Joker game: x-files

Neutral — Noone To Follow Ólafur Arnalds — So Close In graceland — Black ship

      Когда Атсуши добирается до выхода с парковки, то не сразу понимает, что слышит до ужаса знакомый благодаря всем последним прошедшим дням голос, воспроизводивший совершенно незнакомые ему слова. Если быть точнее, на совершенно непонятном ему языке.       Журналист останавливается буквально в тот же момент, как понимает, что тихий голос Дазая доносится откуда-то со стороны, но совершенно не понимает, о чем тот говорит. Он говорит так легко и быстро, словно это был второй его родной язык. Слова, произносимые им, сливались в один сплошной звук для журналиста, звуча подобно песне на незнакомом языке: звучание ему нравилось, оно мягкое и удивительно ласкает слух, но по сути ничего из текста он не понимал.       Обернувшись, он с минуту оглядывался по сторонам, вслушиваясь в чужой голос, в поисках источника звука, однако никого видно не было. И ничего более умного в светлую голову не пришло, кроме как просто пойти на звук. «Еще вчера ты готов был выйти из помещения, в котором кто-то разговаривал по телефону, — как бы между делом заметил про себя Накаджима, неуверенно двигаясь к цели. — Но я же все равно не понимаю, о чем идет речь», — поспешил он себя успокоить.       Искать его долго не пришлось. Буквально через пару минут Атсуши заметил Дазая, сидящего на маленькой бетонной лестнице, ведущей к двери в офис с парковки для работников, с сигаретой в руке. Тот о чем-то увлеченно разговаривал со своим собеседником, затягиваясь в перерывах и медленно, задумчиво выдыхая никтотиновый дым.       Его голос был тихим, мягким, пусть и низким, немного с хрипотцой, и Атсуши впервые подумал о том, насколько же красивый голос у Осаму на самом деле. С его губ срывались слова, по звучанию напоминая какое-то сказочное заклинание, и это звучало — и выглядело — до странного завораживающее. Было что-то в этом совершенно необычное, вырывающееся из привычной реальности.       Однако стоило ему заметить журналиста, как все волшебство вмиг испарилось, словно пыльца, растаяв на глазах, когда они встретились взглядами, и лицо с острыми чертами в мгновение преобразилось. В теплых, словно горячий шоколад, глазах в момент блеснул тот огонек цвета коньяка, мелькавший в них, подобно огню свечи в темноте. Даже сама поза его, некогда расслабленная, одним рваным штрихом стала вызывающе-безразличной, а Атсуши почувствовал себя так, словно сделал что-то до тошноты неправильное. «Нужно было идти в офис», — и он нервно прикусывает уголок нижней губы.       Осаму же, уже совершенно безразлично-веселый и абсолютно не обволакивающе-завораживающий, кивнул ему в знак приветствия и, попрощавшись с собеседником — по крайней мере, так предположил Накаджима — так скоро, словно Атсуши мог понять их разговор, сбросил звонок.       — Доброе утро, — наконец произнес он на родном японском, поднося выкуренную уже наполовину сигарету к губам.       — Доброе. Я просто услышал знакомый голос, не хотел мешать, — Накаджима мнется, оправдывается, но очень надеется, что его неловкое положение заметно лишь ему самому, погребенному под тонной собственных принципов и правил. — Не знал, что Вы говорите на… французском?       В языках он был, мягко говоря, не силен и даже пара простых слов на английском ему давались с великим трудом, просто потому что это было совершенно не его стезей, даже на слух он плохо отличал один от другого. С головой уйти в размышления — и аргументированное рассуждение в письменном виде — о какой-либо теме — это всегда пожалуйста, но языки были его настоящим невезением. Когда-то еще в подростковом возрасте у него даже были какие-никакие планы на изучение хотя бы одного дополнительного языка, но, смотря на свои успехи в школе по английскому, он понял, что этой мечте суждено остаться несбыточной. И Атсуши не мог не признать, что все же немного завидует людям, у которых с этим делом куда удачнее сложились дела. И, быть может, настырности несколько больше, нежели у него.       — Чем только не займешься, лишь бы новую статью не писать, когда обременен работой и вечно агрессивным коллегой по цеху, — Осаму усмехается.       Накаджима чудом не выказывает всем своим видом, что он думает об этом. Хотя бы потому, что реакция его варьировалась где-то от «Вы и вправду не самый ответственный человек, верно?» и до «если Вам легче выучить французский, нежели написать статью, как Вам по утрам вообще встается-то?» Атсуши искренне недоумевает, но чисто из уважения старается делать вид, что все это вполне спокойно перерабатываемая им информация.       Поднявшись с насиженного места, Дазай затушил сигарету о специально стоявшую возле лестницы урну — явно не предназначенную конкретно для окурков, — над которой висел знак с изображенной на нем сигаретой и крестом на ней. Атсуши не знает, как это расценивать: Осаму специально это делает или же просто не привык к правилам в Японии. Ведь казался он действительно несколько не вписывающимся, отвыкшим от всех норм поведения, словно все это время, что скрывался, и не в Японии проживал. « Но что, если он и правда…» — Атсуши не успевает закончить собственную мысль, когда Дазай подает голос, отвлекая внимание журналиста на себя.       — Ну что, как обычно, за кофе?       — Было бы неплохо.       — Сегодня моя очередь, — не без жалобы в голосе стонет он и потягивается. Атсуши легко улыбается и кивает в знак согласия.       Они уже по привычному маршруту заходят в кофейню и делают заказ. Осаму что-то увлеченно читал в телефоне — или старательно делал вид — и не сказал Атсуши ни слова, словно и вовсе не замечая журналиста, хотя тот очень надеялся обратить на себя внимание, попытавшись задать пару наводящих вопросов, до которых добрался, разбирая дома полученный материал. Однако две неловкие попытки заканчивались лишь тем, что Дазай на что-то отвлекался именно в ту секунду, когда Атсуши открывал было рот.       Накаджиме казалось, что хотя бы немного, но узнал этого человека. Буквально на сотую часть, но все же. Однако в этот момент он только и мог, что неловко поджимать губы, осознавая, насколько они далеки друг от друга, пускай и между ними лишь какой-то метр. Дазай словно находился в другой вселенной и не замечал никого вокруг себя, пока не вспомнит о таковой необходимости.       Практически вся прошедшая долгая ночь прошла в долгом, скрупулезном изучении собранного материала. Атсуши даже не поленился прочитать все статьи про того маньяка, в доме которого укрылся в свое время эспер, которые ему скинул Осаму. Однако вместо того, чтобы в своем поиске ответов найти оные, журналист, как это зачастую и бывало, набрал себе в коллекцию только еще больше вопросов. И это буквально начинало его нервировать, потому что в календаре уже замелькала пятница, а это значит, что у него осталось совсем мало времени — в воскресенье последний день.       — Выглядите подавленным, — замечает Осаму, подавая готовый стаканчик с кофе журналисту, двинувшись вместе с ним к выходу. — Снова не выспались?       — Не то чтобы, — они добираются до лифта, пока Накаджима пытается решить, о чем он хочет поговорить сейчас. Пока Дазай позволяет это, пока он здесь, но в тот же момент, когда он не может записать это на диктофон, что доказывало бы чужие слова. — Вас долго не было в Японии? Где Вы были все это время?       Атсуши бы задумался о том, что Осаму мог специально позволить ему спросить что-то, что не касалось материала напрямую, но что могло так сильно его интересовать. Дать добро на этот вопрос только потому, что сейчас парень не мог записать чужие слова. Но Накаджима прекрасно понимал, что Дазай делает это именно по причине невозможности зафиксировать слова, он ведь, черт возьми, сам журналист, пускай и в прошлом.       — Много где, — он нажимает на кнопку вызова лифта и коротко усмехается. — И в Германии, и в Италии, и в Японию возвращался. Куда глаза глядели — туда и направлялся. «И снова расплывчатые ответы, и снова ничего конкретного», — Накаджима неловко поджимает губы, но согласно кивает в знак ответа. Ему нужна конкретика, сколько можно увиливать от ответов, запутывая его тем самым еще больше или жестоко оставляя в этом кошмарном подвешенном состоянии.       По большому счету, он уже начинал приходить в ужас от того, насколько легко и профессионально Осаму делал это. Уходил от ответов и переводил темы, как искусно он подводил оппонента к тому, к чему ему самому нужно. И все те ответы, что он получал, не получил ли он их исключительно по желанию Дазая?       Дазай был действительно хорош в этом. Даже понять, что тебя одурачили, было если и возможно, то лишь по причине того, что Осаму так захотел, оставил лазейки, чтобы додуматься. Специально оставлял их, потому что знает, что Атсуши будет думать и будет искать их. И Накаджима думает, что в своей, пускай и бывшей, работе равных ему не было. С такими способностями он мог получить любую информацию, какую только пожелал бы.       Возможно ли то, что он сам элементарно был не в состоянии вытянуть из него всю информацию?       — Неужели нигде не останавливались?       Они заходят в лифт, и Дазай нажимает на нужный этаж. Металлические двери тихо закрываются, щелкает звонок отправки лифта.       — В целях безопасности — нет. Когда за вами ведется охота, то и выбора иного нет.       — Да, Вы правы.       И журналист, вероятно, предсказуемо отступает в этой своей очередной попытке поймать лиса за хвост, но тот оказывается шустрее. Впрочем, уже не впервые. «Может, хватит уже параноить?» — Атсуши еле сдерживает усталый вздох и негодование на самого себя и делает глоток своего кофе. Он правда хотел поверить Осаму, но в его голове что-то упрямо не складывалось, для этой мозаики не хватало каких-то деталей, и это заставляло возвращаться к вопросу вновь и вновь. Пускай он и понимал, что Дазаю элементарно незачем ему лгать, но вот недоговаривать — дело другое. И, даже если все это его личные глупости и выдумки, попытки все же успокаивали его. На время, но это было уже чем-то.       Как только они добрались до кабинета и устроились на местах, все также расставив все необходимое для комфорта рядом, Атсуши включил диктофон. Вопрос, который не давал ему покоя почти всю ночь, он решил задать первым. Может, чтобы сразу начать с сути, пропустив вступление и раскачку перед очередными кошмарами, пережитыми Дазаем в то время. А может, просто из-за неуемного любопытства, ведь сам он чуть голову не сломал по этому поводу.       — Вы говорили, что этот эспер — продукт большого зла. Что всех их создали, вырастили, ставили над ними эксперименты, — Атсуши листает ежедневник в поисках нужной страницы, делает глоток кофе. — Таким образом, являлся ли он человеком вообще?       Атсуши находит страницу, сплошь и полностью исписанную, с вырисованными стрелками от одного слова к другим. Среди всего этого лишь номер — «2939». Подчеркнутый несколько раз и выделенный синим маркером. Журналист старается не думать, что это чертовски большое число, если оно обозначало его порядковый номер как созданный материал для использования.       — Конечно, но его способность сильно мутировала из-за бесчисленных экспериментов, увы, не во благо ему.       — Почему?       — Если забыть о том, что она его может убить, сам он — заказ мировой важности.       — Что значит «заказ мировой важности»?       — Его покупателями выступали военные. Представьте себе, что они могли сделать и на что пустить такую силу, если бы все получилось и зверушка бы не сбежала, не дождавшись, когда ее запрограммируют под конкретного пользователя и его желания. Если бы они закончили свое творение.       Накаджима делает еще одну стрелку и пишет «незаконченный заказ». Ставит вопросительный знак.       — Но ведь всегда можно создать еще одного такого же.       — Он и об этом позаботился, — Дазай усмехается и притягивает пепельницу с середины стола ближе к своему краю.       — Что Вы имеете в виду?       — Однажды он сам вернулся…       Он дал о себе знать примерно через две недели с небольшим после исчезновения из своего укрытия. Дазай дал ему это время, учитывая то, как неожиданно все затихло, словно и не было никакой паники и разрастающейся в своих масштабах катастрофы. Пару раз даже в новостях озвучивали версию, что обезумевший эспер-таки умер после того случая с ранением и больше не потревожит Йокогаму. «Наивные», — комментировал Эдогава рядом. Но затишье всем лишь на пользу.       Смотреть на это и правда было даже забавно. Особенно для того, кто практически собственными руками вытащил этого самого безумца с того света. Но что он задумал, Осаму знать не мог наверняка, как и Рампо со своим запасом десятка версий. В конце концов, они не могли читать мыслей, лишь просчитывать ходы, имея на руках хоть какие-то факты.       — Он мог сцепиться с правительством и погибнуть в храбром бою, — предложил Эдогава, валяясь в своем кресле с толстым сборником сочинений. — Или, например, его все-таки схватили и вернули домой, решив не афишировать то, что он все-таки жив.       — С тем же успехом он мог решить взяться за голову и продумать план действий вместо того, чтобы слепо рушить все неугодное, — Осаму сделал свой ход, Рампо согласно кивнул, якобы засчитывая очко со стороны противника. Они словно решили словесно сыграть партию в шахматы.       В конце концов, это и правда превратилось в своего рода развлечение. Подобно игре в слова, они ставили друг против друга все новые и новые версии причины внезапного исчезновения парня и последующего за этим затишья. На второй день это давалось сложнее, а через неделю они уже и вовсе лишь время от времени предлагали друг другу очередное свое озарение. К концу второй фантазия обоих иссякла окончательно. В конце концов, они пришли к решению просто ждать какого-то знака, зацепки.       И зацепка появилась прямой наводкой, не терпящей отказа. Примерно к середине третьей недели, когда на пороге перед домом оказалась записка, придавленная камнем, в которой мелким почерком по старой, пожелтевшей бумаге писалось о том, что Дазаю необходимо «вернуться туда, где он спас смерть». Последний даже оценил весь пафос метафоры и со вздохом мученика потянулся за недопитым кофе.       — Так ты пойдешь?       — Почему бы и нет? — Рампо отложил записку, которую пару секунд назад зачитывал вслух, пока Дазай совершенно неторопливо допивал свой кофе. — Не каждый день серийные убийцы приглашают меня к себе на чай, знаешь ли.       — Сомневаюсь, что речь идет о чае, но, если что, я буду свидетелем, который видел тебя в живых последним, и дам показания о героическом поступке журналиста, делающего все, чтобы спасти город от разрушений, — драматично откинувшись в кресле, Эдогава с серьезным видом взял чашку с какао и сделал маленький глоток. — Не заставляй меня этого делать, полиция слишком надоедлива и безобразно глупа.       Дазай посмеивается, но обещает вернуться в целости и сохранности, а заодно и с подробностями о том, зачем же он понадобился эсперу. Эдогава лишь фыркает на насмешливый тон Осаму, прищуриваясь и не отводя взгляда, когда делает еще один глоток своего напитка. По одним его изумрудным глазам можно было заметить, сколько в нем неуемного любопытства, хотя тот и гордо делал вид, что все это было совершенно предсказуемо и абсолютно не интересно для него.       В конце концов, договорившись с Рампо о возвращении к определенному времени и собрав все необходимые вещи, включая подкормку для бродячего эспера, Дазай отправился по уже знакомой дороге к месту встречи.       Погода в тот день была просто отвратительная и, мягко говоря, не желала никого видеть вне своих человеческих домишек: небо разразилось очередным ливнем, а ветер разгулялся до такой степени, что ветки деревьев то и дело хлестали его по лицу, рукам. Что говорить о светлых брюках журналиста, которые и подавно были безнадежно испорчены.       Осень в этом году была холодной, душащей своей влагой и пугающе плотоядной. Она буквально погребала под собой все живое, обволакивая тягучей меланхолией и разрухой, отравляя собой все вокруг и заключая несчастных в свои леденящие нутро объятия, даря контрольный для будущего мертвеца поцелуй в лоб.       Эта осень была похожа на эспера под номером «2939», а изрезанное молниями и размытое ливнем небо напоминало о его льдистых, колючих глазах. Ветер, подобно тонким порезам чужой, вычерченной на преступно идеально-белом полотне улыбки, обжигал кожу щек, и Осаму впервые задумался о том, что, возможно, даже мимолетный поцелуй от такого человека, такой физической оболочки осени, был бы сродни такому же хлесткому удару.       «А потом он выпустит тебе кишки», — журналист даже хохотнул над собственными мыслями, продолжая свой нелегкий путь.       Встреча с ним не сильно удивила Дазая, разве что совсем немного. Он был уверен, что эспер так просто не примет его помощь, но надеялся, что у того хватит ума и смелости на то, чтобы подпустить к себе чужого человека, спасающего его уже дважды — что уже дает плюс ему, Осаму, — пускай и не торопящегося объясниться, и вот это уже минус — в своих мотивациях. Осаму был достаточно осторожным и не перегибал палку, потому что один неверный шаг — и чужие инстинкты самосохранения сработают раньше, чем он успеет понять, где конкретно накосячил.       Но, так или иначе, просьба прийти, да и вообще то, что он вернулся на старое место, где его могли найти и чего Дазай точно не ждал как минимум потому, что в глазах этого парня всегда читалось нескрываемое «я тебе не верю, ты точно подосланный кем-то из тех ублюдков» — уже говорила о главном — он начал расценивать Осаму не только как потенциальную угрозу. Конечно же, это не значило, что между ними теперь настанет мир и доверие, но журналист надеялся хотя бы обойтись в дальнейшем без новых ранений и переломанных конечностей.       Добравшись до поляны, где располагался дом, Дазай был промокшим уже насквозь. Конечно, учитывая, что он и не надеялся на то, что ему удастся добраться до места начисто сухим, но он и не предполагал, что промокнет настолько. Все, что его пыталось более-менее спасти, — плащ, но этого было слишком мало, а зонт он с собой взять элементарно не мог, с ним и не пройти среди все эти заросли, и сломать можно, в конце концов. В общем-то, довольно бесполезная штука для здешней обстановки.       Дом встретил его удушающей прохладой. Дверь была раскрыта нараспашку, словно кто-то в спешке туда заходил и забыл ее закрыть, или же его руки были чем-то заняты, чтобы это сделать. Все та же пустота внутри и прямой путь до лестницы, ведущей под землю, даже как-то воодушевили журналиста, не планирующего сюда возвращаться после исчезновения эспера.       Дорога до нижнего этажа по времени заняла у него больше, чем обычно. За две недели он быстро отвык от этой кошмарной темноты, которая буквально собиралась вот-вот выколоть посмевшему в нее ворваться глаза, она забиралась в несчастного, впитываясь через кожу и добираясь до вен, чтобы вместе с кровотечением зациркулировать по всему организму. Дазаю казалось, что он почувствовал это еще после первого спуска в это место.       Луч света от фонарика рвал клубящуюся, густую тьму, и та с немым криком ужаса отступала. Но Дазай знал, что в тот же момент она за его спиной, под его ногами, она над ним и вокруг него. Она заливается в него самого океаническими, ледяными водами, бурля и вспениваясь. Бороться с ней было бы бессмысленным занятием.       Осаму представить не мог, сколько криков ужаса и слез она впитала в себя за то время, что здесь обитал тот маньяк. Но по тому, как здесь тяжело дышалось и с каким трудом приходилось переставлять ноги, журналист мог бы предположить, что достаточно много, чтобы ее можно было начать ощущать на материальном уровне.       Оказавшись на нужном ему этаже, Осаму посветил сначала на ручку двери — на той остался старый смазанный, уже давно почерневший кровавый отпечаток чужой руки. «Навевает воспоминания», — усмехается он. Журналист протягивает руку и берется за ручку ровно в таком положении, как располагался отпечаток.       Мигающая время от времени лампа издала насмешливый тихий треск и погасла на долгие полминуты. Это было похоже на возвращение в родные места, потому что иначе Дазай не мог объяснить то чувство черной, ядовитой меланхолии, разворачивающейся в нем бутонами диких роз. Он впервые чувствовал себя так, словно вернулся домой, и это даже не могло его напугать: он не понимал, чего именно ему стоило бы бояться.       Скорее, это ощущалось чем-то правильным, нежели родным. Словно здесь его место. Но среди ли этих катакомб или же там, куда он направлялся? Возле того, к кому он шел, словно все так и должно было быть с самого начала.       Стоило свету вернуться, как в глаза сразу же бросились рваные пятна крови на стенах и полу, разрывая мысли в клочья и отвлекая от тяжелых дум. Осаму все-таки решает, что всему этому в его голове сейчас не место и желательно бы ему поторопиться. По этой же причине он почти сразу же одергивает себя на желании зайти в ту комнату, где первое время он лечил Аки.       Уверенным шагом он добрался до жилой комнаты в самом конце коридора. Вода в промокших ботинках неприятно хлюпала, а одежда липла к телу. Осаму хотелось в дом Эдгара к камину с кофе и кучей зефира, от которого Эдогава в последнее время тащится больше всего и от которого одно место грозится слипнуться, если не запивать чем-то вроде крепкого кофе, как по его мнению. Вместо этого же он находился под метрами земли, промокший до нитки и совершенно недовольный своим положением в общем и целом.       — Как насчет того, чтобы встретить меня, радушный хозяин столь величественных апартаментов? — он заходит в комнату, однако не обнаруживает там того, к кому была обращена эта фраза с тонной каприза в голосе.       Журналист проходит дальше, закрывая за собой дверь, после чего отставляя сумку с собранными вещами на кровать. «Ушел?» — Дазай садится на стул возле рабочего стола, загроможденного какими-то книгами. Но в то, что эспер вышел куда-то в такую погоду, не особо верилось.       Мысль о том, что записку мог написать вовсе и не он, всплыла в сознании в ту же секунду. На самом деле, она всплыла еще в тот момент, как Эдогава зачитал ему то пафосное послание, выцарапанное на листке. Однако сейчас перед ним на столе лежали книги, раскрытые на страницах, совершенно не связанных друг с другом, и Осаму не без легкого удивления предполагает, что вполне вероятно, что этот парень искал в них слова для написания своего послания. Вот откуда пафос в записке.       Более того, Осаму был просто-напросто уверен на все девяносто процентов в том, что его еще не то что не нашли, они даже предположений особо не имели на этот счет. Никто из тех, кто так жаждет его поймать. А уж тем более об этом месте. Не говоря о том, чтобы кто-то вообще мог знать о его посещениях этого места, кроме Рампо и Эдгара.       Однако не проходит и десяти минут, когда он слышит тихие шаги за дверью. Прямо перед ней идущий остановился. Вероятно, заметил влагу на полу, после того как там прошел Осаму. Еще через пару секунд дверь открывается, а в следующую — хлопает, закрываясь.       — Приглашая на бал, не забудь в следующий раз с письмом и карету прислать, — Осаму хмыкает, поворачиваясь в сторону вошедшего.       Однако вместо чужого лица, которое наверняка бы явило собой недовольство во всей его красе, перед ним предстает какая-то серая плотная ткань, и Осаму замирает, не сразу сообразив, что тот накинул ему на голову полотенце. Это вводило в ступор, и Дазай даже растерялся. Тем временем, чужие руки уже аккуратным движением промокнули мокрые волосы плотной тканью, и Осаму понимает, что не может двинуться с места, потому что все это дезориентирует его и, если сказать совсем честно, напрягает.       — Ты должен переодеться, — низким, тихим голосом раздается над ним, а руки эспера исчезают с его головы, позволяя убрать полотенце с глаз и взглянуть на него.       — Увы, наивно заботился только о мелкой, бежавшей псинке и прихватил одежды только для нее, — он смеется, когда получает по затылку. И довольно больно получает, надо заметить, рука у парня тяжелая.       — В шкафу есть что-то из старой одежды этого полоумного, найдешь что-нибудь.       Он садится на кровать и без лишних вопросов лезет в сумку, тут же доставая оттуда перекусы, которые Дазай всегда приносил с собой. Журналист же смотрел на это с дикой мыслью о том, как же все это похоже на подкормку бродячего зверя, которого по неосторожности приручают этой своей заботой и который из потерянного уличного бродяжки превращается в домашнего, посаженного на цепь доверия беднягу.       Это было если не плохо, то очень паршиво. Диких зверей приручать было нельзя, потому что из-за этого они начинают терять свои навыки выживания, расслабляются и становятся уязвимыми для всех тех, кто ведет на них охоту и жаждет истребления. И чем опаснее зверь, тем осторожнее, осмотрительнее ему нужно было быть и не поддаваться так опрометчиво.       Дазай знает, что этот парень не поддастся на попытку приручить, но не станет ли даже такое минимальное доверие его Ахиллесовой пятой?       «Неужели я прикормил дикое животное?» — думал он в удивлении. Но Аки никогда не будет тем, кого смогут приручить. Его доверие, на самом деле, в определенной — то есть, в совершенной — степени атрофировано, словно удаленный нерв, и, даже если Осаму и прикормил его, это значит лишь то, что эспер не чувствует от него такую угрозу, как чувствует от всех. Это было уже хоть чем-то.       Осаму залез в шкаф и вытащил оттуда сначала обычную черную футболку, которая даже для него, довольно высокого парня, была великовата, а следом и первые попавшиеся под руку штаны. Жаловаться было не на что, это в любом случае лучше его мокрой одежды.       — Зачем ты меня позвал? — стягивая с себя мокрое пальто, начал журналист.       На самом деле, он и предположить не мог, что конкретно побудило эспера вернуться на старое место, да еще и дать знать об этом журналисту, позвать его сюда. Вряд ли все это только из-за еды. В конце концов, Аки вполне себе справлялся и без него все это время.       — Прежде чем ты узнаешь, я хочу знать, зачем ты мне помогаешь.       — А это стоит того? — Дазай усмехается, расстегивая светлую рубашку.       — Полагаю, что да.       — Я знаю, кому тебя должны были продать. И хочу знать зачем.       — Все так просто?       — А ты ждал от меня наполеоновских планов? — он тихо посмеивается и натягивает на себя сухую футболку, с облегчением чувствуя на теле сухую ткань.       — Почему он вообще решил поделиться с Вами… этой информацией? — Атсуши аккуратно перебивает Дазая.       Накаджима искренне недоумевает из-за этого вопроса, потому как Осаму, кажется, совершенно не волновало, что эспер, который до недавних пор пытался его убить, теперь чуть ли не работает с ним заодно. Все не могло быть так просто, и журналист был готов поставить что угодно на то, что Дазай знал причину этого.       С самого начала он так бездумно отправился к парню, словно и мысли не допускал, что от него просто хотят избавиться. Будь то организации или же сам эспер, чтобы уничтожить улики за собой. Все, что делал Осаму, в принципе отдавало безумием, но это ли не самоубийство в чистом виде? «Слабоумие и отвага», — мысленно фыркает он, но старается не подавать виду, что все это, на его взгляд, совершенное сумасшествие отчаянного человека.       — Он узнал, кто входил в число военных, организацию покупателя.       — И кто же это?       — Мой отец.       Мужчина, сидящий на стуле, казался на первый взгляд спящим. Ноги его были привязаны толстыми веревками к деревянным, массивным ножкам, руки — к ручкам, и для подстраховки веревка также обматывала его туловище поперек груди со спинкой стула. Голова седовласого мужчины была опущена, словно он заснул, но его глаза чуть приоткрылись, когда он услышал сначала шаги, направляющиеся к месту его заточения, а после — скрип железной двери.       На какое-то время в комнате вновь воцарилась тишина. Никто из присутствующих не двигался, словно хищники, оценивающие местность, на которой собирались охотиться. Правда заключалась лишь в том, что один их них был в заведомо проигрышном положении.       Спустя бесконечно долгую минуту журналист все же поднимает второй, самый обычный стул, стоящий у стены, и ставит его спинкой к собеседнику перед лицом буквально в метре от того. В следующее мгновение он опускается на сидение, складывая руки крест-накрест на спинке.       — Проснись и пой, мой криминальный друг!       Мужчина не сразу реагирует на чужой голос. Вероятно, только начинает осознавать, что он отличается от голоса Аки. Пытается понять, как тот вообще нашел себе сообщника при его-то диком поведении и, конечно, невозможности завести какой-либо контакт после всех тех безумств в городе, и зачем. Но, в конце концов, он поднимает голову. И замирает.       — Ты… — хрипит он и проглатывает последующий вопрос в немом удивлении.       — А мы очень похожи, правда?       Дазай в отвращении кривит губы, но старается убедительно преподнести этот оскал как насмешку. Его тошнит от одной мысли о том, о чем они будут говорить, кого видит перед собой этот человек на самом деле. Его буквально доводит до той точки кипения, которая запускает этот дьявольский механизм, пробуждающий монстра внутри него. Отравляющий изнутри его самого гнев мешается с кровью, и одна только мысль о том, что в нем узнают совершенно другого человека, вызывает нестерпимое омерзение.       — Мы убили тебя. Что ты… — он не мог поверить своим глазам. Этого буквально не могло быть, он собственными глазами видел смерть этого мальчишки много лет назад. — Что ты такое.       — В отличие от Вас, доктор, просто человек.       Осаму наблюдает за ужасом и совершенным неверием на чужом лице и скалится, наслаждаясь каждым дюймом этого отупелого неверия, этим бессильным ужасом. Когда Аки сказал ему о том, кто здесь находится, Дазай даже забыл о том, что собирался подразнить эспера и поломаться. Все это стало совершенно не таким интересным. Ему хватило несколько секунд, чтобы двинуться с места по направлению к бывшей камере пыток.       Правда, последний здесь уже оставил следы своих попыток разговорить мужчину. Его лицо все было в крови: разбиты губы, половина лица была вообще похожа на один большой синяк, и глаз на той стороне не открывался в принципе. От внимания Осаму не скрылось так же неестественно вывернутое плечо пленного.       — Итак, не желаете поговорить? Раньше Вы задавали мне много вопросов, теперь моя очередь.       — Я ничего тебе не скажу, вы оба сильно пожалеете об этом.       — Ваши угрозы сейчас пустой звук, — журналист выпрямляется и чуть подается вперед, балансируя на передних ножках стула. — А вот я могу сделать больно вполне реально, — и он протягивает руку вперед, опираясь на чужое вывихнутое плечо, перенося весь свой вес на нее.       Крик мужчины эхом разнесся по каменному коридору.       — Вы понимаете, что, если я это напишу, Вам могут предъявить соучастие в убийстве?       — Это дело не будет возобновлено, поскольку изначально было закрыто по причине того, что правительство было слишком напугано, что в ходе расследования откопают и их участие в работе с военными и организацией по эсперам. Они слишком повязли в этой истории и сильно наследили, чтобы запариться лишь над парой-тройкой упоминаний о них, пришлось прикрываться всем и разом. Всегда стоит бояться того, кто слишком много знает, не правда ли? — Осаму поджигает кончик сигареты, которую зажал между губ, и неопределенно хмыкает. — Вопрос в другом. Напишете ли об этом Вы, скомпрометировав тем самым правительство?       — Я… — Накаджима замер, словно вкопанный, растерявшись столь прямым вопросом прямо в лоб. Он не думал об этом еще ни разу, даже не предполагал, что расследование заведет его в такие компрометирующие дебри.       В самом деле, Атсуши буквально только в эту секунду начал осознавать, с чем же все-таки связался. Вся эта работа. Эксперименты и продажа эсперов. Незаконная продажа людей. Вывоз за границу и спонсирование незаконной деятельности. Надежное прикрытие правительства и хорошая защита от Портовой Мафии при благополучном сотрудничестве. Определенные условия продажи, при которых козыри все равно останутся в рукаве у них.       Правительство получало свою выгоду, но думали ли там, наверху, о том, что эта выгода может обернуться им боком? Ведь наверняка были свидетели, соучастники, и не все из них поддерживали эту идею. Что предпринимала власть, чтобы избавиться от источника утечки информации, бреши, доносчика, грозившего им большой ценой за происходящее?       «Они просто избавлялись от тех, кто мог говорить», — журналист опустил глаза на листы. За Осаму вели охоту, его хотели убить, потому что он понял все раньше, чем следовало. Потому что он мог использовать оружие против создателей, мог сделать что угодно, и они не могли ему помешать. Он был элементарно вне зоны досягаемости. Его также хотела купить Мафия, которая с равным успехом тоже решила заполучить информатора и его когда-то цель, потому что та хотела взять власть в свои руки и избавиться от обузы. Что же хотел Юкичи? Для чего он разыскивал Осаму?       — Да я же пошутил! — Атсуши вздрагивает, когда Осаму неожиданно повышает голос, и его смешки тихим перезвоном отдаются в черепной коробке журналиста. — Конечно, Вы этого не сделаете, все это было бы слишком опасно и вовсе не является целью Вашего расследования. Мы здесь просто для того, чтобы вспомнить, как оно было и чем закончилось, разве не так?       — Да, — он неуверенно кивает. — Конечно.       Журналист чувствовал себя самым настоящим идиотом. Он не понимал игру Осаму, но семя сомнения уже было посеяно в нем, и оно собиралось на удивление быстро расти и процветать на радость своему хозяину.       Он делал это так легко, словно не манипулировал чужим сознанием. Накаджима был растерян и еще не понимал, что в один момент изменилось в нем, но тот барьер, отделяющий его от реального положения дел, в один миг треснул. Он и заметить не успеет, как тот разлетится на куски. Более того, он сам этому поспособствует, как только этот цветок правды взрастет и расцветет, вскормленный его совестью и верой в то, что так поступить было бы правильно. Будучи уверенным, что справедливость — то, что спасает, он узнает о том, что на самом деле значит истина и какую цену имеет.       Накаджима должен был понять, что его работа в этот раз серьезна настолько, что он может стать подпольным продолжением истории. Настолько, что зайди он слишком далеко — и станет ее неизменной частью.       — А что… о том человеке? — неуверенно спрашивает журналист, словно прощупывая почву. Он не уверен, что хочет знать, но и желание правды не мог в себе задушить. Ведь, скорее всего, следующие слова Дазая раскроют очередную кошмарную правду, из-за которой он не сможет спать, которая с большой вероятностью тоже попадет под большой вопрос — написать об этом или же нет. Чем дальше они заходили, тем больше он стал задумываться о том, что пишет.       — Он не рассказал все, что знал, но и того, что мы получили, было достаточно, — Осаму вертит в пальцах пачку сигарет. Его брови чуть сведены, словно он пытался вспомнить все в мельчайших деталях и старался ничего не упустить. — Мы выяснили, что Аки не был «не доработан».       — Что это значит?       — Он был создан для разрушений, и та сила, которой он обладал, была смертоносна. В чистом виде он бы мог изничтожить не только города и страны, но и все, что вообще только было возможно. Планету, например. Поэтому, запустив механизм, его уже было нельзя остановить. Таким образом, он был бомбой замедленного действия, которая после взрыва самоуничтожалась. Они могли бы создать таких десяток, это было бы даже похлеще ядерного оружия, если бы он сам не решил изничтожить это змеиное гнездо.       — Вы хотите сказать…       — Я хочу сказать, что смерть в конце — одна из его «функций». Он не был «не доработан», он был создан с функцией самоуничтожения, потому что являлся настоящей угрозой жизни всего человечества. Ведь единственная его цель, когда он пользуется своей способностью на полную, — разрушение.       — А как же Ваша обнуляющая способность? Вы ведь можете остановить его.       — Это мы тоже пытались выяснить у него, но из этого мало что вышло, — он пожимает плечами. — Но я думаю, что такую способность просто невозможно создать, она совершенна в своем влиянии и стоит над всеми другими способностями.       Атсуши откинулся на спинку своего сидения, потирая большим и средним пальцами переносицу. По большому счету, от того, что он только что услышал, у него буквально волосы дыбом встали. Он буквально чувствовал мурашки, побежавшие по рукам и спине.       Он вздрагивает, когда телефон начинает звонить. И цепляется за это, как за спасительную соломинку, возможность сделать передышку.       — Давайте сделаем перерыв?       — Конечно.       Журналист хватает свой сотовый и быстрым шагом удаляется за дверь, только на пути замечая на экране подпись контакта «Рюноске». Атсуши тяжело вздыхает, но решает взять трубку. Прошлый разговор, который прошел между ними куда более бурно, чем он предполагал, так и не расставил все точки над «i». Бегать друг от друга смысла тоже особого не имело.       — Я слушаю, — бойко начинает он, словно боясь, что если не сделает первый ход, то в дальнейшем разговоре все, что он будет делать — защищаться.       — Можешь говорить?       — А тебе есть что сказать мне?       — Мне начать с того, что мы не закончили разговор, или на твоей помешанности на этой разоблачающей мировые интриги книженции?       — Можешь начать с того, почему ты врал мне с самого начала.       — Успокойся, Атсуши, — голос на том конце хрипит, и Акутагава, кажется, чихает, прикрывая рот кулаком. Накаджима поджимает губы и жмурится, потому что вместо злости в нем сплошная тоска и желание вернуть Рюноске домой. Потому что он, как идиот, думает о том, что Акутагава, скорее всего, простудился и находится непонятно где. И занимается непонятно чем, не питается нормально и спит… где он, черт возьми, спит?       Накаджима чувствует себя до ужаса глупо из-за всех этих мыслей, но он так бездумно волнуется за Рюноске, несмотря на то, что между ними сейчас происходит. Он не мог переступить через себя и заставить не волноваться, это было каким-то издевательством собственного сердца над ним. Злость давно истлела, и все, что ему хотелось, — поговорить спокойно.       — Если бы ты не ушел, я бы был спокоен. Может быть.       — Мне нужно было все обдумать. И теперь я хочу, чтобы ты выслушал меня.       — Ты вернешься домой?       Он замирает, когда слышит в ответ тишину. Акутагава думает, и Атсуши напрягается весь, замирает, словно перепуганный зверек, и внутри словно все натягивается, подобно струнам. Только дотронься самым кончиком пальцев — лопнет одна за другой.       — Я приеду к пяти вечера.       — Хорошо, — и Рюноске сбрасывает звонок.       Он отнимает трубку от уха и с тяжелым вздохом поднимает глаза к потолку. Их отношения сейчас были даже не подобием минного поля, теперь они буквально находились на волоске от того, чтобы сорваться в какую-то пропасть. От того, чтобы так и не услышать друг друга и потерять раз и навсегда. И Атсуши понимал, что, если сегодня у них ничего не выйдет, это будет последний раз, когда он посмотрит в чужие светло-серые, подобно осеннему небу, глаза. Когда он увидит этот серьезный взгляд, который временами мутировал в нечто опасно-нежное, чему никто бы, вероятно, в жизни не поверил.       В конце концов, Накаджима вернулся к Осаму. Последний в свою очередь курил очередную сигарету, увлеченно переписываясь с кем-то в телефоне. Время на часах близилось к часу дня.       — Вероятно, нам придется перенести остальную часть разговора на завтра, — журналист подошел к столу, только сейчас заметив выключенный Дазаем диктофон, о котором он напрочь забыл, вылетев за дверь с телефоном. — У меня на сегодня еще одна встреча, и я должен успеть за четыре часа съездить на другой конец города.       — Все в порядке, считайте, мы на финишной прямой, — Осаму согласно кивает и тушит сигарету в пепельнице.       Они быстро расходятся. Договариваются о встрече на следующей день, Дазай уходит, а Атсуши остается еще минут на пятнадцать: убирает все на свои места и закрывает кабинет.       День выходит какой-то сумбурный. Рюноске сбил все его планы, а Дазай вывел из состояния равновесия так легко, словно все это было какой-то шуткой и от этого не зависели жизни многих людей. Накаджима растерялся.       Выезжая с парковки, он с трудом заставлял себя следить за дорогой: все его мысли крутились вокруг слов Дазая. Несмотря на то, что тот довольно резко прерывал его, Атсуши закапывался в эти мысли все глубже и глубже. Информация, которая попадала ему в руки, становилась все более серьезной, и чем больше ее было, тем страшнее становилось Атсуши.       «Что будет, если я напишу правду?» — выворачивая руль на повороте, думал он. Губы вновь начинали нестерпимо болеть от внезапно родившейся привычки кусать мягкую плоть до кровавых ранок и полностью содранной тонкой кожи с них. Несмотря на воспаление и дискомфорт, Атсуши продолжал беспрестанно терзать губы в глубокой задумчивости. Но даже эта уже и вовсе не проходящая боль не отрезвляла его сознание.       Он мог написать обо всем. Мог рассказать этому городу о том, что на самом деле происходило, что, быть может, до сих пор происходит и кто правит этим городом, этой страной, этим миром. Но Атсуши даже подсчитать не мог все исходящие из этого возможные последствия, как и то, насколько серьезными все они были.       «Я могу не писать этого, это не обязательно, моя цель — рассказать историю гравитационного эспера», — зубы особенно сильно впиваются в разодранную ранку, и Атсуши громко шикает, дернувшись. Одна мысль о том, что он будет недоговаривать вызывает в нем сплошное отторжение. Он пошел в журналистику не только для того, чтобы писать, но и чтобы говорить всю правду, чтобы иметь возможность доносить это до большого количества людей, имея при этом больше прав, чем мог бы обычный писатель.       Конечно же, он пытается успокоить сам себя. В нем борется желание написать правду и здравый смысл, что бьется внутри него огромной птицей, пытаясь донести до растерявшегося парня, что это настоящее безумство. Что он будет делать потом? Стоит ли игра свеч?       Накаджима почти подъезжает к месту назначения, когда начинает понимать, что голова буквально разрывается от бесконечности мыслей. Это вынуждает его отыскать в бардачке пачку обезболивающего, которую Акутагава систематически туда кидает, обновляя запасы, зная любовь Атсуши к трудоголизму и постоянно болящей от переработки и кофе голове. И Накаджима в который раз за всю их совместную жизнь думает о том, что безумно благодарен такой внимательности со стороны партнера. «Если еще партнера», — с досадой замечает он, запивая таблетки водой, что чаще всего бесхозно валялась на соседнем сидении.       Не проходит и десяти минут, когда он наконец паркуется возле двухэтажного особняка. Несмотря на то, что район был полностью застроен двухэтажными и трехэтажными частными домами, этот больше всего цеплял взгляд любого мимо проходящего. Было в нем что-то отличное от остальных, но и на тот, который описывал ему Дазай, он не был похож. Скорее, построение было чуть более городское, возможно, его даже пытались подстроить под окружающую обстановку, чтобы тот так сильно не выделялся среди остальных.       Выйдя из машины, не забыв свои вещи, Атсуши поднял голову, осматривая дом. Выглядел тот довольно мрачно, но богато. Журналист даже почувствовал себя несколько неуютно, хотя сам и не жил в какой-то захолустной квартирке, чтобы чувствовать себя последним крестьянином на приеме у короля. По крайней мере, после того как они с Акутагавой начали жить вместе, его место жительства из квартирки обычного одинокого парня, который появлялся там не так уж часто и питался в основном едой быстрого приготовления, стало вполне себе обустроенной двухкомнатной квартирой с хорошим ремонтом и расположением практически в центре города. Поэтому очевидных причин чувствовать себя скованно он не видел, но легче от этого особо не становилось.       Силы идти вперед он нашел достаточно быстро. Ему нужны были ответы на вопросы, на которые сам Осаму давать свои либо не хотел, либо не мог. Несмотря на весь его ум, он просто не мог знать все и обо всех.       Журналист ждет хозяина дома на пороге буквально минут пять, после того как оповестил того о своем прибытии, нажав кнопку звонка. Время близилось к двум часам дня, и Атсуши даже успел удивиться, что добрался до места так скоро. В своих мыслях он даже и дороги особо не заметил. Все эти раздумья его поглощали настолько, что весь остальной мир отходил на задний план. Когда-нибудь он так точно попадет в аварию.       На площадке перед домом располагалась лавка из черного дерева, возле нее и напротив цвели в красивых мраморных горшках разных форм темно-синие орхидеи. Это любому гостю давало понять, что человек, живущий здесь, не только может позволить себе садовника, ведь растения эти требуют довольно трепетного отношения и правильного подхода, но и предпочитает изысканность и красоту даже в таких мелочах. «А еще это цветы настоящих затворников», — подмечает он, вспоминая те пару книг на подобную тематику, что как-то попали ему в руки от матери.       Дверь наконец открывается, и Накаджима устремляет взгляд к проему, в котором появился высокий, бледный мужчина со смоляными волосами и темными кругами под глазами. Тот буквально минуту осматривает своего гостя, после чего отходит от двери, пропуская журналиста вперед.       — Прошу прощения, последние дни мало спал, — словно читая с чужого лица совершенное недоумение, произносит он, и Атсуши дружелюбно улыбается ему, как бы давая понять, что все прекрасно понимает. — Чаю?       — Нет, спасибо, я ненадолго.       — В таком случае, прошу пройти в гостиную.       Эдгар По — именно тот человек, к которому решил обратиться журналист сразу после разговора с Осаму днем ранее. На самом деле, у него возникла эта мысль гораздо раньше, но Атсуши все пытался найти еще какие-нибудь ниточки, за которые можно будет уцепиться. Последних он, конечно же, так и не нашел.       Он пришел в это место за ответами и искренне надеялся, что Эдгар прольет ему хоть немного света на некоторые моменты всей этой истории, поможет найти утерянные кусочки пазла. В конце концов, как говорили ему еще в университете, должно быть минимум два свидетеля для подтверждения информации. Он не мог спросить у этого мужчины обо всем, но надеялся выяснить хотя бы какие-то детали.       Они прошли в гостиную, где разместились на больших и мягких диванах цвета слоновой кости. Осматриваясь, Атсуши вспомнил и разговор Эдогавы с Дазаем о том, какого же находиться здесь гостям из семей разной обеспеченности.       Однако, в отличие от той мрачной гостиной, эта была выполнена в теплых, приятных тонах. Паркет под ногами был из светлого дерева, а стены словно выкрашены кистью собственноручно: на светло-бежевом фоне извивались листьями кофейные узоры. Одна стена была полностью занавешена портьерами цвета темного шоколада, а на стенах висели картины — в основном пейзажи и натюрморты.       Журналист даже задумался о том, что мужчина, вероятно, не особо приветствует дневной свет, поскольку окна у того всегда занавешены. Конечно, можно было списать это лишь стечением обстоятельством, но Атсуши запоминает.       На квадратном кофейном столике между диванами, выставленными друг напротив друга, располагалась лишь книга, ваза с цветами и стакан с водой на подставке. Также в гостиной стояла еще пара застекленных шкафов с какими-то вещами за ними, но разглядывать Накаджима не стал, они стояли прямо позади него.       Атсуши, в свою очередь, вытащил из сумки диктофон и ежедневник, привычно раскрывая последний перед собой на коленях. На одной из страниц у него имелся список основных вопросов, которые он хотел задать мужчине. Щелкнув ручкой, приготовившись записывать какие-либо детали в рассказе, журналист нажал на кнопку записи у диктофона.       — Итак. Представьтесь, пожалуйста, — сам журналист быстро выводит чужое имя на листе.       — Эдгар Аллан По, — произнес спокойно мужчина в ответ.       — Могу я узнать, откуда Вы знаете Осаму Дазая?       — Еще в подростковом возрасте я посещал литературный кружок, который собирала его мать в своем доме. Тогда-то мы и познакомились.       Журналист записывает это в ежедневнике, прежде чем успевает осознать смысл сказанного Эдгаром. «Но Дазай говорил о нем так, словно они были знакомы лишь из-за общения с Рампо», — Атсуши непонимающе хмурится. Ведь не было ни одного намека, что они могут быть знакомы куда ближе, нежели из-за сложившейся в то время ситуации.       Едва он мог сейчас понять, насколько же далеко вся эта история может зайти, как и то, зачем он копает столько об Осаму, но, кажется, теперь все становилось только запутаннее.       — Хорошо, — он задумчиво кивает, записывая и обводя в черный круг одно слово — «прошлое». — Каким он был ребенком?       — Осаму был самым обычным ребенком, но все считали его странным. Некоторые даже пугались, — на тонких бледных губах мужчины буквально на секунды застывает полуулыбка. Точно такая, какая бывает у человека, вспоминающего что-то из далекого прошлого, что доставляло и легкую, едва ощутимую радость, и нестерпимую, саднящую боль.       — С чем это связано?       — Он был слишком умным, его не интересовало ничто из то, чем занимались дети его возраста, а школьную программу он обгонял на год вперед. Со сверстниками он тоже не ладил, те не понимали его порой довольно жестоких шуток, ведь они были просто… взрослыми. Так что друзей у него не было, но с нами он всегда с удовольствием проводил время. Дазай тянулся к знаниям, и это было заметно, а мы просто пытались скрасить его одиночество, пускай и ненадолго.       Записывая в ежедневник пару слов из рассказа По, Атсуши предположил, что, вероятно, именно из-за этого Осаму и пошел в журналистику. Хотя мог бы с таким же успехом просто писать книги. Было даже интересно узнать о том, каким был этот человек много лет назад. Дазай в детстве, два года назад и сейчас — три совершенно разные личности.       — Но вы были близки?       — Нет, Дазай из тех людей, которые по своим личным причинам, каким-то выводам определяют дистанцию, на которой они будут держать других людей. И у него достаточно много причин держать на этой самой дистанции меня.       Вопрос «Каких же причин?» тонет между ними буквально в тот же момент, как журналист поднимает глаза на мужчину. Атсуши сразу понимает — не расскажет, можно даже не пытаться. И снова затихает, пытаясь унять в себе беспринципное любопытство.       Учитывая то, что это подобие интервью он берет у Эдгара неофициально и благодаря и без того долгим уговорам, Накаджима мог запросто вылететь отсюда, если будет чересчур давить. Но, в конце концов, пускай он и не напишет об этом — ведь его тема совершенно другая — в своей работе, но ему нужно было знать об Осаму больше. Чтобы не подозревать того по любому поводу. Или хотя бы иметь основания для этого. И, конечно, чтобы в принципе знать о человеке, повествующем обо всем произошедшем.       — А что же по поводу его семьи?       — У него был младший брат, который был нелюдимым разве что сам по себе с самого своего рождения. Уже и не помню ни возраста, ни его имени. Вечно в комнате сидел, никогда не видел его выходящим из дома. Хоть и был маленьким, но плакать начинал уже просто в присутствии чужого человека. Ситуацию же между отцом и Осаму не знаю, но с матерью у них были теплые отношения, насколько это возможно, конечно.       — Отца Вы никогда не видели?       — Пару раз, — Эдгар неопределенно жмет плечами и задумывается, пытаясь припомнить те года. — Но это было так давно, что я ничего особо-то уже и не помню. Разве что-то, что тоже высокий был мужчина, с темными волосами и вечно суровым взглядом.       — Работа родителей?       — Не могу с этим помочь, — Атсуши согласно кивает, мол, ну что ж, и эта информация уже что-то. Выбирать, в принципе, и не приходилось.       — В таком случае, давайте перейдем к вопросам, касающихся тех событий со сбежавшим эспером. Как долго Дазай проживал в Вашем загородном доме?       — Ровно столько, сколько длилось дело. Он уехал сразу после окончания дела того эспера.       — Куда он уехал?       — Вы действительно думаете, что он решил сообщить мне об этом?       Журналист устало выдыхает и с поражением согласно кивает. Ну, конечно. Так уж легко он и получит хоть крупицу информации об этом. Как бы не так.       Но, несмотря ни на что, хоть что-то стало чуть более ясно. Осаму хоть и оставался все такой же темной лошадкой, но мысль о том, что и у него есть семья, с которой он, быть может, даже продолжает общаться, делала его чуть более похожим на человека в глазах Накаджимы. Ибо человек без прошлого был не более чем тенью, а такие детали, может, даже не столь значительные, но все же оживляли образ.       — Ладно, конечно, — Атсуши нервно покашливает в кулак, смотря на следующий вопрос, записанный в ежедневнике. Задавать его не хотелось с такой же силой, как и узнать о том, что же все-таки произошло с детективом. — В таком случае расскажите, пожалуйста, в каких отношениях Вы находились с Эдогавой Рампо?       — Это имеет какое-то значение?       Атсуши замечает, как хозяин дома напротив заметно напрягается: он сразу выпрямил спину, скрещивая руки на груди в защитном жесте, вновь поджимает тонкие губы и хмурится, смотря на журналиста в открытую. «Лучшая тактика защиты — нападение». Но вопрос был уже задан, и на попятную Накаджима идти просто не мог.       — Это поможет мне разобраться в некоторых моментах рассказа Дазая, — расплывчато отвечает Атсуши.       — Что ж. Мы были довольно близки, — получает такой же расплывчатый ответ.       «И на что я надеялся?» — внутренне негодуя, Накаджима с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза. Ожидать, что Эдгар прямо так возьмет и расскажет, что именно было между ним и Рампо, было так же глупо, как искать у него ответы по поводу того, куда исчез Осаму после окончания дела гравитационного эспера.       — Вы знаете, как он умер?       — Его убил наемник, — Эдгар словно на глазах становится еще мрачнее, но взгляды не отводит, как и не пресекает вопросы журналиста, пускай и его ответы враз стали короткими, словно тот пытался всеми возможными способами предотвратить вопросы, последующие из его ответов.       — Вы знаете чей?       — Скорее всего, одна из организаций, с которыми сцепился Дазай, наняла мафию, как-то узнав, что именно он помогал Осаму с поиском того парня. Вот он и расплатился за эту помощь.       Атсуши как-то вмиг стало не по себе. То ли от того печального взгляда, которым смотрел на него мужчина, от которого у него мурашки по коже поползли, настолько он был затравленным и одиноким, то ли от осознания того, что произошло с детективом, который просто помог своему товарищу. Безвозмездно. И получил за это в знак вознаграждения смерть. «А ведь он даже не был эспером», — Атсуши снова прикусывает только-только покрывшуюся тонким слоем запекшейся крови ранку на губе.       — Мне очень жаль, — выдавливает все-таки из себя журналист.       Несмотря на то, что самого Эдогаву он не знал, это не мешало проникнуться этим человеком по одним только рассказам. Рампо представлялся ему эгоцентричным, но смелым и верным другом. Таким, какого найти случается разве что раз в жизни. Таким, чей характер многим не понравился бы, но на самом деле являлся бы тем, кто пожертвует многим ради важного для него человека.       «Был ли Дазай для него настолько важным человеком? — он тяжело вздыхает, словно эти мысли забили ему горло, не давая кислороду нормально поступать в легкие. — Ведь Рампо пожертвовал собственной жизнью ради него».       Эдгар молчит. И Атсуши решает, что пора заканчивать эту встречу.       — Я задам Вам последний вопрос, и на этом закончим, — посматривая на время, сообщил он. Время близилось к трем часам дня. — Вы видели этого эспера вживую?       — Ни разу, только по телевизору.       — Понятно. Спасибо за этот разговор, — и он ставит паузу на диктофоне.

* * *

Mushmellow — The Way You Look At Me Jaymes Young — Moondust (minus)

      Возвращается домой Атсуши раньше, чем Рюноске. На часах — без пятнадцати минут пять, и журналист валится с ног на стул, стоящий в коридоре именно для таких остановок-передышек Атсуши или для удобства обуваться перед выходом.       За окном небо плавно окрашивается в пурпурные тона, однако журналист ничего этого не видит, сидя в темной прихожей, где даже свет не был включен. Он чертовски устал, эмоционально вымотан и все, чего хотел на самом деле, — спать. И желательно на долгие пятнадцать часов. Можно и подольше.       Мягкая тьма окутывает его своими нежными объятиями, и это кажется журналисту самым умиротворенным, что только было в его жизни за последнюю неделю. Хотелось в ней раствориться и слиться воедино, не чувствовать более своей физической оболочки, ее постоянной, нестерпимой боли и нужд.       Думать не хотелось совершенно ни о чем. Ни о об Осаму с его семьей и рассказами, ни об Эдгаре, Рампо или всех тех убийствах, о которых он знает уже сейчас. «И что будет потом? Завтра? Послезавтра? Гора трупов и еще пару в придачу?» — Накаджима, откинувшись спиной на стену, устало прикрывает глаза, устало склоняя голову к правому плечу. Выглядел он так, словно сел и тут же прямо и отрубился за секунды на месте.       «Напишете ли об этом Вы, скомпрометировав тем самым правительство?» — болью отдается в голове чужой голос, и Атсуши жмурится, пытаясь прогнать его из своей многострадальной головы. Вся его жизнь превратилась в сплошной кошмар всего за пару дней и сконцентрировалась на одном, совершенно незнакомом, что не менее важно, человеке. Порой его изрядно пугающим, что также не остается без внимания. Как это вообще возможно?       Все крутится вокруг Осаму. В особенности — мысли Атсуши. Ему постоянно не хватало чего-то, какого-то клочка информации, его профессиональная чуйка не могла его подводить вот так просто. И что бы он ни делал, а избавиться от этого чувства недосказанности не выходило.       Накаджима одергивает себя, резко открывая глаза и выпрямляясь на стуле. Нет, он не должен сейчас об этом думать. В данный момент ему нужно сконцентрироваться на своей личной жизни и решить со всем этим раз и навсегда без вмешательств Дазая и кого бы там ни было. Это в любом случае сейчас будет важнее для него.       С трудом стянув с себя кроссовки, Атсуши отправился на кухню ставить чайник. На часах тем временем уже мелькало без пяти минут пять.       По большому счету, он понятия не имел, о чем собирается разговаривать с Рюноске. Он разбит и чувствует себя так, словно его предали. Даже несмотря на то, что он понял и принял факт того, что это может быть связано с тем, что Акутагава защищал его таким образом, он все равно никак не мог избавиться от этого чувства. Обман, каким бы он не был, всегда вызывает объяснимое чувство разочарования и обиды. Потерял ли он доверие к нему? Вот этого и сам Атсуши не знал. Ему мучительно сильно хотелось верить Рюноске, но сомнения, сомнения, миллионы сомнений разрывали его на части. Вместе с этим его делом в жизнь журналиста также пришли сплошные подозрения, он уже всерьез начал склоняться к развивающейся паранойе, ловя себя на постоянных подозрениях и недоверии ко всему сказанному другим человеком. «Себе хотя бы веришь?» — задал он как-то вопрос, смотря в зеркало. И с ужасом понял, что не может на него ответить.       Чайник постепенно начал закипать. Накаджима достал две чашки и заварку, принявшись готовить им горячий напиток.       Атсуши не был настроен на второй скандал. Это происходило не в первый раз, и порой они действительно могли здорово повздорить, но в этот раз все было куда серьезнее. Они оба остановились буквально в шаге от того, чтобы сорваться. Это могло бы быть концом всех их отношений, потому что Рюноске гордый, после этого он бы не пришел мириться. А Атсуши не сможет себя заставить, потому что все-таки именно ему досталась роль жертвы. Он обманут, и какого черта тогда будет он делать первый шаг, спрашивается?       Хотя, на самом деле, они оба просто являлись упертыми баранами, не желающими сдаваться, однако учившимися на старых ошибках и старательно избегавшими их повторения, что и спасло их от огромной ошибки.       Возня с замком и тихий хлопок дверью раздаются именно в тот момент, когда Атсуши ставит чашки с горячим чаем на стол. Когда же он поворачивает голову к проему двери, там уже появляется из темноты коридора Акутагава. Мафиози выглядел спокойно, но журналист догадывался, что это совсем не надолго.       На нем черная рубашка, закатанная до локтей, и черные строгие джинсы. Губы поджаты, руки — в карманах. Он выглядит куда лучше, чем мог себе нафантазировать Накаджима, но тот лишь старается не подавать вида того, что последний сорвавшийся с губ вздох был с облегчением, и кивает на стул, предлагая сесть.       — Как дела с твоим делом? — негромко интересуется он и все же опускается на стул.       — Пока новых подробностей о твоей работе не раскопал, не переживай, — Атсуши не может не съязвить и мысленно дает себе по лбу за этот ответ. Хотел же не ругаться.       — Мне все равно, скрывать больше нечего, — Рюноске скрещивает руки на груди, но в глазах лишь сплошная решительность и ни капли сомнения в собственных словах. — Что ты хочешь знать? Мафия? Да, я работаю в ней. Способность? Да, у меня она есть. Убийства? Конечно же, это моя работа. Еще вопросы?       Журналист смотрит на своего партнера и понимает, что именно так он сам и выглядит со стороны, когда пытается защищаться. Эта его стратегия нападения первым, даже тон голоса, которым он говорил с Атсуши, был так похож на то, как старается себя вести Накаджима в подобный момент. Атсуши честно хочет рассмеяться от глупости этого осознания, но понимает, что сейчас совершенно точно не время.       Они слишком похожи. Они умудряются быть противоположностями друг друга, но быть так чертовски похожими, что и вообразить страшно. Они могут спорить друг с другом, но понимать, что оба правы, могут бесконечно искать виноватого, но внутри себя уже признать, что сами ими и являются. Это все и делало их единым целым.       — Почему ты скрыл свою способность?       — Атсуши, ты…       — Нет, не смей мне сейчас говорить, что все из-за того, что ты мафиози на ножках и гроза чертовой Йокогамы, — Атсуши, все это время стоявший возле стола, опирается на тот ладонью, свободной рукой указывая на Акутагаву пальцем. — Мне уже даже плевать, что ты людей убиваешь. Понимаешь, сколько всего я переварил за эти пару дней? Я не понимаю, почему ты притворялся обычным человеком. Почему ты так не доверяешь мне.       После первого разговора и попыток Рюноске объяснить, что, если мафиози решается на такой отчаянный поступок, как отношения, что было довольно опасно в их работе, это должно скрываться за десятью замками и не афишироваться ни в коем случае. Это опасно. В первую очередь — для партнера мафиози, у которого может рано или поздно появиться враг, желающий отомстить через смерть или же манипулировать, грозя расправой. И Акутагава правда старался разграничить эти два мира, в которых он жил.       С Атсуши у него и правда была нормальная жизнь. Та самая, в которой они ходят вместе за продуктами и читают книги, развалившись на диване. Та чертова нормальная жизнь каждого человека, в которой можно было за один только день разругаться, помириться, поужинать и выпить по бокальчику чего-нибудь крепкого в ресторане, а потом возвращаться домой в позднее время через какой-нибудь сквер. Та, в которой целуешь своего постоянного партнера в губы, и это становится всем, что важно было в эту минуту, секунду на целый свет.       Но у него также всегда была та темная сторона жизни, которая отличалась слишком сильно от его нормальной. Та, в которой каждый его час был наполнен холодом и запахом смерти, в которой он не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей пустоты, выжирающей его изнутри, разевающей свою пасть, подобно Расемону в угрожающем рычании. Он был частью этой тьмы. Его руки не были в крови, он целиком и полностью уже давно утонул в ней, в предсмертных воплях убитых и истерзанных, в чужих ужасе и страхе.       — Дело не в недоверии.       — А в чем тогда?       — Ты хоть представляешь свою реакцию, если бы ты увидел Расемона? Того, кто убивает и разрушает, который поглощает все. Ты бы, конечно, понял, что я опасен. Ты думаешь, я хотел бы тебя напугать?       — Кто сказал, что я должен был напугаться? — Атсуши фыркает.       — Ну да, все же твои потенциальные партнеры имели способность, предназначенную для убийств, от одного вида которой нормальный человек придет в ужас, еще до того как она раскроет свою пасть.       — Не язви.       — Не тупи.       Журналист закатывает глаза, но внутренне, конечно, признает, что в чем-то Акутагава все-таки прав, поспорить с этим было довольно трудно. Именно он сейчас был в шоке, когда узнал об этом, и даже при условии того, что он никогда не видел Расемон, и неизвестно ещё, захотел бы он строить отношением с таким опасным человеком, как Рюноске, знай он обо всем этом с самого начала.       Про чай никто из них так и не вспоминает, хотя тот уже изрядно подостыл, оставляя темные круги на стенках чашек. Атсуши совершенно не знает, чем ответить и как вообще продолжать разговор. Он даже несколько корил себя за то, что такой мягкий по характеру и элементарно не может злиться на него так долго и упорно, чтобы продолжать трепать нервы и ему, и себе. Не может не пытаться понять. Рюноске идет на примирение, он пытался и до сих пор пытается объяснить, и Накаджима просто не может не замечать этого.       — Есть вещь, которую ты должен знать, Атсуши, — все-таки первым подает голос Акутагава. — В то время мафия работала не только с той организацией. Она также сотрудничала преимущественно с Дазаем и кругом доверенных ему людей.       Атсуши непонимающе хмурит брови. Дазай? Осаму был слишком мал, да и, скорее всего, не нуждался в работе с мафией, у него же в то время должна быть хоть какая-то личная жизнь, учеба, практика, друзья. Вероятнее всего, что это все-таки кто-то из его родителей. Круг доверенных лиц? Значило ли это, что они имели какую-то особую компанию людей, подобранных по определенным характеристикам, с которыми они проворачивали что-то вне компетенции организации? Может ли это быть причиной столь сильной ненависти гравитационного эспера к ним?       — Ты знаешь имя этого Дазая?       — Митсуо Дазай. Отец Осаму Дазая. Он был заказчиком.       — Что? — Накаджима потирает большим и средним пальцем глаза, жмурясь до белых пятен перед глазами. Что за чертов неожиданный поворот событий? — Какой к черту заказчик, ты уверен в этом?       — Конечно, я работал на них, если ты забыл.       Выходит, что отец Осаму не просто входил в число военных, которые и заказывали это оружие. Он сам был тем, кто его покупал и собирался использовать. Знал ли об этом Дазай, или же эта часть истории осталась для него нераскрытой?       Более того. Это значит, что это был еще и «круг избранных» от военных. И кто же в него входил? Если судить по словам Осаму, то он включал в себя и ученых, каких-нибудь лабораторных крыс, может, кто-то из мафии тоже в него входил, кто-то из правительства. И это уже делало их в разы опаснее.       Накаджима с трудом не оседает на пол, опираясь поясницей о стол и закрывая ладонями лицо. Все и правда становилось хуже. Еще запутаннее. А знал ли Осаму о том, кто был заказчиком? Вот что действительно начало волновать его. Атсуши даже не мог объяснить почему. И что же ему теперь делать? Если он напишет и об этом, — а как он может не написать? — то это точно станет стопроцентной гарантией его проблем.       — Расскажешь мне? — он слышит, как Акутагава поднимается со своего места, подходя к партнеру ближе. Еще секунда — и его руки уже на предплечьях журналиста, словно мера предостережения, чтобы не дать ему сбежать.       Рюноске не задает вопросов «что случилось?» или «что с тобой происходит?» Он понимает, что это как-то связано с тем, что он рассказал, но не видит связи. Лишь совершенно разбитого парня, которому нужно хоть немного поддержки. «Сколько он на тебя свалил?» — думает мафиози, но терпеливо ждет, когда Атсуши соберется с силами.       — Я просто не знаю. Я запутался, — его руки безвольно опускаются вдоль тела, а сам Накаджима устало утыкается лбом в острое плечо Акутагавы. — Я знаю то, о чем знать было нельзя. Хочу написать об этом, но понимаю, что это светит мне большими проблемами. Не могу молчать, но этот груз буквально придавливает меня к земле. Я просто не знаю, что мне делать.       — Ты же всегда делал то, что сам считал правильным.       — В том-то и дело, в этот раз я и сам не знаю, что правильно, а что нет.       — Но ведь ты хочешь написать? — его тонкие пальцы вплетаются в мягкие светлые волосы, аккуратными движениями массируя, от чего парень расслабленно выдохнул, впервые за несколько дней по-настоящему расслабляясь, хоть и немного.       Журналист закидывает голову назад, позволяя партнеру делать все, что заблагорассудится. Он смотрит на сосредоточенное лицо из-под полуоткрытых век и не может думать ни о чем, кроме того, как спокойно чувствует себя даже в нынешней ситуации, когда Рюноске просто рядом. Атсуши никогда не думал, что такое возможно, но Акутагава — вот он, здесь. И Накаджима правда не знает, что сделал такого в прошлой жизни, чтобы получить в этой его.       — Есть вещи, о которых люди должны знать, но, если я напишу об этом, у всех тех людей, что попадут в этот список, будет на меня зуб. Даже представить не могу, что будет ждать нас после этого в таком случае. Но разве есть смысл в повествовании правды, если ты скрываешь ее добрую половину, лишь бы народ не узнал, что люди «сверху» тоже имеют причастие ко всему тому кошмару, что произошел в те года?       — Если ты уверен в своих силах — пиши. А я решу вопрос с последствиями, — мафиози проводит большим пальцем правой руки по скуле Атсуши и склоняется ближе, чуть ли не соприкасаясь с ним лбами. — Что думаешь?       — И что ты будешь делать? Запрешь нас в бункере под землей?       — Почему под землей? Мы могли бы уехать в чудовищно древний Рим и потеряться в его вечной молодости. Или в горячую Испанию. В прошлый раз я не мог вытащить тебя с танцпола, помнишь? — журналист посмеивается и согласно кивает. Конечно, помнит, они были там года полтора назад. — Может, в Германию или в вечную осень Лондона.       — Ты серьезно или опять издеваешься надо мной?       — Я буду защищать тебя любым способом, не смей считать это несерьезным.       Акутагава хмурится и несколько отстраняется, оскорбленный такими словами со стороны партнера, когда Атсуши лишь усмехается и подается за ним вперед, цепляясь пальцами за шею и не давая возможности уйти. Журналист обнимает его за шею, когда их губы соприкасаются, а руки Рюноске так привычно оказываются на талии, собственнически прижимающие к себе.       Поцелуй выходит удивительно мягким и аккуратным. Рюноске касается его губ так, словно тот мог растаять от любого излишне грубого и резкого действия. Будто бы все это впервые для них. Они целуются так, словно не виделись не меньше года и, истосковавшиеся друг по другу, теперь не могли насытиться.       Несмотря на все произошедшее и происходящее, Атсуши понимает, что чувствует себя действительно счастливым именно тогда, когда Рюноске рядом. Он чувствует себя уверенней, а проблемы — не такие уж и проблемы, на самом деле. Есть ли хоть одна вещь во всем мире, которую бы они с ним не могли решить, будучи вместе? Накаджима совершенно в этом сомневался.       Он был влюблен. Влюблен так сильно, словно только вчера мафиози заявился на порог его квартиры с совершенно серьезным выражением лица, словно произошло что-то кошмарно-непоправимое, и заявлением, что им необходимо поговорить прямо сейчас, ведь это совершенно серьезно и не терпит отлагательств. Словно только вчера он предложил ему встречаться, а Атсуши смеялся буквально до слез, перепугавшись той серьезности, с которой Акутагава его к этому подготавливал. На самом деле, он был самым неловким человеком на свете в этом деле, но правда старался ради Накаджимы.       Руки Акутагавы ловко задирают чужую футболку, и пальцы жадно пробегают по выступающим позвонкам, ребрам и возвращаются к пояснице, оглаживая четко выделенные ямочки на ней. Рюноске словно на ощупь восстанавливает воспоминания о его теле, об их прикосновениях таким образом, с таким чутким изучением будто бы незнакомого тела. Он ловит с искусанных губ рваные выдохи и едва дает время для нового вдоха, вновь затягивая того в тягучий, такой сладко-болезненный поцелуй.       Атсуши не успевает осознать, когда его легко подталкивают, и вот они уже медленно продвигаются в сторону спальни. Футболка его оказывается снята где-то на пороге кухни, а черную рубашку мафиози он умудряется стянуть с того примерно на входе в спальню. Мир кружится со стремительной скоростью, когда под ним оказывается мягкая кровать, а сверху его прожигает взгляд глаз цвета дождливого неба Англии.       И они тонут друг в друге с головой.

* * *

Akira Yamaoka — Never Forgive Me, Never Forget Me Akira Yamaoka — Killing Time

      Имение семейства Дазай было поистине нескромным в своей роскоши. Их дом имел высокую репутацию места, где проводили достойные по своему уровню светские приемы. Мать семейства была большой любительницей подобных встреч и празднеств.       Из гостиной раздавались тихие смешки и разговоры небольшого круга людей. Кто-то травил безобидные шутки, кто-то рассказывал о выходе своей последней книги, а некоторые подготавливали импровизированную сцену — на самом деле, просто освободили место возле камина, отодвинув кресло в сторону — к выступлениям.       Риоко Дазай, девушка двадцати пяти лет, встречала гостей. Она была одета в светло-голубое летнее платье, очерчивающее ее тонкую фигуру, а темно-каштановые волосы мягкими волнами спускались до самой поясницы. Лицо ее, с острыми чертами и светлой кожей, подобно волшебному эльфу из прекрасных преданий, сияло, и лишь улыбка на ее губах была с толикой той самой печали, которая присуща лишь человеку, ожидающего чего-то ужасного в ближайшем будущем.       Восьмилетний мальчишка, сидевший на стуле возле нее с книгой в руках, лишь время от времени поглядывал на свою мать. Янтарные глаза задумчиво скользили по лицу девушки, искали в ее темных, почти что черных глазах хоть какое-то объяснение этой ее странной улыбке, но ничего там так и не находили. Даже ее сын чувствовал легкое беспокойство, словно заражаясь от матери, но ничего с этим поделать не мог.       — Как насчет того, чтобы сходить пообщаться с гостями? — Риоко мягко проводит рукой по каштановым волосам сына, пропуская мягкие волнистые пряди сквозь пальцы.       — Мы же должны вместе их встречать?       — Думаю, Эдгар не обидится, если это сделаю только я, — Осаму непонимающе хмурится. — А вот гостям одиноко без хозяев.       Между строк мальчишка читает очевидное «тебе нужно идти к гостям, Дазай», но все же еще какие-то жалкие секунды смотрит на нее словно в протест. Пальцы несильно сжимают книгу, и он всем своим видом дает понять, что не хочет никуда без нее идти. Не хочет ее оставлять именно сейчас. Однако он все же повинуется под строгим, но от этого не менее нежным взглядом матери, согласно кивает ей и слезает со стула, направившись к уже собравшимся гостям.       Хозяйка дома остается наедине с самой собой и поднимает взгляд к часам. «Опаздывает», — думает она, взволнованная, обеспокоенная этим фактом.       Все, о чем она могла думать, — как скоро Аллан появится. В прошлый их разговор он сказал, что у него есть идея, как воплотить ее недоработанный план в жизнь, исключив некоторые нюансы. Риоко доверяла этому пареньку куда больше, чем сама могла представить. В конце концов, она собиралась доверить ему жизнь своего сына и все свои надежды.       По большей части, вся ее жизнь складывалась из сплошных надежд. Сначала на то, что, когда у нее появится семья, в ней совершенно точно все будут безумно любить друг друга, в ней не будет ужасных скандалов, как в той, в которой родилась она. Она мечтала о семейных пикниках и поездках за город, пускай не о богатом муже, но любящем и живущем ради своей семьи. Но все неожиданно обернулось совершенно иначе.       Сначала она и правда влюбилась в Митсуо. Он был галантен и красив собой, с легкой долей странности и забавными шутками. Дни, что они проводили вместе, казались сном. Его мало смущало, что ей на тот момент было лишь семнадцать, как и ее то, что он был старше ее на шесть лет. Все шло настолько прекрасно, что было трудно поверить в существование такого счастья на Земле. Правда, длилось оно лишь до тех пор, пока Риоко не рассказала ему о незапланированной беременности.       — Ты должна сделать аборт, — сказал тогда он, побелевший и пугающе холодный.       — Я не буду убивать своего ребенка.       Риоко плакала. Долго и горько плакала, она знала об этом не так долго, но любила этого малыша уже всем сердцем. Она была не готова. Нет, она просто не могла так поступить с ним или ней, даже если этот ребенок появится на свет лишь благодаря страданиям матери, даже если она родит его без мужа и родителей, что грозились выгнать из дома дочь столь легкого поведения.       — Что за стыд! — отец в ярости стукнул кулаком по столу. — Не потерплю такую потаскуху в своем доме. Нагуляла — значит, и готова к самостоятельной жизни!       Однако так же неожиданно, как и известие о беременности, в ее жизни вновь появился Митсуо и дал новую надежду на пускай и не такую счастливую, но все-таки жизнь. Будучи выходцем из богатой семьи с довольно высоким статусом среди людей их круга, он был просто обязан жениться на девушке и признать ребенка. Конечно же, по наставлению родителей, сам он совершенно был не рад сложившейся ситуации.       Так она вышла замуж, а самая первая и главная ее мечта разбилась вдребезги прямо на глазах — счастливой и любящей семьи она так и не увидела. Митсуо и правда относился к ней хорошо, они практически не ругались и на всех мероприятиях появлялись вместе. Он не ущемлял ее ни в чем и хорошо обеспечивал свою семью в целом. Но он ее не любил. Риоко это видела и чувствовала, но что бы она ни делала — он оставался все также холоден к ней.       До рождения сына она надеялась хотя бы на то, что он будет любить его так же, как когда-то давно любил ее. Она бы увидела это в его злато-карем омуте глаз.       И вот малыш родился. Осаму смешал в себе черты обоих родителей, но, по большей части, от матери ему достался лишь цвет глаз, губы и цвет волос. Все остальное — совершенная копия отца. И тогда-то надежда расцвела в ее груди, когда она заметила, как ее муж смотрит на сына, с какой нежностью он держит того на руках и с каким счастьем занимается всеми вопросами, касающихся ребенка: начиная покупкой игрушек и заканчивая выбора будущего садика.       Это, безусловно, была именно та семья, о которой она всегда мечтала. Митсуо преобразился буквально на глазах, сын вернул ему какую-то мировую любовь в сердце, ушедшую столько времени назад и которую Риоко уже и не надеялась пробудить вновь.       Но даже, казалось бы, такое безграничное счастье в один момент истлело. Дазай до сих пор не понимает, что же тогда случилось, но Митсуо, вновь начинающий пропадать на работе, неожиданно охладел к семье. Точно так же, как это произошло несколько лет назад, когда она рассказала ему о беременности.       Осаму, выражение лица которого всегда было таким задумчивым и удивительно умным, что Риоко начинала побаиваться, как бы тот и правда не понимал в свои четыре, что его отцу далеко плевать на него, лишь держал ее за пальцы, не доставая пока что до руки полностью. Он всегда стоял вместе с ней на пороге дома, в который раз провожая отца в командировку. И не понимал, почему же его мама плачет.       Надежда на то, что второй сын вернет его к семье, была совершенно глупой, однако девушка попросту отчаялась и была готова на все. Сознание подсказывало, что она просто не может рожать ему ребенка каждый чертов раз, когда он будет терять интерес к семье, но она ведь так отчаянно хотела его любви.       Но в этот раз все изменилось. На новость о беременности мужчина отозвался глухим «здорово, я оплачу врачей для обследований» и снова ушел в свой кабинет. Всю беременность вокруг нее крутился лишь маленький Осаму, задавая вопросы, от которых ей и самой было неловко, ведь мальчишка не понимал, что ответов на них у нее нет.       — Папа нас не любит, поэтому больше не гуляет с нами? — как-то раз спросил он.       — Зачем вам второй ребенок, если есть я? — Риоко снова не может ответить, пытаясь переменить тему и объяснить, что он должен радоваться своему будущему брату.       — Тебе больно, мам? — и она не знает, о чем он говорит: о том, что Митсуо вновь исчез, или же о последних месяцах беременности и толкающемся малыше.       Но самое печальное было то, что в его вопросах была лишь утвердительная интонация. Осаму едва исполнилось пять лет, а он уже знает, что отец его с мамой не любит, что маме от этого больно, а в их семье родится ребенок, которого никто не хочет.       Проходит время. Ничего не меняется. Риоко растит детей и примиряется с таким раскладом вещей, принимая как данное хотя бы то, что семья у нее полная и достаточно обеспеченная, чтобы дети ни в чем не нуждались. В любом случае, это не худшее из того, что могло бы случиться в ее жизни. По крайней мере, она так думает до определенного момента своей жизни.       Сейчас Осаму восемь лет, и она делает все, чтобы спасти его от собственного отца. Человека, которого она знала уже девять лет, которого любила, но так и не смогла смириться с тем, каким он был на самом деле. Она ничего не знала о мотивах его поступка. Риоко лишь понимала, что должна сделать то, что сделает, не пытаясь разбираться в чужих больных целях.       Когда раздался дверной звонок, девушка тут же направляется к двери и открывает ее. Перед ней стоит Аллан и еще один незнакомый молодой человек на вид совсем немного старше самого Эдгара.       — Добрый день, — здоровается он и легко улыбается. — Мое имя Льюис Кэрролл, приятно с Вами познакомиться.       Это был парень лет двадцати с вьющимися, короткими, черными волосами, светло-голубыми глазами и контрастирующим с ними печальным взглядом. Несмотря на его мягкую, располагающую улыбку и приветливое расположение к собеседнику, брови его были чуть сдвинуты к переносице, а глаза смотрели так, словно он только что пережил смерть близкого, но старается держаться.       — Взаимно, — и она пропускает гостей в дом. — Рада видеть вас.       — Мы немного припозднились, — сконфуженно начинает Аллан, однако Риоко его перебивает, не давая разразиться тирадой с извинениями:       — Все в порядке, Эдгар. Я бы ждала вас столько, сколько потребуется. Пройдите в столовую пока что, я найду сына и присоединюсь к вам.       На какое-то время они расходятся. Риоко просит Осаму пройти с ней в столовую для важного дела и сообщает всем присутствующим, что буквально через пару минут они подойдут, после чего можно будет начать их литературный вечер. Гости одобрительно кивают и просят скорее вернуться, все с нетерпением ждали начала.       — Что происходит?       — Ты должен пообещать мне, что справишься с тем, что я попрошу тебя сделать, — они заходят в столовую, где у самого начала обеденного стола сидят Эдгар и незнакомый ему парень.       Они подходят к сидящим, и Аллан достает из-под пиджака книгу, раскрывая ее и пододвигая ближе к подошедшему мальчишке. Дазай знает о способности Эдгара. Знает, что, если возьмет ее сейчас и начнет читать, попадет в книгу. Но мальчишка не понимает, для чего ему это нужно делать. «Зачем?» — читается в темных глазах, и Эдгар впервые чувствует такое сильное желание обнять кого-то, чтобы успокоить, поддержать.       Ребенок растерян и напуган. Ему нужна помощь, а не серьезные и такие трагичные взгляды взрослых, направленные на него.       — Я написал ее специально для тебя, — начинает первым Аллан, стараясь говорить как можно спокойнее. Он знал, что, когда Осаму выйдет из книги, он будет единственным, кто останется у мальчишки. И именно ему придется объяснять ребенку, что произошло и как вообще жить дальше. Ему придется как-то собирать по кусочкам это впервые разбитое сердце.       — Но зачем?       — Здесь будет опасно какое-то время, я хочу, чтобы…       — Я не буду бросать тебя, как бы опасно не было! — Осаму повышает голос, и Риоко лишь тяжело вздыхает. Она не знает, что делать. Она не хочет этого делать, но ситуация вынуждает ее так поступить с ним.       — Малыш, — неожиданно Льюис обращает внимание на себя. — Ты сможешь защитить свою маму только при том, если сделаешь то, что она от тебя просит. Сейчас ты слишком мал, чтобы понять это, но никто из нас троих не стал бы тебе врать.       — Ты должен быть смелым мальчиком, — соглашается девушка и давит в себе комок нестерпимой боли. Мысль о том, что она видит своего сына в последний раз, врезалась в сознание тупым топором, но она старалась сдержать себя, чтобы не расплакаться прямо на глазах Осаму.       Однако мальчишка понимает, что его хотят от чего-то спрятать. Чтобы он не видел этого чего-то и, быть может, он узнает об этом потом. Но не будет ли «потом» слишком поздно? Что, если эти взрослые совершают непоправимую ошибку, и он соучастник этого действа по неволе? Ведь все это после останется тяжелым грузом на его плечах.       В глазах его матери застывают не пролитые слезы, и Дазай надеется, что это лишь потому, что он ее расстраивает своей нерешительностью. Всего-то. Он ведь действительно слишком мал для таких вещей, а отправлять его в книгу одного может быть слишком опасно. Но Эдгар сказал, что написал ее специально для мальчишки, значит, все должно быть в порядке и волноваться не о чем. Почему же она так за него переживает?       — Обещай, что встретишь меня, когда я вернусь из книги, — он смотрит матери прямо в глаза, требуя честного ответа. Знает, что она не отвернется, ведь это будет значить лишь одно — она солжет ему.       Та же опускается на колени перед ним и молча обнимает ребенка, крепко к себе прижимая. Ее сердце буквально разрывается на части, и она не может больше сдержать слез. Риоко плотно сжимает губы, чтобы сдержать всхлипы, но горячие слезы все же неумолимо текут по ее щекам. «Я так тебя люблю», — шепчет она, и мальчишка обнимает ее за шею.       Он понимает, что нет, она его не встретит. Дазай не понимает ничего, но чувствует себя так, словно ему очень и очень больно. Словно он навсегда прощается со своей матерью. Он не понимает, почему ему настолько плохо, но он не может абсолютно ничего с этим поделать. «Почему ты меня не встретишь? Куда ты уходишь?»       Когда Риоко поднимается, она разворачивает сына к столу и подводит ближе к книге. Ее руки успокаивающе лежат на его плечах, Осаму даже чувствует то, как мягко она очерчивает большими пальцами рук его острые плечи. И кладет руки на поля страниц, принимаясь читать.       У него не было выбора, он просто делает то, о чем его попросил самый близкий человек в мире. Он любит ее так сильно, что готов был смириться с чем бы то ни было, если она так решила. Осаму — ее сын, и это значило, что он должен был быть достаточно смелым, чтобы оправдать ее ожидания, не разочаровать и не подвести.       В какой-то момент книга засветилась, озаряя лицо мальчика и заставляя всех присутствующих с замиранием сердца наблюдать за тем, как Дазай растворяется в этом свечении, как мираж. Риоко чуть было не потянула руку за ним в последний раз, но Эдгар одернул ее, ведь она тоже могла туда попасть.       — С ним точно все будет в порядке? — севшим голосом спрашивает она.       — Он умный мальчик и знает, что нужно делать, все будет нормально.       Аллан закрывает книгу и убирает ее обратно под пиджак. Он был уверен в этом мальчике на все сто процентов, поэтому даже не сомневался, что встретит его в скором времени снова в этом мире. В уже изменившемся для него, но все еще этом мире.       Девушка осела на освободившийся стул, который Льюис сразу же подставил ближе к ней, видя, что ту от волнения и ужасной потери просто ноги не держат. Оба парня обеспокоенно наблюдали за ней, однако она постаралась взять себя в руки как можно быстрей и, тяжко втянув носом сухой воздух, она вытерла щеки, словно смахнув пальцами слезы.       — Давайте скорее закончим с этим, нас все ждут, — все также тихо говорит она. Эдгар поражен выдержкой этой сильной девушки и готов поспорить, что запомнит это на всю свою жизнь, не уставая восхищаться.       Льюис, в свою очередь, достает из кармана небольшую коробочку и открывает ее, оставляя на столе. Секундой позже из нее показывается голова маленького мальчишки. Причем маленьким он был в реальных масштабах: мальчик был не больше указательного пальца взрослого человека. По возрасту и телосложению он был похож на Осаму, но Риоко не думает об этом, в конечном итоге все равно никто не узнает, как он выглядел ранее.       Он аккуратно вылезает из коробки и проходит по столу к самому краю.       — Здравствуйте, — он чуть улыбается, но девушка видит, что улыбка эта неестественная и наигранная. Он тоже боится того, что его ждет.       — И тебе привет, малыш, — она же в свою очередь старается быть мягкой с ним, пускай и не представляя, насколько страшно могло быть этому ребенку, если даже она, взрослый человек, внутренне холодела от того, что их всех ждет.       Этот мальчик, звали его Хитори, жертвовал своей жизнью ради семьи. Точно так же, как это делала Риоко ради одного лишь сына. Его семья была очень бедной, мать тяжело болела, а отец пропал без вести. У него было лишь две маленькие сестры и никакой надежды на будущее. Однако он решился на предложение семьи Дазай на тех условиях, что все сбережения, записанные на Риоко, отойдут его семье, как оплата за то, на что Хитори пошел ради них. Девушка сделала это в тот же день и отдала заверительные бумаги семье.       С губ Кэрролла срывается одно единственное слово: «Зазеркалье». И не проходит и половины минуты, как мальчишка резко принимает свои нормальные размеры, оказавшись сидевшим на столе, свесив с него ноги. Способность этого парня заключалась в уменьшении и увеличении любых объектов, включающих как все живое, так и неживое. С его помощью они провели в дом того, кого примут за Осаму несколькими часами позже, оставшись незаметными. Дазай знала, что за домом вели наблюдение, ожидая, когда все из кружка литераторов его покинут, чтобы привести план в действие.       В действительности же все произошло именно так, как должно было произойти. Они вернулись к остальным из участников и все следующие полтора часа занимались любимым делом: кто-то читал свои любимые стихи, кто-то — просто свои, получая взамен критику и похвалу, пожелания стараться и в дальнейшем. Риоко искренне наслаждалась этим моментом, смотря на эти их собрания с совершенно новой стороны, которую ранее она никогда не замечала, и потому сейчас это казалось особенно важным и драгоценным.       После того как собрание закончилось, она проводила гостей. Аллан уходил последним. Он крепко обнял девушку и последними словами, которые он сказал ей, были: «Я позабочусь о нем». И Дазай была благодарна этому парню так искренне, что по ее щекам вновь покатились слезы, которые она просто больше не могла держать. Ее ждет настоящий кошмар.       Закрыв дверь, она медленно поднялась наверх за своим ребенком. Трехлетний мальчишка спал в своей кроватке и уже больше, на свое счастье, не обещал проснуться. До прихода гостей она вколола ему снотворное, чтобы тот окончил свою недолгую жизнь безболезненно.       После она спустилась вниз в гостиную, где ее уже ждал Хитори. Мальчик сидел на диване, подтянув к груди колени, и глаза его были красные, заплаканные, лицо раскрасневшееся от потока задушенных слез. Он смотрел на нее, такую же заплаканную с таким выражением лица, словно ждал, что она сейчас скажет ему, что все это просто шутка и ему не нужно умирать за какого-то чужого мальчика. Но вот они здесь. И он надеется, что это правильный поступок, ведь он спас свою маму и сестер от гибели.       Риоко садится рядом с ним, придерживая левой рукой спящего ребенка, и отводит правую в сторону, позволяя мальчику устроиться у себя на плече, после чего обняла его за плечи, мягко прижимая к себе. Ее ладонь легла на его макушку, мягко поглаживая по волосам.       — Не беспокойся о них, твоя жертва не будет для них напрасной, малыш.       Примерно в тот же момент двери в дом закрылись, перекрывая пути спасения, а всего лишь за одной стеной от их комнаты начал разгораться пожар.