет он. — Ты согласна быть Эриду? Она улыбается падалью на зубах, отворачиваясь и выдыхая ему в плечо спёртый воздух. Тиллерсон заставит её унизиться, чтобы его высокомерие начало страдать и вопить в агонии. Но он не позволит блистать этому безумию, чтобы осмеять его. Он — не проявление мудрости, но имеет полное право на попытку её спасения как личности. И он поступит умнее. — Твоей Эриду? — уточнение с примесью недовольства врезается ему в барабанные перепонки, буквально на мгновение оглушая его. Он теряется, пока в её глазах планеты шествуют свой бесконечный парад. — Начитался шумерских легенд и думаешь, сразу заимел право выёбываться? Но Сара знает, что в любом упоминании мудрости есть небольшая капля безумия. И все жалкие попытки Тиллерсона изначально обречены на провал. Но увидеть его разочарование в этом дерьме намного занимательнее, чем сейчас ему просто отрубить язык. В клетке останется лишь он. Согласно канону. И пока они сидят в полнейшей тишине на мягком стуле и обнимаются, Тиллерсон расценивает её молчание за согласие. В этот момент Сара полностью убеждается в том, что он — Лжетарквиний. Сегодня она позволяет ему спасти их разваливающуюся дружбу, потому что смысл её жизни — дать человеку воспроизвести желаемое, а потом разбить ему голову. Peccatum non habemus. Воздаяния конкистадору не будет. Поиск начался.