The Hit House (feat. Ruby Friedman) — Hunt You Down Elliott Smith — Between The Bars Simon Morin — Come With Me Now The Hit House (feat. Ruby Friedman) — Hunt You Down
Утро выдается не самым радостным, о чем сообщает бьющий об окна дождь. Погода в мгновение ока испортилась за какую-то ночь, и вот, Накаджима просыпается под монотонную музыку разбушевавшегося снаружи ливня и совершенно не хочет никуда идти. Ровно как и думать о всех свалившихся на его голову проблем, принимать решения и, в общем-то, вести жизнь взрослого человека. Желание оказаться каким-нибудь домашним ленивым котом с каждым годом становилось все сильнее, проблем наваливалось все больше. Голова гудит от недостатка сна, глаза слипаются, а мысли совершенно не вяжутся между собой, пытаясь собраться в логическую цепочку предложения. Тело легкой ломотой буквально умоляло завернуться в теплое, сейчас невероятно мягкое и просто дьявольски соблазнительное одеяло и упасть обратно на подушки, забывшись блаженным сном. Однако стрелка на циферблате напоминает, что через час ему нужно выходить и у него нет ни единого шанса откладывать встречи, как и самого времени для того, чтобы их, собственно, откладывать. На кровати он просыпается один, и от осознания этого засыпать резко уже совершенно не хочется, сама идея внезапно потеряла все свои блаженные краски и соблазнительность. Атсуши хмурится и обнимает себя за голые плечи, пытаясь то ли, наконец, проснуться, то ли согреться, но во всяком случае у него не выходит ни того, ни другого. После вечернего разговора с Рюноске ему если и стало легче, то лишь на тот момент, когда они об этом говорили. Накаджима чувствовал себя каким-то удивительно неуязвимым, словно стоило им объединить усилия, как все проблемы в мгновение решались, словно ничего и не значили. Тогда они действительно таковыми казались. И даже после того, как он вышел из душа и залез под теплое одеяло, удобно устраиваясь рядом с Акутагавой. Но утром волшебный туман рассеялся, и Атсуши вдруг понял, что более разбитым, чем сейчас, он себя еще не чувствовал. На какую-то часть себя он даже начал жалеть, что ввязался в эту историю. Он узнал слишком много: начиная от чужих секретов — часть из которых и вовсе должна была быть уже погребена под почвой прошлого — и заканчивая тайнами своего партнера. Он стоял перед выбором, который повлияет на невероятное количество людей, он, черт возьми, должен бросить вызов настолько могущественным людям, что от одной мысли мороз по коже шел. Это как в тех сериалах, фильмах, аниме, где есть главный герой, который стал вдруг избранным для какой-то миссии. Атсуши быть избранным не хотел. Хотел просто спокойной жизни. Он же простой журналист. Самый обычный из всех, что могли бы быть, потому что у него не было даже какой-то своей «фишки» на работе или супер необычного хобби, которым бы можно было хвастаться и вызывать восхищение. Были только безумная страсть к делу, которое он однажды выбрал, и партнер, который был так же безумно важен для него. И о котором он точно не планировал узнать столько невероятных и в чем-то не самых приятных подробностей, что и его жизнь уже невозможно было отнести к «простой». А ему всего-то хотелось писать статьи с перспективой в ближайшие десять лет выпустить книгу, быть может, детектив, радоваться жизни и завести им в семью большого сиамского кота. Можно даже двух. Но где-то что-то пошло не так. Скорее всего, где-то на том перекрестке своей судьбы, где он откопал дело Осаму. Когда он весь загорелся желанием разобраться в нем, потому что любопытство в одном месте играет так, что мама не горюй. И ведь подумал, что совпадение довольно странное, что Дазай сам вышел на связь с ним. Почему ранее никто не совал нос в архивы? Или кто-то не хотел, чтобы его нашли? Так снова довольно странное совпадение, ведь Накаджиме даже напрягаться не пришлось, папка с делом словно сама просилась к нему в руки, оказавшись в быстром доступе и буквально приковавшая к себе взгляд молодого журналиста. И подозрительным это начинает казаться только сейчас, когда по месту положения он в полнейшей заднице. Со вздохом по-настоящему уставшего от жизни человека Атсуши откидывает с себя одеяло и вяло спускает ноги с кровати. Секунду-другую залипает на пол под ногами, жмурит постоянно совершенно самостоятельно закрывающиеся глаза до белых пятен и легкой рези, словно бы это помогло, снова вздыхает и, наконец, встает. Пол прохладный, но терпимо, завтра он может позавидовать сегодняшнему себе, когда проснется в удушающей духоте. Ванная встречает холодным безразличием и зеркалом с отражением в нем человека, точно проведшим отлично свою ночь: на шее, ключицах и груди цвели темно-фиолетовые кляксы засосов, на что Накаджима вяло и даже как-то неловко потирает шею, словно стыдясь перед самим собой их наличия на своем теле. И честно попытался убедить себя, что все это совершенно не постыдно, что так у большинства пар как бы и происходит, пора бы привыкнуть и вообще надо чистить зубы, а не залипать на все это художество. Зато на кухне все гораздо более приветливое. В нос тут же ударяет приятный запах тостов и чего-то цитрусового, стоило подойти к ней ближе. По прибытию на саму кухню он также учуял еще и травяной чай, и Атсуши дуреет от счастья, потому что лень родилась вперед и готовка с утра — совершенно точно не его. Рюноске он находит сидящим за кухонным столом с ноутбуком и в очках. В кружке рядом над горячей жидкостью чая вился пар, и по уставшим глазам, залегшим под ними теням он понимает, что спал тот недолго — если вообще спал — и наверняка уже давно в таком положении зависает в пространстве. – Как долго ты не менял положения? – Я готовил тебе тосты, так что минут пять назад была разминка, – он поднимает глаза на вошедшего на кухню и снимает очки, тут же потирая большим и средним пальцами переносицу, хмурясь. Усталый выдох срывается с его губ, и Атсуши хочет просто отвести его в спальню и уложить спать. Если бы это имело хоть какой-то результат. В каждом его действии отчетливо читалась вселенская усталость, и Накаджима прекрасно понимал, кто являлся причиной этого. – Это взять хлеб, запихнуть в тостер и сесть обратно? – Атсуши как раз вытаскивает горячие тосты, ловким движением перекладывая их на тарелку и садясь за стол. – Мы привыкаем к американским завтракам? На столе уже стоял чай для него, открытый джем, нутелла и порезанный апельсин. Накаджима не то чтобы сильно удивляется такому завтраку, еда — есть еда, но что-то здесь будто бы не так. Если еще вспомнить их разговоры вчера вечером... – Я думал о том, как решить твою проблему, – он кивнул на ноутбук, не отвечая на последний вопрос. – И пришел к выводу, что у нас есть только один вариант, потому что человек, который может сделать необходимое, будет убит буквально до сегодняшнего вечера. – Кем? – Мной. Атсуши, жующий в этот момент тост с намазанной сверху нутеллой, едва ли не давится, поперхнувшись вставшим в горле комом. Запивая чаем, журналист думает, что это не лучшее, что можно было бы обсудить за завтраком и то, что он принял Акутагаву и то, чем он занимался, совершенно не значило, что он был готов вот так просто это обсуждать. – Почему нельзя обойтись без всего этого, – грустно вздыхает он. Положение, в котором он играл роль и красного, и синего провода в бомбе, ему совершенно не нравилось, пускай и выбора уже все равно особо не было. – Спроси об этом прошлого себя, – и снова тяжелый вздох. Щелчок. Атсуши вздрагивает, переводя взгляд с чистого белоснежного листа ежедневника на Осаму, чиркающего зажигалкой, чтобы поджечь сигарету. – О чем-то задумались? – А... Нет. Нет, просто... – Накаджима неловко улыбается, потирая шею. – Не выспался. – Да, я вижу, – Осаму вытаскивает телефон из кармана и поворачивает экраном вперед, через отражение которого журналист замечает расцветший засос на шее из-под ворота черной рубашки, от чего еще больше неловко себя чувствует, тут же инстинктивно прикрывая след рукой. Осаму по-прежнему продолжал поражать его отсутствием такта. – Неужели помирились? Атсуши понятия не имеет, какое Осаму вообще дело до этого. Помирились они или нет. Рассказал ли Атсуши обо всем Акутагаве. Вообще его личная жизнь за границами их интервью. На самом деле. Какое Дазаю, черт возьми, дело? Ведь именно после того, как он начал обращать на нее внимание, все пошло через одно место, и Накаджима по-настоящему начинает об этом жалеть на самом деле. Не то чтобы он сильно переживал, что Осаму собирается что-то сделать вновь, но какое-то определенное воздействие на это он определенно имел. Не просто так все это. – Что-то вроде того, – уклончиво все-таки отвечает он. Молчание растягивается на добрую минуту. Тягучее, вязкое. Липкое и неприятное, словно грязь. Атсуши мучительно пытается собраться с мыслями, выстраивая в голове пошаговый план дальнейшего разговора, но ничего дельного особо в голову не лезло, как на зло. Словно все вопросы разом испарились, но все было не так просто, конечно же. Скорее, их было слишком много, чтобы попытаться как-то структурировать их. – Скажите... – он переворачивает страницу назад, просматривая записи. – С тем человеком в подвале эспера. Вы узнали от него только то, что он был создан таковым. Самоуничтожающимся, если можно так выразиться. Но что по поводу безопасности? Неужели они были настолько глупы, что не обезопасили себя от того, что сами же и создали? – Они могли обезопасить себя только тем, что держали его взаперти под охраной и седативными веществами. Знаете, почему так паршиво с этим справились в итоге? Журналист лишь пожимает плечами, а на лице его легко читались недоумение и немой вопрос. – Они элементарно не имели понятия, как от него защищаться. Такое бывает, когда хочешь создать идеальное оружие. Таким образом, они всегда знали, что в определенной степени идут с ним на риск. Не мудрено, что после его побега они были в такой панике. Но едва ли даже они осознавали, что он пойдет против них, полагая, что не развили его разум достаточно для осознания собственного существования в рамках лаборатории. – Другими словами, они полагали, что он был умственно ограничен, не получая никакого развития? Как-то воздействовали на его мозг? – Именно. Анализ происходящего вокруг дерьма настолько зашкаливал, что только полоумный или кошмарно слабый не попытался бы сбежать. Как видно, ни тем, ни другим он не являлся. – А что касается его памяти. Он помнил хотя бы что-то до того, как оказался там? – Нет, вся его жизнь строилась на воспоминаниях о том месте. – Подождите, но если так посмотреть на их работу... Накаджима зажимает между зубов кончик ручки, утыкаясь взглядом в собственные записи. Мысль об этом пришла внезапно, стоило Осаму высказать свою мысль о жизни эспера в той лаборатории. – … разве выгодно растить оружие несколько лет ради единоразового использования? Едва ли их силы и время на одного такого окупались. – Дело не в его возрасте. Дело в том, что он первый, кто оказался удачным экземпляром за все время экспериментов из бесчисленного числа неудачных и трагичных смертей совершенно невинных эсперов, чаще всего еще совсем детей. Как только они выяснили как и каким образом получается то, что им нужно, они методом несложных вычислений могли легко сократить это время до минимума. Журналист согласно кивает, мол, понял, принял. Слова Дазая казались весьма весомыми и вполне объясняли всю ситуацию. Он понятия не имел, откуда в нем столько уверенности в собственных словах, однако почему-то безоговорочно верил в это. – Я объясню, – видимо, наблюдая еще какую-то тень задумчивости по этому поводу на лице парня, произнес Осаму, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу. Осаму припечатывают к стене с такой силы, что выбивает воздух из легких, и старая побелка, пыль и кирпичный песок сыпятся ему на голову, забиваются в легкие старостью этого места и заставляют закашляться. Чужая рука сжимает ворот светлой рубашки так, что дышать выходит через раз, а костяшки его руки упираются прямо в глотку, не позволяя нормально сглотнуть. Он сипло кашляет, пока глаза цвета океанических вод внимательно следили за каждым изменением в его лице. И столько злости, столько праведного гнева было в его взгляде. Один болезненный надлом светлых бровей говорил о его кошмарном возмущении и негодованием до такой степени, что просто уму не постижимо. – Только попробуй меня остановить, – шипит он на пониженных тонах, приближаясь так сильно, что Дазай чувствовал на губах чужое горячее дыхание. Приблизься он еще ближе, Осаму мог бы начать путаться между ритмом своего бешено забившегося сердца и его. – И что ты мне сделаешь? – журналист сдавленно смеется в ответ. – Неужели убьешь? – А ты в этом сомневаешься? – фыркает эспер, и кулак сжимается еще сильнее, слышно, как скрипит ткань, натянутая до своего предела. – Это ты за мной, как псина бездомная, бегал, а не я. Убить тебя — ничего не стоит. – Но ведь в конце концов именно ты пришел ко мне. Хватка чуть слабеет, когда пальцы журналиста касаются его запястья, а сам он еще сильнее хмурится. Понимает, что это правда, от которой так просто не отвертеться. Но бессильно пытается найти хотя бы что-то, чем можно будет ответить на эти мерзкие слова. Однако Осаму его опережает, продолжая вести логическую цепочку. – А знаешь почему? – Не строй из себя тут... – Потому что хочешь жить, – перебивает он, совершенно не реагируя на чужую попытку вклиниться в разворачивающийся монолог. – Ты готов был умереть ради идеи, но потом, когда ты узнал, что умирать на самом деле не обязательно, в твоей голове начали появляться сомнения. Удивительно, как зародыш человечности, который с таким упорством в нем уничтожали, пробудился по первому зову. Как созданная машина для убийств легко осознала свое начало спустя столько времени. Ему не нужны были память и эмоции, которые он не смог бы испытать там, чтобы вернуться к началу. – Ты захотел жить, когда понял, что это возможно. Едва заметную вспышку сомнения и осознания ситуации и своего положения в ней в целом в чужих глазах удается распознать едва ли не чудом. Он попал прямо в точку. Осаму словно залез к нему в голову и вытащил оттуда его самый главный страх. Сомнение. Инстинкт самосохранения задушить в себе было не так легко, а у кого-то вроде него он и вовсе стоял на первом месте, как одно из главных орудий для выживания, не смотря на то, как упорно из него выбивали всякий страх смерти. Даже идея казалась врагом в этот момент, не смотря на то, что ради нее он действительно был готов умереть. – Ты ни черта не понимаешь, Осаму, – шипит он, озлобленно скалясь подобно волку, вынужденному сидеть на цепи. – Ты даже понятия не имеешь к чему ведет это тупое безрассудство, о котором ты говоришь. – Безрассуден здесь только ты. Эспер раздраженно рыкает и с толчком в грудь отпускает журналиста, резко разворачиваясь и быстрыми шагами рассекая комнату до самого письменного стола. Множество книг, в которых он едва ли разбирался, все также остались на нем лежать, раскрытые на прежних страницах. Эспер не умел писать и читать, как любой среднестатистический парень в его возрасте. В тексте он ориентировался больше интуитивно, искал слова, которые уже знал и от них отталкивался, а когда писал записку — просто перечертил каждый иероглиф. Пусть и достаточно неаккуратно и неловко, но в конечном итоге достаточно, чтобы ее разобрать. Упертости и целеустремленности в нем было выше крыши. Любая проблема, стоящая перед ним, была лишь временным препятствием, но, увы, не всегда его методы были рассудительны. Одна только история со зданием мафии, которое он собирался уничтожить ценой собственной жизни, не принимая во внимание долгосрочные перспективы пускай медленного, но все равно восстановления работы организации. – Ты хоть понимаешь, что они могут создать еще одного в течение пары недель, которые и без того прошли? – Теоретически они не могли начать его создание сразу после того, как ты сбежал, надеясь на то, что тебя вернут, – он, наконец, выдыхает свободно. – Они потратили на тебя столько лет и ресурсов. Сколько теперь им нужно времени для следующего образца? – Недели три-четыре от силы. В лучшем случае. – Я знаю человека, который мог бы доработать мою стратегию до идеала и рассчитать время, которое у нас осталось, – журналист задумчиво смотрит на заваленный письменный стол, потирая указательным и большим пальцами подбородок. Он совершенно игнорирует чужой взгляд в свою сторону. Знает, что если сейчас посмотрит на него — отвернется. Осаму же дает ему это время на то, чтобы эспер мог взвесить все свои «за» и «против». И принять чужую правоту, конечно же. – Напомни, почему я должен тебе верить? – Хотя бы потому, что в твоей жизни больше не будет столь обаятельного парня, как я, – Дазай смеется, когда в него тут же летит книга со стола. Атсуши хотел было улыбнуться, настолько проникаясь этой атмосферой истории, что почти было чуть ли не потерял ее связь с реальностью. Осаму было интересно слушать. И часть него, Накаджимы, на самом деле очень бы хотела, чтобы все это было не когда-то рожденной реальностью, а просто выдуманной историей Осаму. Однако мысль о подлинности происходящего отрезвляет его быстрее, чем холодная вода после сна на голову. Дазай, вот он, здесь. Здесь и сейчас рассказывает о том, как уговаривал самого опасного эспера за последние десятилетия на более разумный план убийства сотни людей. Пускай отвратительных, злобных и расчетливых, но все еще людей. Атсуши не был святошей, радеющей за мир во всем мире. Но что-то его будто бы душило, когда он думал о том, как же сильно нужно кого-то ненавидеть, чтобы переполошить весь город, но убить его. И как же сильно нужно хотеть денег и, вероятно, не иметь человечности, чтобы создавать нечто подобное этому эсперу. – Так зачем он уничтожал ту штаб-квартиру портовой мафии, если его цель — уничтожить саму лабораторию вместе со всеми ее работниками? Один из первых вопросов в этой истории, наконец, всплыл в их разговоре. Накаджима раздумывал над этим уже после того, как Осаму рассказал о «миссии» эспера, но так и не мог взять в толк, на кой черт ему мафия сдалась. И вот, в конце концов, они начинали собирать этот пазл, постепенно находя и возвращая на места небольшие, но значительные детали. – Потому что в этом штабе была база для них, там большую часть времени проводила верхушка. И мой отец. – Но он же не мог...? – Частично — мог. – Частично? Когда журналист оказывается перед дверью в одну из сотни больничных палат, то с удивлением отмечает, как похолодели его пальцы. Словно тонкие иголки впились в подушечки, и он едва мог ими пошевелить. Это не было волнением. Скорее, ядовитое предвкушение, разъедающее его душу подобно кислоте. Мимо проходит медсестра, молча оглядывающая странного парня, но никак не комментирующая его замешательства. Это же больница. Наверняка, жалеет «страдальца», навещающего больного родственника, неизбежно спешащего к гибели. «На самом деле, от доброты душевной желающего ускорить его поездку в ад». Осаму лишь усмехается и поворачивает ручку, входя внутрь. Человек на больничной койке не вызывает ничего, кроме отвращения и презрения. Такой впервые беспомощный и жалкий, что хочется расхохотаться, как последний психопат, и похлопать в ладоши. Столько лет прошло. Столько ненависти и гнева утекло, что весь этот тихий океан боли давно иссох, оставляя после себя лишь бескрайнюю пустошь. Лишь палящее солнце обжигало своими лучами совершенного в своей форме омерзения. Бесконечное число трубок, идущих из аппаратов вокруг кровати и до самого пострадавшего, выглядели довольно ужасно. Он словно оказался в каком-то фильме о создании сверх человека. «Аки тоже был таким в лаборатории?» Размеренный писк и тиканье часов со стены сливались в монотонный фоновый шум, вызывая легкий зуд раздражения под кожей и огромное желание намотать их все на кулак и со всей силы выдернуть из металлических машин, лишь бы затихли к чертовой матери, наконец. – Ну, вот мы и вновь встретились, – усмехается он, подходя ближе. Мужчина на постели с трудом открывает глаза, не сразу фокусируя взгляд на молодом человеке. Во взгляде читалось неподдельное непонимание. Замешательство вперемешку с зарождающимся, еще неосознанным ужасом. – Смотря на тебя, начинаю понимать смысл фразы «годы берут свое», – он придвигает за спинку стул к кровати и садится, складывая руки на спинке и устраивая на них голову. – Как себя чувствуешь, отец? Мужчина приоткрывает едва рот, тяжело выдыхая густой воздух через высохшие, потрескавшиеся губы, пытаясь что-то произнести, однако вместо более-менее понятных слов журналист слышит лишь сиплое хрипение и болезненные, короткие стоны. Едва ли он может поверить своим наихудшим предположениям, тут же ворвавшимися в сознание. Тяжело принять этот факт, когда самолично позаботился о том, чтобы в будущем этого не произошло. Но то жестоко с ним обошлось, вернув прошлую ошибку страшной карой в, казалось бы, перспективное будущее. Легкая, будто бы совершенно незначительная угроза из прошлого вернулась настоящим дьяволом в будущем, чтобы не только уничтожить самое ценное его творение, но и отомстить. За все потери и лишения, которые из-за него пришлось перенести. Что пришлось пережить, чтобы из света переродиться настоящей тьмой. – Кажется, ты не очень рад меня видеть? – и он выдает самую свою милейшую улыбку из всего своего бесконечного арсенала улыбок, и только мужчина видит в нем настоящий оскал бесконечного зла. Он словно взрос под его обучением, настолько хорош он в этом театре притворства. Уж не ему ли знать цену этому искусству. – О... О-о-с-с... – он хрипит и вдруг начинает закашливаться, издавая при этом совершенно отвратительные, громкие, хлюпающие звуки, словно у него в горле застрял комок слизи и мелкого мусора из сточной трубы. Пульс учащается, и Дазай видит это по приборной панели монитора по правую руку. – Не волнуйся так, ты хотя бы узнал меня, – он дотягивается до прикроватной тумбы, подцепляя с него пульт от телевизора, висящего на противоположной от кровати стены и включает. Пареключив пару-тройку каналов вперед, он находит новостной и понижает звук до низкой слышимости. – Сегодня будут интересные новости показывать, мне хотелось вместе с тобой их посмотреть. Это будет важным событием для тебя и всех твоих... коллег, полагаю? Карие глаза лихорадочно мечутся с журналиста на экран и обратно. Нервная система верещала, что пора заканчивать этот ужасный сон и просыпаться, но вместе с тем он прекрасно понимал, что все это не сон. Что вот он, его родной сын, сгоревший в доме со своими матерью и братом заживо столько лет назад. Он ведь даже вынудил помощников отыскать все три трупа! Это просто невозможно. Тем не менее. Вот он, Осаму Дазай, сидел перед ним, как ни в чем не бывало, не тронутый огнем и трагедией семьи. Несмотря на это, он был не прав. Тот огонь выжег все, что только мог, внутри него. Обугленные внутренности пеплом осыпались на самом дне, а оставшаяся дыра вечно сквозила, пропуская леденящий ветер. И Дазай на самом деле знал, что местью он ее не сможет заполнить. Но хотя бы поставит точку. – В два часа ночи в Йокогаме была полностью уничтожена военная база, – начала девушка. Когда на экране показывают саму базу, мужчина вновь начинает кашлять, задыхаясь, в попытках что-то сказать, но в итоге лишь захлебывается то ли слюной, то ли все той же сточной слизью, застрявшей в глотке. Его лицо стремительно краснеет, а глаза наполняются не только ужасом, но и тем праведным гневом, так знакомым Осаму еще с самых детских лет. – Сейчас нам известно благодаря сообщению анонимного лица, что это также дело рук неизвестного эспера, наводящего на Йокогаму настоящий ужас вот уже несколько недель, – продолжает мелодично журналист с телеэкрана. – Каковы ощущения, когда то, что ты создал, разрушает то, к чему ты стремился всю жизнь? Вопрос, конечно, был с подвохом. Ведь он говорил не только за эспера, но и за себя. Того, кого породил ген этого мужчины, кого он создал, чтобы осознать ошибку и уничтожить, но кто в конечном итоге вернулся. «Все, что мы в равной степени любим или ненавидим, и что отпускаем в итоге, вернется к нам в будущем, сделав круг» — вот во что верила Риоко, повторяя эти слова сыну из раза в раз. Кажется, это была цитата какого-то американского писателя. Невнятный, кряхтящий скулеж мужчины переходит в сдавленное сипение, когда на экране крупным планом показывают те жалкие остатки от базы с камеры вертолета. Осаму солгал бы себе, если бы сказал, что ему не доставляет удовольствия видеть столько страданий и ненависти на лице собственного отца. – Ты даже представить себе не можешь, как долго я тебя искал. Как долго ждал, когда те крупицы, что я нашел, привели бы меня к тебе. Ведь ты так мастерски заметал за собой следы, что каждое хотя бы немного похожее дело я сразу же брал на себя, охваченный волнением и надеждой, что это ты. Но все шло совершенно не так, как мне того хотелось. До тех пор, пока я не получил дело с ним. Он переводит взгляд на сына, охваченный пониманием того, что происходящее реально и это не долбанный кошмар. Словно все это время он в тайне надеялся, что просто спит и ничто из этого просто не может быть правдой. Ни Осаму, ни то, что он сотворил с делом всей его жизни, с его мечтой и, может, даже наследием. – Как удачно легли карты, правда? Ты просто оказался в нужном месте, в нужное время. Осаму задумчиво поднимает глаза к небу за окном, расположенном прямо за спиной Накаджимы, и утвердительно кивает. – Он попал в больницу с неизбежным летальным исходом. Врачи пытались его спасти, но у них ничего не вышло. Сердце просто остановилось. – Вы не общались с ним. Откуда тогда узнали? – Кто владеет информацией — тот владеет миром, Атсуши. Кому, как не нам, журналистам, это еще знать? – Буквально через час покажут выпуск о твоей любимой лаборатории, кстати, – поднимаясь и отодвигая стул на место, сообщает он. – Не пропусти. Я специально оставлю включенным телевизор, так что не засыпай, договорились? Жаль, что ты не застал онлайн-трансляцию. Кто бы мог подумать, что их последняя встреча окажется вот такой. Холодной, ядовитой, мучительной, но в то же время с извращенным привкусом удовольствия. Лишь тонким послевкусием, которое останется на языке на короткий миг, но момент его осознания останется в памяти навсегда. Словно достижение, неповторимое и незабываемое. Феерия этих ощущений пьянит одного и отвращает другого, разница в которых лишь одна — кто-то выходит победителем, кто-то проигравшим. – Но не переживай, у меня есть для тебя мотивационный подарок. Он хлопает по карманам, словно бы даже не уверенный в том, что захватил его, когда задумчивое выражение лица сменяется снова приторно-радостным, от которого по-настоящему мороз по коже идет. Едва ли многие могли бы осознать это, ведь не каждый понимает собственное тело и пробудившиеся инстинкты. Слишком странно, когда тебе страшно от чужой улыбки, от чего сознание не воспринимает эту информацию, когда как инстинкты бьют тревогу. Он достает из кармана шприц с набранной внутрь жидкостью прозрачного цвета. Игла тонкая, специально для удобства вводить лекарства через трубку катетера от капельницы. Крутит еще какое-то время в пальцах, прежде чем подойти к самой капельнице и взять в другую руку основание трубки. – На полтора часа этого хватит, – игла медленно проходит через слой резины. – Сначала оно медленно будет накапливаться в твоем организме. Около часа уйдет на то, чтобы вся доза оказалась в твоей крови, после чего она медленно дойдет до твоего сердца в полном объеме, а затем оно остановится. Поэтому, последние полчаса будь особенно сосредоточен на телевизоре, внимание начнет рассеиваться, голова кружиться, дыхание участится и прочие не самые приятные вещи по списку. В агонии ты даже не заметишь, как оно остановится. Тело на кровати мелко затрясло. Скорее, в попытках остановить журналиста, которые больше походили на рваные, слабые дерганья, так и не переходящие в полноценные движения. Словно в эпилептическом припадке, мужчина еще с минуту дергался и стонал, пока не выдохся, понимая, что своей реакцией не вызывает ничего, кроме презрения и отвращения. Возможно, даже наслаждения, ведь ранее это был он человеком, не боящимся ничего и угнетающим других. Дазай тем временем ввел вещество, закрыл шприц и убрал обратно в карман, останавливаясь возле отца так, чтобы тот мог его видеть. Так, чтобы запомнил перед смертью его. Может быть, в Аду — существуй он — они еще встретятся. – Ты не заметил интересную закономерность в том, что твои же монстры идут против тебя, отец? – он склоняется ниже, держа руки в карманах так крепко, словно боялся сорваться и задушить его собственноручно, не смотря на все свои идеальные маски. Дазай буквально чувствует, как его начинает потряхивать от холодной ненависти к этому человеку, которую всю жизнь он только и делал, что запирал внутри себя. – Все потому, что бояться — не значит уважать. А если тебя не за что уважать — ты легко уничтожаемый, даже если ты очень постараешься защитить себя со всех сторон. Всегда есть слепое пятно, та осечка, которая приведет тебя к краху. Что ж. Удача улыбнулась тебе, протянув счастливый билет. Добро пожаловать в Ад, папуля. Он выпрямился и, больше не раздумывая, развернулся, направляясь к выходу. Здесь ему делать больше было нечего. – Что ж... – Накаджима несколько мнется, уже минут пять наблюдающий за задумчивым Дазаем и все еще никак не решающийся того отвлечь на себя. Хотя пора бы. Время шло. – Думаю, пришло время рассказать к чему вы пришли в итоге? Взгляд темных, шоколадных глаз перемещается медленно на него. Он что-то анализирует в своей голове, словно перезагружая операционную систему, после чего в глазах, наконец, появляется осмысленность, и журналист снова кивает. – Конечно, – соглашается он. – Могу даже прогресса ради скомпоновать все это и рассказать все до конца, уложившись до вечера. Кажется, непредвиденные итоги расследования требуют больше времени, чем предполагалось? Дазай хмыкает, журналист неопределенно поджимает губы. Что ж. Даже если этот странный тип мог читать мысли — а Атсуши на самом деле слабо в это верил, но иногда начинал задумываться — то в этот раз его выводы хотя бы идут на пользу. По крайней мере, Накаджиме сейчас так кажется. А там уже как получится, что-то планировать, кажется, уже и вовсе страшно. – А это возможно? – Если не разжевывать каждую деталь — без проблем. Не без удивления, но факт того, что ему указали на его привычку все уточнять, журналиста совершенно не обидел. В конце концов, это просто-напросто его работа, а он сам по себе любопытный и в связи с этим процесс несколько затягивается. Но он об этом не жалел. Именно благодаря этой своей черте, обычно его работа всегда была самой полной, насыщенной и информационно богатой среди работ коллег. – В таком случае, внимательно слушаю Вас. Небо тонет в огне, когда лаборатория появляется в зоне видимости эспера. Малиновый закат воспламеняется за считанные секунды и норовит также потухнуть, заволакивая весь небосвод иссиня-черным истлевшим углем. Здесь, на границе всего, это происходит очень быстро. Невозможно успеть насладиться, без шансов не заметить. Рыжеволосый идет по главной дороге. Уже знакомой, пройденной однажды, на которую он и не думал ступать вновь. Не думал, что будет возвращаться. Его план был заключен в совершенно другом. Пускай так. Даже в таком случае он делает все по-своему. А именно: посылает Дазая к хренам собачьим и делает все так, как запланировал. А хочется увидеть лицо каждого ублюдка, прежде чем уничтожить его жалкое существование, передав огромный привет тому, к кому они попадут сразу после смерти. Если их там кто-то вообще ждет. Его замечают уже за пару десятков метров, хотя все это был совершенный блеф. Они видели его много раньше, просто дали подойти, знали, что он вернется рано или поздно. Но дают об этом знать только после того, как он подходит ближе, чтобы осталось буквально несколько метров до главного входа. «Они знают, что ты за ними придешь» — подытожил Рампо пару часов назад, пресекая все теории с мирным проникновением в здание. Война — есть война. Все снайперы направляют дула ружей на него, вынуждая эспера остановится в немом предупреждении «еще шаг — и ты будешь мертв». Но ему смешно на самом деле. Они не могут уничтожить совершенное оружие, потому как отдали ему все, что только могли позволить, не щадя ничего. И теперь за это поплатятся. – Номер 2939, ты подлежишь уничтожению незамедлительно, – вещает знакомый грубый мужской голос. Профессор Форд. Гениальный американец, безумец и начинающий психопат. Внес в его создание столько же, сколько отнял, изобретая все новые и новые седативные вещества, пытаясь добиться полного уничтожения клеток мозга подопытного для развития слабоумия и при этом выработав беспрекословное подчинение, но так и не добившийся этого. В основном эксперименты заканчивались смертью. Мечтающий заставить работать неработающее, как показывает опыт. – Ты опасен для людей, неконтролируем и уничтожаешь все на своем пути. Мы должны стереть сам факт твоего существования и закрыть проект. Сдавайся незамедлительно! – Так разве не для этого вы меня создавали? – он усмехается, поднимая голову и смотря на одну из вышек где с большей вероятностью находился ученый. Солнце горит ярким светилом за его спиной, погружаясь за черту. Тонет в искрах, плавится раскаленным железом и шипит диким зверем. Он не слышит этого. Воздух рассекает град пуль буквально через пару секунд после его ответа, и этот звук бесконечного числа выстрелов заглушает собой все: ветер, мольбы звезды и его тихий, прерывистый смех. Заглушает болтовню Осаму в наушнике, и это даже божественное спасение от тонны его бесполезных слов, на которые эсперу по большому счету в данную минуту совершенно наплевать. Дазаю любопытно, что он будет делать. Осаму с интересом наблюдает за множеством экранов с записью взломанных камер наблюдения лаборатории. Наблюдать за ним — как лучшее шоу, которое не столько поражает, но и восхищает, забавляет. И все разом. «Находка для шпиона, не иначе» — иронично фыркает журналист, когда понимает чужую тактику. Под названием «идем напролом и не щадим никого». Свинец тем временем уже почти достигает цели, как в один момент, словно на тонких нитях, пули зависают в воздухе прямо перед своей целью. Эспер крутит пальцем в воздухе, от чего те поворачиваются передней частью в обратную сторону с такой легкостью, словно и правда подвешенная к потолку над актерами бутафория в театре. В следующую секунду он складывает пальцы пистолетом, вытягивает руку вперед и под ехидное «пуф!» в микрофоне наушника делает вид, что выстреливает. Смертоносные куски металла по той же траектории летят обратно, и слышатся громкие крики людей, начинающийся переполох в здании, несколько людей просто выпадает наружу со своих боевых позиций. Он же продолжает свой путь, делая еще несколько шагов к зданию, приближаясь едва ли на метр, в лучшем случае два. Но он вновь встречает препятствие, когда высокие ворота медленно разъезжаются, а ему навстречу выходит человек пятнадцать с оружием и в форме охраны лаборатории. – Это нечестно, – с потрясающе искренней обидой в голосе комментирует ситуацию Осаму. – Семнадцать на одного. Что дальше? – Заткнись. Ружья вновь направлены на него, и эсперу ничего не остается, как взмахнуть рукой, вырывая огромный кусок земли перед собой, используя его как щит, пока пули с устрашающим упорством таранят его укрытие. Пальба не прекращается: пока одни перезаряжают оружие, другие стреляют. И так по кругу, словно от этого был какой-то толк. В конце концов, он с размаха пинает кусок земли в несколько тонн, словно мяч, и тот просто впечатывает всех их в стену позади, давя между двумя материями, словно рыбешек, на которых наступили каблуком ботинка. Журналисту лишь остается наблюдать, как этот ужасающий своей силой парень шел все дальше, оставляя за собой море крови, криков и страха. Каждый, кто сталкивался с ним, был напуган до такой степени, что едва ли можно было сказать, что этот человек был нанят в это место именно с вероятностью отдачи жизни за него. Никто из них не хотел так умирать на самом деле. Уничтожая все на своем пути, он словно очищался. Огонь в его глазах, тяжелое дыхание и бесконечные усмешки над всей этой суетой — из всего этого он состоял в эти мгновения. Такой идеальный в своем ужасе, такой несовершенный в своем сострадании. Начало было проще всего. Войти на территорию, проникнуть в само здание не было главной проблемой для эспера. Сложнее было проникнуть в самое сердце, на много уровней вниз под землей. Но проникнуть туда, опять же, было легче, чем выбраться тем же путем, начни он из сердца своего личного ада. Более того, таким образом они сменили местоположение мотивации так, что теперь цель не оставалась позади, а была в самом конце пути, что, наоборот, повышало шанс выживания в этой миссии. Он вполне успешно зачищает следующие три этажа, ушедшие под землю, не смотря на то, что везде его встречали с полной боевой готовностью. Недостаточно. Слишком слабо для идеального живого оружия, способного не только подчиняться, но и принимать собственные решения, быстро анализируя ситуацию, заточенный под боевые действия любого характера. Был ли он человеком хотя бы на ту его часть, что составляла его оболочка, его биологическая составляющая? Испытывал ли он в эти моменты хоть что-то? Или же в его душе была абсолютная, бескрайняя пустота и ничего за ней? Уничтожили ли в нем всю почву для тех человеческих факторов эти бесконечные ученые, врачи и просто полнейшие психопаты, исключив всякую возможность взрастить на ней хотя бы пару жалких ростков? Может быть, он чувствовал себя подобно человеку с синдромом деперсонализации? Вопросы. Бесчисленные вопросы одолевали журналиста, внимательно наблюдающим за рассказчиком. Время от времени он делал пометки на белоснежных листах, пачкал их своими неровными линиями иероглифов, зачеркивал и переписывал заново некоторые вещи на скорую руку. Пытался даже примерно зарисовать построение лаборатории со слов Осаму. Он, как и обещал, слушал не перебивая. Картинки чужой кровавой битвы всплывали перед глазами так ярко, что в горле встал ком от тошноты. Накаджима едва ли не чувствовал омерзительный запах крови. Он словно вернулся в свой же сон, оказавшись запертым в этом кошмаре разложения и ужаса вновь, только теперь монстром в темноте был сам эспер. Что-то однозначно идет не так, когда Осаму видит остановившегося у раскрытых дверей в лабораторную эспера. Тот просто застывает подобно каменной глыбе, словно увидел что-то невозможное. «Вполне себе возможное» — однако же комментирует мысленно журналист, когда переключает один из компьютеров, чтобы четыре экрана камер лаборатории были ему видны. И видит там паренька в обычных белых штанах и рубашке, едва ли возраста самого Аки, которому Осаму бы больше двадцати точно не дал. И то, с большой натяжкой в попытках высчитать сколько же ему может быть примерно лет. Парень этот не шевелился, как и сам Аки. Просто смотрел на непрошеного визитера, словно чего-то ожидал. И оба они — как журналист, так и сам эспер — знали, чего он ждет. – Кажется, мы все-таки немного припозднились, – подпирая подбородок раскрытой ладонью, раздраженно и даже как-то устало фыркает Осаму, словно это он там разборки устраивал, а не следил за процессом. – Настолько немного, что он уже готов. – А ты справишься, – Дазай замолчал на половине предложения, словно подбирая какое-то слово. Будто бы он не хотел говорить того, что нужно было бы сказать. Только вот иного слова не подобрать было, – с самим собой? – Конечно, – и с уже привычной для Дазая усмешкой на губах он делает шаг вперед, заходя в огромное помещение. Сложно было сказать насколько они были схожи и насколько различались. Осаму прекрасно понимал, что — его — эспер совершенно другой уже просто благодаря тому, что был способен мыслить самостоятельно. Промытые мозги другой его версии же были способны лишь подчиняться приказам и не поддерживали анализ какой-либо самостоятельной мысли. И в этом его отличие был как минус, так и плюс. – Надеюсь, ты не ревнуешь, – раздается голос из динамиков громкоговорителей, закрепленных на стенах, и этот звук раздается по всем опустевшим коридорам и этажам ядовитым сарказмом. Эспер кривит губы в омерзении, ничего не отвечая. Он не добрался до этого ублюдка, но загнал в тупик. Он знал, что уничтожить смертоносную машину напротив себя, было последним шагом, больше ничто не защищает ученого от него. Один шаг, и он добьется своей цели, уничтожит большое зло. Он уже буквально чувствовал, как под пальцами хрустят чужие кости позвонков, не выдерживая бешеного давления гравитации. – Что ж, ты все такой же не слишком разговорчивый, – вздыхает мужчина. – Уничтожить его. Паренек сдвигается с места, делая первый шаг в сторону незваного гостя. По его походке можно было легко сделать выводы, что стоял на земле он не слишком-то уверенно. Словно дефективный товар, он не был на все сто процентов пригоден для боя, и оставалось только догадываться, что еще было не доработано в нем. Физическое тело не выдерживало «ускоренного создания», ему нужно было восстанавливаться, но ему просто не дали такой возможности. Наверняка ему требовалось куда больше времени, чем давали даже 2939 номеру, поскольку все, что требовалось от последнего, — не сдохнуть в процессе поиска правильной формулы. Осаму предполагал, что, вероятнее всего, все должно начаться с ближнего боя. Слишком опасно было в таком помещении — под землей, в окружении различных приборов и с определенными ограничениями по месту их «поля боя» — пользоваться силой. Может, даже больше надеялся, в конце концов, не он один это понимал. Однако, через минуту одно из тех огромных оборудований, установленных в помещении, вдруг поднимается в воздух, а через пару секунд и вовсе несется в сторону входа. Камеры сотрясает от удара металла в стену, одна отрубается, будучи в непосредственной близости к этому месту, в воздух поднимается пыль от крошащегося бетона, и в итоге журналист едва различает силуэты на экране. Раздается новый грохот, отдающий в наушниках разрывающим перепонки писком, за ним еще несколько, и один из постоянно перемещающихся силуэтов влетает в стену. Осаму слышит громкий кашель в наушниках и первый за все это время стон боли наперебой с тяжелым дыханием. – Ты должен вытащить его наружу, это опасно. На том конце провода раздается раздраженный рык и какие-то ругательства, после чего эспер подскакивает с места, с силой ударяет по стене и после непродолжительного оглушающего звука в наушниках Осаму понимает, что еще одна камера уничтожена, пав ни в чем не повинной жертвой под обломками бетона. Оставшиеся две камеры едва ли улавливают передвижение двух эсперов, и Дазаю это кошмарно не нравится. Его оглушает целый шквал звуков: громкое дыхание Аки, взрывы, падения, кашель и нарастающие помехи. Но в какой-то момент он понимает, что конец близок. Где-то за пару секунд, как узнает в чужих словах, теряющихся постоянно в шуме и помехах связи, знакомый обрывок фразы. Той, после которой он впервые увидел полную мощность чужой силы, повергшей его не то в ужас, не то в восхищение. Журналист не успевает ничего сказать, когда снова слух режет чудовищный писк, вызывая болезненный вскрик, хватаясь за уши, а после аппаратура затихает. Связи с эспером больше не было, и Осаму замирает в этой гробовой тишине, лихорадочно подбирая в голове варианты собственных действий и их последствия. На самом деле у него не было шансов выбраться оттуда, если он не вытащит своего врага наружу. Их просто завалит, стоит им обоим воспользоваться их общей способностью. Они были созданы для уничтожения. И они собирались уничтожить друг друга во что бы то ни стало. Даже ценой собственной жизни. Из мыслей его вытаскивает ощутимая дрожь, рябью пошедшая по земле, от чего автомобиль, в котором он находился, затрясло. Мелкие предметы со всех горизонтальных поверхностей попадали на пол, что-то разбивалось, что-то закатывалось под сидения, установленные полки, разливалось. Дазай держится за стол, стягивая с себя наушники и оборачиваясь в сторону нахождения лаборатории. Через минуту раздается еще один взрыв куда сильнее, вынуждая Дазая серьезно забеспокоиться не перевернется ли фургон. Однако все затихает быстрее, чем он собирается что-то предпринимать. Журналист пересаживается за руль и заводит автомобиль. Выждав еще добрые десять минут, он все-таки направляется в сторону лаборатории. Но не успевает он приблизиться к месту — различает в затуманенном дымом небе вертолет. «Журналисты» — понимает он, резко разворачиваясь. Скрываться приходится также резво, словно он бежал от мафии. Хотя лишнее внимание в любом случае сильно осложнит ему жизнь. Он тянется к небольшому экранчику на панели, включая и несколькими нажатиями находя канал с онлайн-трансляцией. «Оперативно» — он усмехается, когда через пару минут уже начинается «экстренный выпуск», где с высоты вертолета снимали «подорванную лабораторию». Поверить было сложно, что вот так вот все и закончилось. Он, кажется, впервые старался кому-то спасти жизнь, но в конечном итоге тот, кто, как ему казалось, имел на это шансы, просто оборвал ее. Плюнул на все, идущий напролом за достижением своей цели, панически боящийся лишь одного — любой возможной осечки. Что ж. Он добрался до финала. Пожертвовав всем. Отдав свою жизнь за идею. – Получается... он просто погиб? Накаджима шокировано поднимает глаза на Осаму. У того снова сигарета шла за сигаретой, и Атсуши буквально чувствует это тяжелое ощущение горя на себе, словно ему на плечи переложили груз в пару сотен тонн. Он не знал того парня, но даже он почувствовал странную горечь после того, как Дазай рассказал ему эти последние моменты. – Единственный шанс выжить был только при том раскладе, если бы он пошел по нашему плану, но желание убить того ученого настолько ослепило его, что он был готов на все, чтобы изничтожить всякую возможность проигрыша. – Значит, смерть — не самое страшное? – А жил ли он вообще, чтобы ее бояться? Вопрос зависает в воздухе, и Атсуши не уверен, что должен или вообще хочет на него отвечать. Слишком очевиден ответ. Невыносимо прост. Атсуши кажется, произнеси он это вслух и чувство горечи и сожаление охватит его сердце своими стальными тисками так сильно, что он не сможет дышать. Дазай делает последний вдох никотина и тушит сигарету в пепельнице, едва ли умещая очередной окурок среди прочих. Убирает зажигалку в пачку сигарет, последнюю прячет в кармане черных брюк. Выключает работающий диктофон. Поднимается. – Он добился своей цели, – лишь спокойно произносит он и направляется к двери. Накаджима его не останавливает, Осаму более не оборачивается. За ним хлопает дверь, и журналист еще несколько добрых секунд вслушивается в тихие шаги за дверью, пока они не теряются в шуме тишины между ними. Неужели вот так все и закончилось? Он просто умер. Дазай не спас его, не смотря на то, что дал надежду на то, что тот сможет выжить? «Нет же, он сам принял это решение» — Атсуши что-то нервно перечеркивает на листе. «Было ли что-то, что по его мнению могло ему помешать, послушай он Дазая?» «Настолько он был отчаян?» Атсуши вздыхает, закрывая ежедневник и откидываясь на спинку дивана. Развязка всей этой истории поразила своим концом его настолько, что мысли в голове никак не могли собраться воедино. Он все крутил в голове последние слова Осаму, не в силах поверить, что все вот так вот и закончилось для этого парня. По-своему, как каждый писатель к своему главному герою, он прикипел к этому своенравному, отчаянному эсперу. И отчего-то ему казалось, что уж такой-то человек способен на нечто большее, нежели погибнуть вот так просто. По сути, он будто и был рожден для того, чтобы погибнуть, выполнив какую-то определенную для него миссию. «Убив большое зло?» Как бы странно это не было и как бы нелепо не звучало. Журналист встряхивает головой. Оглядывается. В помещении легкий полумрак, как это бывает в холодные, дождливые дни, когда день уже плавно переходит в вечер, но все еще не спешит сдавать свои позиции. Утренняя прохлада все еще витала в воздухе, обещая продлиться чуть дольше одних коротких суток.* * *
Рюноске находит его в спальне с ноутбуком перед собой. Атсуши сидит в позе лотоса на большой двуспальной кровати, вокруг него куча распечатанных отрывков неизвестных Акутагаве вырезок откуда-то, чьи-то фотографии, заголовки старых газет. Сам он что-то увлеченно печатает, пальцы с сумасшедшей скоростью скользят по клавиатуре, пока сам Накаджима слушал через наушники записи, полученные посредством разговоров с Осаму. Обращает он внимание на вошедшего мафиози не сразу. Сначала ставит точку в предложении, переводит запись на паузу и устало вздыхает. Вытаскивает наушники из ушей и переводит взгляд в проем двери, заметив там движение. – Не слышал, как ты вошел, – журналист вымученно улыбается, занося руку за голову и разминая пальцами затекшую шею. – Ты был слишком занят для этого, – Рюноске проходит в комнату, отодвигает стул от письменного стола и ставит впритык к кровати, усаживаясь на него. – Как прошел сегодня разговор? Что ты решил? – Дазай решил рассказать мне сегодня все. Словно знал, что мне нужно немного времени, чтобы обдумать, – придвинув к себе согнутую в колене ногу, он обнял себя за нее, оперевшись подбородком на коленную чашечку. После нескольких часов обдумываний своего положения, после анализа ситуации, произошедшей с Осаму и тем парнем, после бесконечных взвешиваний всех «за» и «против» он в конце концов сел за то, чтобы закончить начатое. Решил, что напишет все. Так казалось правильнее. – И ты, я так понимаю, все же что-то решил. – Да. Я напишу обо всем, как оно было. Атсуши знал, что, по сути, они вынуждены будут податься в бега, как какие-то преступники — хотя кто еще тут на самом деле преступник — и что будет все это довольно тяжело провернуть, но смерть этого самоотверженного эспера буквально не давала ему покоя. Ему хотелось отразить и, может, как-то увековечить то, на что способны люди, как с плохой стороны, так и с хорошей. А то, что должно было нести разрушение, спасло мир от гибели. Рюноске оставляет короткий поцелуй на его лбу и удаляется из комнаты. Чуть позже сообщает о том, что к следующему дню будут готовы новые документы, а ночью вылет. Говорит, что билет в один конец, и он даже страну не посмотрел. Накаджима смеется, едва ли сдерживая топящую его изнутри горечь, разрывающую на куски и не дающую покоя. Он знал, что так правильно, но что-то внутри него так боялось, что руки трястись начинали. Нестись куда-то сломя голову, чтобы ее же на плечах своих и удержать — страшно. Бросить все, что имел, к чему пришел — пугало. Все то неизвестное, куда он их обоих затащил, было настоящим ужасом. Но Атсуши стойко терпел это чувство тоски и тревоги, мешающиеся в нем, не собирающийся в этот раз отступать. На следующий день Накаджима уже у своего старого-доброго приятеля, занимающегося печатью, просит отпечатать уже сверстанный и проверенный материал. Уверяет, что качество от отсутствия редактора не пострадало, нужно лишь выпустить в печать и вывезти в магазины в срочном порядке. И на самом деле ужасно рад, что мужчина не задает ему лишних вопросов. Лишь соглашается, взяв с журналиста обещание, что тот ему позже объяснит, к чему такая спешка. Атсуши, конечно, соглашается, умолчав про себя о том, что они уже вряд ли увидятся. И вот он уже в аэропорту сдает два чемодана в багаж, проходит под совершенно чужим ему именем и боится отпускать от себя Акутагаву дальше, чем на метр. В руках сумка с ноутбуком, на спине рюкзак, а в голове полнейший хаос неразборчивых мыслей, бессвязных и вводящих в заблуждения загадок. На самом деле у него оставалось еще слишком много вопросов к Осаму. Так много, что впору задуматься: а что, если ответы на них открыли бы ему другую правду? Но об этом Атсуши не думал. Хотел лишь, наконец-то, оказаться на другом конце света, как было обещано, и прийти в себя. Вдохнуть полной грудью, не бояться лишний раз голову повернуть в сторону, ощущая себя мировым преступником. – Магазины получат тираж только завтра утром, перестань озираться, словно ты президента убил, – Рюноске отрывает взгляд от книги, переводя его на журналиста. Они уже прошли в зал ожидания, посадка должна была начаться буквально с минуты на минуту. – Не привык, знаешь ли, к криминальной жизни, – огрызается Атсуши и хмурит светлые брови. Да только выглядит больше обиженным, нежели раздраженным. Совсем не умеет скрывать эмоций. Акутагава на это лишь усмехается, кладет закладку в книгу и убирает последнюю в небольшую сумку, которую они захватили в ручную кладь. Пальцы мягко, почти невесомо скользят по скуле, вместе с тем, однако, безукоризненно вынуждая повернуть голову к себе. В глубине светло-серых глаз переливы раскаленного металла, и Атсуши забывает все, о чем в этот момент думал. – Пока ты с мной — ты в безопасности, не смей в этом сомневаться, понял меня? Журналист лишь согласно кивает, не смея идти против этого властного тона голоса, от которого дыхание по-настоящему спирает. Хотел было что-то ответить, может, податься вперед, испытывая невероятную нужду обнять партнера, однако тот именно в этот момент поднимается с места, стоит женскому голосу объявить посадку на их рейс. Он видит его, когда у них около стойки контроля забирают билеты и паспорта, чтобы проверить данные и оторвать нужную часть для пропуска к самолету. Не знает даже точно, зачем оборачивается, словно чувствовал, что должен, или, может быть, это было всего лишь внутреннее желание в последний раз попрощаться с родной страной, но взглядом в минуту натыкается на высокого шатена. И все вокруг затихает, словно выключили звук у телевизора. Улыбка на его губах. Вот на чем в первую очередь зацикливает внимание журналист. Мягкость в глазах, контрастирующая с небрежностью, безразлично-беззаботной веселостью поведения. Все это он уже видел. Вот только... не знал что — или кто — был причиной таких метаморфоз его поведения. Было странно об этом думать, неловким казалось это подмечать, но он просто не мог остановиться, словно помешанный. Атсуши кажется, что что-то однозначно идет не так, когда он со своим спутником направляется к сидениям поближе к нужному гейту зала для ожидающих. Это его сбивает с толку, когда последний снимает капюшон толстовки — и Атсуши уверен, что видел его уже с неделю назад — открывая глазам журналиста яркие рыжие волосы. Взгляд его ледяных глаз, кажется, прошибает насквозь, и Накаджима чувствует, как внутри него все покрывается коркой льда, когда они пересекаются. «И разве это осень?» У него взгляд такой, что невольно чувствуешь себя мишенью, словно он точно знает все твои провинности и готов позаботиться о казни во имя справедливости. И Атсуши просто не может поверить своим глазам. Однако, Рюноске подталкивает его в спину, подгоняя скорее пройти дальше, чтобы позволить другим людям пройти стойку контроля, вынуждая отвернуться на какие-то пару секунд. А стоит ему вновь обернуться в поисках этой парочки, он уже никого не обнаруживает, словно и никого там не было на самом деле. Они растворяются в мерном гуле аэропорта, замирая в чужом сознании двумя незнакомыми силуэтами и чувством обреченности.«Дьявол пришел, И ты сотворишь зло во имя добра»