1. Смех у Сугуру отвратительный.
Пытаясь подмазаться — ко взрослым, к одноклассникам, к дамочке впереди него в очереди в кино, к уличному продавцу, сбивая цену — он улыбается так елейно, а смеётся так вышколенно-вежливо, что у Куроо внутри ушей с визгом умирают перепонки. Это такое подхалимажное покашливание воздухом, что и глаза умоляют о ритуальном самоубийстве: смотреть на эту рожу тоже нереально. Куроо помнит себя в четырнадцать: как только Сугуру готовился подтереть зад какой-то отвратительной семпайской шутке своим смехом, Куроо закипал. “Почему ты его так терпеть не можешь?” — спрашивал в школьные годы Кай, когда судьба сталкивала Некому с Нохэби в тренировочных матчах. Куроо, скалясь на чужую спину, отвечал: “А ты слышал как он смеётся?”. Да и на самом деле, вопреки распространённому романтическому шаблону, искренний смех у Сугуру тоже так себе: он смеётся на вдохе, и это похоже на судорожные вздохи астматика, а не на смех. Когда он действительно смеётся над чем-то смешным, то запрокидывает голову, давясь рваными смешками, смахивающими на собачий лай. Без слёз не взглянешь. Впрочем, в школе об этом Куроо понятия не имеет. Просто однажды, уже оказавшись в Аояме и сидя на первой из череды пропаще занудных лекций Васэды-сэнсэя, Куроо себе под нос шутит про преподавательские усы — шикарные, ухоженные усы, времени которым уделяется куда больше, чем студентам — и слышит знакомые задушенные звуки с заднего ряда. Ему это льстит — Куроо любит, когда ценят его чувство юмора — шикарное, ухоженное чувство юмора, времени которому уделяется куда больше, чем разговорам о дельных серьёзных вещах. Он оборачивается. Ценитель шуток смотрит на него знакомыми узкими глазами. Весьма, правда, прихуевшими глазами. — Жуткий у тебя всё-таки смех, — говорит тогда Куроо.2. Фанатизм по Наруто не доведёт Сугуру до добра.
Узнаёт Куроо об этом совершенно случайно. Это просто — расхожая шутка, окей? Они все выросли на этой манге. Это не то, что принадлежит лично Сугуру Дайшо, и не то, за что можно так убийственно смотреть. — Итачи не злодей, — напряженно повторяет тот, вскинув узкий, вытянутый подбородок и глядя на Мурату с вызовом. — И уж точно не антагонист. — Чувак, — говорит Мурата, недоумённо моргая. — Он нахрен вырезал всю свою семью. — Ты вообще до каких глав читал? — вскипает Сугуру, и Куроо со своего соседнего стола в столовой прекрасно видит: он принимает это слишком близко к сердцу. Учиху Итачи. Близко к сердцу. Боже мой. — Ты знаешь, какая у него драматическая история? — Так, погоди. Он их убил? — Мурата закатывает глаза. — Убил. Своих родителей, дядь, тёть, сестёр, братанов, только мелкого пощадил. И то, методично его доёбывал. Сугуру неверяще на него уставляется и даже откладывает палочки. Куроо давится неверием и смешком, и отмахивается, когда Ооцука пытается привлечь его в разговор обратно. Сугуру — воплощённое оскорблённое достоинство. — Я отказываюсь с тобой разговаривать, — заявляет он, поднимаясь на ноги, — пока ты не дочитаешь хотя бы до триста шестьдесят седьмой главы. И, перекидывая свой оливкового цвета кардиган через локоть, поднимает поднос — чтобы гордо удалиться, маяча идеально прямой спиной. — Ты знаешь этого парня? — невъезжая, спрашивает Ооцука, отслеживая взгляд Куроо, который прирос к складкам рубашки между чужих лопаток. — Чего ты… — Я вернусь к третьей, — обрывает его Куроо на пулемётной скорости, — убери мой поднос, лады? — и подрывается с места, чуть не запутавшись в развязанных шнурках. Пролетая мимо обалдевшего от жизни Мураты — правда, о том, что охреневше жующего рис парня зовут Мурата и что они с Сугуру вместе ходят на историю права, Куроо узнает только через две недели — он бросает: — Вообще-то, Итачи пацифист, прикинь. А потом несётся за исчезающей за дверьми спиной с дурацкими сведёнными лопатками.3. Глаза Сугуру — самая маленькая часть его лица.
Без шуток. Европейцы много говорят о том, что у азиатов узкие глаза, даже пародируют: Куроо не имеет ничего против, лично его это не задевает. Но эти ребята просто не видели Сугуру Дайшо… Особенно после перепоя. — Хватит на меня так смотреть, — кривит рожу этот попугай, замечая на себе взгляд. Куроо моргает, но тут же находится с остротой: — Просто не могу понять, бодрствуешь ты или спишь. Ты вообще видишь что-нибудь через свой прищ… Сугуру не дослушивает, утыкаясь обратно в книгу и показывая ему средний палец. Глаза у него совершенно особенные, думает как-то Куроо. Ничего сверхъестественного в них нет, но из-за ложащихся под наклоном ресниц, из-за длинного, почти изящного разреза, из-за загнутых вниз внутренних уголков Сугуру всегда смотрит… По-особенному. Ловя на себе его взгляд на паре, на вечеринке курса, случайно поймав его в метро, Куроо всегда неловко, будто его поймали на чём-то неприличном. Однажды они ночевали в общаге Ооцуки, и по утру, проснувшись первым, Куроо до самого будильника просто смотрел, как его ресницы отбрасывают тени от пробивающегося в окно солнца. Да — вот это точно неприлично. — Не пялься на меня, — раздражённо шипит Сугуру, не поднимая взгляда от книги. — Пялься в свою тетрадь! Куроо хочет ответить, но его прерывает крик: — Я дочитал, — сигналит им с другого конца библиотеки Мурата, чем-то размахивая, — я дочитал до триста шестьдесят седьмой! Невозможные глаза Дайшо смеются.4. Аврил Лавин как самая (дурацкая) жуткая тайна.
— Ты ненормальный, — хохочет Куроо в первый раз. Как и обычно, Сугуру принимает всё слишком близко к сердцу. Они срутся из-за этого практически весь март. Куроо запретили рассказывать кому-либо об этом под страхом расчленения и растягивания на дыбе, но Куроо любит ходить по грани — и поэтому после “ребята, Сугуру-кун мне тут сказал, что…” замолкает и ухмыляется так широко, что боится, что у него треснет челюсть. Так жирно провоцировать алеющего острыми скулами от злости Сугуру он перестаёт только после того, как осознаёт: он действительно не хочет никому говорить. И не от холодящих жилы угроз — Сугуру оказывается невероятно плох в блефе, если узнаёшь его поближе — а от того, что… — Тебе тоже она нравится, — обличающе вытягивает свой длинный палец Сугуру с триумфальным “ха!”, нашаривая ту папку на его ноуте, которая никогда не должна была увидеть солнечный свет. ...И не из-за этого. Просто Куроо ловит себя на мысли, что возможно — возможно! — ему нравится хранить дурацкие тайны Сугуру Дайшо. Что ему нравится быть единственным человеком, которому не откусят руку по локоть за прикосновение к его айподу. Что ему нравится включать на кухне “скейтер бой” и наблюдать, как Сугуру машинально начинает пританцовывать в своих не менее дурацких спальных штанах, пока делает карри. Что, возможно...5. Никто никогда не был более неуверен в себе, чем он.
Ты никогда не догадаешься, пока не приглядишься. Куроо потребовалась старшая школа, первый курс университета и ещё чуть-чуть — а Куроо всегда считал себя прозорливым парнем. Это не бросается в глаза. Сугуру ведёт себя так, как будто он лучше остальных — знает больше, умеет больше, учится больше или пьёт больше, в-чём-угодно лучше чем ты; даже если на проверку ни что из этого не соответствует действительности. Эти взгляды сверху вниз, хотя Куроо выше почти на десяток сантиметров — ух, подавись ими. И снисходительные улыбочки можешь оставить для кого-нибудь другого, я-то знаю, что от страшных фильмов ты верещишь, не можешь смотреть на пауков (“Тецуро!!!” — истошным криком, заставляя бросаться из ванной, в чём мать родила), вышмат тебе не даётся и ты корпишь ночами, а после одной бутылки тебя ведёт до пьяных влажных поцелуев. В общем, да — Сугуру всегда мог и любил притворяться кем-то другим. О том, что, возможно, это просто получается у него лучше, чем быть самим собой, Куроо догадывается не сразу, хотя было над чем задуматься. Сугуру долгое время не решается целовать его первым: ни после первого поцелуя возле извечной общаги Ооцуки, ни в тёмном зале кино, ни даже наедине в своей съёмной квартире. Куроо думает, что это гордость — о, этого добра в нём навалом — и долгое время смеётся, прежде чем понимает, в чём тут дело. Сугуру никогда его не ревнует: только улыбка становится вежливей, а взгляд начинает скакать по углам и окнам, как только какая-нибудь Мия-чан с пиар-менеджмента подсаживается к ним в караоке. “Всё в порядке, — обычно говорит Сугуру, если Куроо решается спросить напрямую, — она же просто подошла поболтать. Будь с ней приветлив и не рассказывай анекдоты, которых понабрался у Бокуто, я тебя умоляю”. Сугуру не спит перед каждым семинаром, где его могут спросить: заучивает то, что уже изучил, повторяет себе под нос, обжигаясь об кофе, иногда — когда думает, что Куроо не видит — репетирует перед зеркалом. Это похоже на паранойю, но на самом деле — он как-то признаётся — что просто до дрожи боится отвечать перед большой аудиторией. Куроо смеётся: — Стеснительный, то же мне! Как ты тогда справился, когда тебя назначили капитаном волейбольной команды-то? Сугуру огрызается, толкая его ногой, уперевшейся в его колени: — Как, как… — а потом внезапно, без перехода, говорит: — Я всю ночь не спал, после того, как тренер сказал об этом, — он сцепляет руки в замок поверх пледа и переводит на них взгляд, скрывая его от Куроо под этими своими сумасшедшими ресницами, — не мог себе представить… Я безумно боялся первогодок. И второгодок, если уж на то пошло. Мне казалось… Ну, — он прокашливается, — что я не подхожу, для того, чтобы быть капитаном. Так разнервничался, что расчесал себе все руки в кровь. Мама была в ужасе на утро… В тот день, вместо того, чтобы ответить, Куроо, перегнувшись через свою половину дивана, просто его целует. И вот потом — потом он начинает замечать. То, как Сугуру стесняется своего тела (“выключи свет”, — просит, когда они вваливаются вечером в комнату, перепутавшись в ногах и руках), стесняется своих желаний (о том, что он дрочит, представляя себе, как Куроо делает ему минет, сам Куроо узнаёт из пьяных в стельку откровений), боится показаться глупее, чем от него ждут, боится быть недостаточно интересным, недостаточно талантливым, недостаточно привлекательным, недостаточно — как Сугуру боится, что его недостаточно. И, когда Куроо начинает это видеть, он напрочь лишается воздуха.+1. Его более, чем достаточно.
— Я люблю тебя. Куроо говорит это, когда они ставят посуду в раковину. Сугуру замирает с тарелками в руках, неловко придерживая сверху стакан. Он уставляется на него так, будто не расслышал — но не переспрашивает. Куроо опускает палочки и разделочную доску, крутит вентиль крана, заливая их водой, забирает у Сугуру посуду и дожидается, пока раковина слегка наполнится. Выключает. Опирается ладонями на край кухонной стойки, и повторяет: — Без шуток. Я тебя люблю. — Очень громкие заявления, — Дайшо мнётся, отводит взгляд, старается придать себе более уверенный вид, но за эти полтора года Куроо научился смотреть сквозь эту его мишуру. — Сказанные с очень пафосным видом. Ты опустишься на одно колено сейчас, или подождёшь, пока я сниму фартук? — Сугуру. — Тецуро. — Я люблю тебя, — как заведённый повторяет Куроо, поворачиваясь к нему корпусом. Сугуру делает шаг назад, и на лице у него такой испуг, будто после “я люблю тебя” обычно бросаются с ножом. — Тебя и, — Куроо делает взмах ладонью, — твой идиотский фартук. — Это прекрасный фартук, — щурится Сугуру, ухватившись за смену темы. — Это фартук с символом Учих, — Куроо закатывает глаза, делая шаг вперёд. Сугуру позволяет ему положить ладони себе на бёдра, но под руками он весь напряжён. — И, на самом деле, это мой фартук. Который ты подарил мне. — Но ты же его не носишь, — возмущенно фыркает Сугуру. Куроо подхватывает: — И ты устроил мне за это скандал на две недели. Это, — он говорит абсолютно серьёзно, — я в тебе тоже люблю. — Всё, всё, я понял, ты меня любишь, — Сугуру пытается выскользнуть из его рук, пряча взгляд и делая попытку протиснуться мимо стола к выходу в коридор, — я тебя тоже, мы прекрасная пара, не геи, а мечта, давай усыновим ребёнка и на этом закон- — Твой идиотский смех. Сугуру замирает. — Господи, тебя невозможно слушать, — продолжает Куроо, удерживая его за бока, — твой смех можно включать, чтобы выпытывать информацию у иностранных шпионов. Я его обожаю. И то, что ты знаешь, как выполнить абсолютно все дзюцу. И ревёшь над смертью Джирайи. — Хватит мне напоминать об этом! — раздраженно вскидывает взгляд Сугуру и осекается о серьёзное лицо Куроо. Тот перекладывает руки, кладя ладони на его лицо. — Прекрати, — бормочет Сугуру, — вот сейчас это пиздец как неловко, я… — Твой отвратительный характер. Ты абсолютно не умеешь слушать, и пропускаешь мимо ушей всё, что я говорю. Твою одержимость состоянием своих ногтей. Твой ужасный вкус в одежде, — Сугуру закатывает глаза, — и твою привычку бросать зубную щетку прямо на раковине. Твоё родимое пятно на спине, — он пальцами оглаживает его скулы, — и шрам от аппендицита на животе. То, как ты вытаскиваешь огурцы из любой еды, или как кусаешь колпачки от ручек. Как улыбаешься. — О боже, нет, — Сугуру не делает попыток вырваться, но выглядит ужаснувшимся, — то, как я сплю или как смотрю на тебя? Что ещё? Куроо смеётся: — Спишь ты ужасно. Храпишь, и… — Я не храплю, сколько раз можно говорить! — И открываешь рот во сне, и… — Всё, отпусти меня, оскорбления пошли… — И это всё я тоже в тебе люблю. Сам себе удивляюсь, — Куроо пожимает плечами, — иногда мне кажется, что меня кто-то проклял — в тебя влюбиться. В самого раздражающего из всех людей в Японии. Самого хвастливого, — он поднимает его лицо, — самого врущего, самого- — Прекрасного, — с мрачным обречением подсказывает Сугуру, — в конце ты должен сказать “прекрасного”, играй по правилам. — самого болтливого, заткнись на минутку, и невыносимого. С самым тупым лицом на свете, — Куроо игнорирует его взгляд, — которое лично я считаю… Прекрасным. Сугуру стонет: — Ты это сказал. Ты действительно это сказал. — Я люблю тебя. Тебе себя любить не обязательно, — после паузы добавляет он, — хотя это невероятно глупо. — Твоей любви хватит на нас двоих, ага, да, — Дайшо строит непередаваемое лицо, но взгляд у него… Особенный. Тот самый. Он смотрит на Куроо так, будто ещё не знает, что ему делать: убегать с криками или поцеловать. Куроо выдыхает: — Я люблю то, что ты любишь Аврил Лавин, — и сам целует его, — то, что тебе противопоказано готовить, — ещё раз, — то, что ты до сих пор врёшь маме о том, во сколько ложишься спать… За то, что с тобой невозможно спорить, и за то, что ты обижаешься по мелочам, и куришь сигареты с вишнёвым ароматизатором, и любишь глупые фильмы, и ревнуешь, когда девушки подходят “просто пообщаться”, и за то, что первыми у тебя алеют скулы — от злости, от смущения или возбуждения; за то, что у тебя невероятно сексуальная спина, и за то, что ты постоянно боишься того, что люди о тебе подумают; за твои оскорбления елейным голосом и за моё имя на выдохе, когда ты кусаешь пальцы и запрокидываешь голову; за то, как ты рассеянно гладишь меня по голове, которая лежит на твоих коленях; за стоны, за улыбки, за все некрасивые слова, о которых ты жалеешь после ссор, и все претензии, высказанные на повышенных тонах; за все те разы, что мне хотелось тебя прикончить — и за каждый раз, когда я думал, что лучше всё это закончить сразу, а потом возвращался обратно. За миллионы вещей, слов и фактов, которым, на самом деле, нету числа. — Я люблю тебя, — в бесконечный раз глухо бормочет Куроо сквозь поцелуи, и чувствует, как холодные ладони Сугуру обнимают его лицо. Я люблю тебя.