Бес мой

      В каменном мешке, в глубоком подземном котле, где даже черти брезгуют варить свой эль из блевотины и сажи, ни души — только он, седой как лунь, в белом прокаженном санбенито, день изо дня мараемом бурым древесным махагоном, только он и его верный бес.       Бес скучает уже третьи сутки: прожигает лунным взглядом потолок, нарезает круги, садится на карнизы, болтает ногами, смотрит, ждет — больше ему ничего не позволено, — наблюдает, с самой первой секунды, когда Ансельма, мальчишку от силы шестнадцати лет, изможденного и растерянного, ввели сюда, швырнули навзничь, поставили на колени, безжалостно заковали в колодки, обручили звеньями неподъемных цепей и оставили в обманчивом одиночестве, и до того момента, когда пропасть отчаяния показала гнилое нутро, ощерив прожорливый рот, утыканный кольями.       У мальчишки нет при себе хранителя-ангела — он сам в себе ангел, — есть только черный приставленник, и огромные башенные часы с мириадами крохотных циферблатов, отмеривающие течение жизни, ускоряют бег, принимаясь вращать равнодушные стрелки втрое быстрее; бес, в который раз вступая в заунывную обитель, понимает это слишком хорошо, подтекает ближе, склоняется к уху, шепчет прокуренными сухими губами, дышащими преисподней Сахарой:       «Это твоя смерть, мальчик. Здесь она тебя ждет; уж я-то знаю лучше всех. Хочешь, уйдем отсюда прямо сейчас? Посмотри на меня, я могу, я правда могу тебя вывести, если только пожелаешь…», — и Ансельм, раскрыв залитые соленым потом глаза и через силу подняв ветошь индевелых ресниц, видит его сквозь муть испорченной лупы: смуглый, почти серый, звероглазый, хищный, с дразнящей мушкой-родинкой над верхней губой и копной длинных курчавых волос, с эбонитом лаковых ногтей, его личный демон воплоти.       Незваный самовольный гость галантен и красив: у него сюртук из белого шелка на золоченых пуговицах и с мишурными галунами, мягкие замшевые ботфорты, высокая шляпа потомственного лорда, облегающие черные штаны, бесстыдно обтягивающие длинные ноги, и портсигар с дорогим табаком в холеных руках; он без спросу затепливает сигаретный кончик огоньком спички, и тот уютно тлеет в беспросветной мгле.       — Хочешь? — настойчиво повторяет демон: кажется, он мог бы и не спрашивать, но почему-то должен услышать ответ. — Я могу помочь тебе освободиться, — еще раз предлагает, затягиваясь крепленым дымом, черешневым и пряным, и подростку-Ансельму, никогда в жизни не пробовавшему взрослой мужской дряни, впервые хочется заполнить ей легкие до отказа, чтобы вытолкнуть оттуда непонимание и обиду: он смирился с тем, что бес крутится здесь круглые сутки, он даже благодарен ему за то, что не чувствует себя брошенным, но всё еще продолжает сражаться с чашами колеблющихся весов, всё еще верит, что разящие елейным фарисейством священники непогрешимы и не могут ни в чем ошибаться.       — Лучше дай мне покурить… пожалуйста, — виновато и воровато, будто страшась, что бес может упрекнуть его в испорченности, просит он и тут же чувствует, как к губам прижимается мокрым фильтром чадящая сигарета: у него, у этого смуглокожего, тоже есть слюна, он специально оставил вязкий след, чтобы Ансельм смог распробовать, и в груди хлещут крыльями бабочки, замирая от неправильного восторга, и бросается в бездну смятенная душа.       Втянуть сквозь крошево подпаленных листьев разящий крушиной воздух очень просто, сложнее не давиться и не кашлять после, когда в легких щиплет пьянящим холодком, но бес терпеливо ждет, курит с ним через раз, услужливо и методично подносит сигарету к бледным мальчишеским губам, печально кренящимся книзу, молчит, покуда та не закончится, а потом назойливым искусителем увещевает снова:       — Одно твое слово — и я немедля же сниму с тебя эти цепи, малыш. Впрочем, если ты думаешь, что я не сделаю этого даже в случае отказа, то сильно ошибаешься… и всё же я хотел бы услышать твое «да», твою благую весть, твой жест доброй воли. Ну же, отрекись от них, пока не поздно…       Ансельм на исходе сил успевает испугаться так тесно подступившего к нему ада, что печально мотает упавшей на грудь головой и в последнем беспомощном противостоянии проваливается в немощный сон.

х х х

      — Мальчик…       Демон глядит на него со своего готического насеста, будто одичавшая и оголодавшая нотр-дамская горгулья, и с отражением тоскливой луны в желтых глазах зовет, всё надеясь вырвать когтями желанное согласие.       — Чего тебе? — обреченно, без эмоций, с пустотой в севшем голосе отзывается Ансельм: санбенито на нем мокнет от крови и слез, инквизиторы с ключами и перевернутым крестом только что ушли, покинув мученическую келью, истыканный иголками висок горит, мясисто-алая рука с раздробленными костяшками висит беспомощной плетью, но колдовать по-прежнему не может, сколько бы на нее ни клеветали и сколько бы ни истязали обвиненного в волшбе маленького седовласого несчастливца-квазимодо.       — Я восхищаюсь твоей стойкостью, но, может быть, все-таки хватит? Я плоть от плоти зла, но даже мне претит смотреть на твои страдания, — отвечает бес и привычно соскальзывает с балки, проверяя на выдержку осязаемый воздух и плавной кошачьей поступью подтекая к узнику. — Довольно, неужели ты думаешь, что в конце всего тебя за них ожидает награда?       Бес курит, нисколько не стесняясь божьего храма — для виду только божьего, Бог в этих застенках давно умер, распяв самого себя от безысходности на карманном кресте; бес дымит в потолок, коптя его невидимой эфирной пленкой, перекатывает сигарету в пальцах, вымазанных аспидом, подносит к губам, задерживается подле них, задерживает вдох, и вдруг склоняется к безвольно подвешенному в кандалах мальчишке, безнаказанно прижимаясь к его рту: секунда, другая, проскользнувший в медную влагу язык, распахнутые в изумлении мотыльковыми крыльями глаза, глубокий поцелуй, глубокая близость, жадная и теплая.       Потом он отстраняется, обнимает его за плечи, утыкается лбом в остро прорезавшиеся ключицы и шепчет:       — Мальчик, мальчик мой, я видел Бога, я видел настоящего Бога на настоящем Небе, и едва не ослеп, когда сердце разрывалось от покаянных слез — так поверь же мне, эти люди не знают, что такое Бог; они не знают ничего, они алчные и бездушные, всё, чего они хотят — это твоей крови, им нравится пить кровь тех, кто лучше их, им нравится вкус невинности, им нравится прикидываться святошами… а я не святой и, в отличие от них, тебе не лгу.       — Зачем ты здесь? — докопавшись в самом себе до болезненного признания, до истока и первопричины, выталкивает наружу надрывные звуки Ансельм, а цепи заходятся ехидным звоном под несбыточным порывом рук, заживших самостоятельной жизнью и — какая, должно быть, немыслимая дерзость и наивная глупость для смертного! — попытавшихся обнять прильнувшего к нему демона. — Зачем, если все вокруг твердят, что я урод?.. Я ведь и сам знаю, что всего лишь мелкий седой уродец…       — Все вокруг — слепцы, — гулко отзывается бес и осыпает поцелуями вытянувшуюся лебяжьей струной шею, обтираясь об нее палящей щекой и щетинистым подбородком. — Они не видят твоей души. Мои глаза видят больше, и то, о чем ты сокрушаешься, я могу разглядеть, только плотно их закрыв — только тогда, малыш, я начинаю созерцать мир так же, как вы… Идем со мной?       — Куда? — требовательно спрашивает Ансельм, а душа его мечется и стенает, запертая в птичьей клетке. — В Ад?       — О, этот Ад, — хмыкает бес. — Меня давно оттуда изгнали: я и там плох, и на Небе не пригодился; нет, отверженный мальчик, я не утащу тебя в адово пекло, как ты, вероятно, мнишь, но и райские кущи тебе тоже будут заказаны… Впрочем, разве это такая уж большая цена за твою свободу и жизнь?       Бес шепчет долго, потом пристально смотрит на опущенную голову в путанных и иссушенных от голода соломенных волосах, гладит грязными пальцами этот белый пух, прикасается к нему в опаске, благоговении и мольбе, боится перепачкать собой, но, видя, что люди уже успели изгадить сильнее, чем даже подвластно ему, вдруг вздрагивает, вспоминая:       — Мальчик, мальчик, а ведь ты даже не знаешь моего имени, хотя мне известно о тебе всё, и это самую чуточку нечестно, тебе так не кажется? — и Ансельм, слишком потрясенный асбестовым вкусом на своих губах, украдкой облизнув их кончиком языка, охрипло спрашивает:       — Как же… как тебя зовут?       Бес ерзает, подтекает ближе, тянется к ушной мочке, прикусывает ее и, ошпарив вулканическим дыханием, дарит ему странное слово, пахнущее старым английским бергамотом, эльфийскими холмами и солнечной амброй: «Аелфэр», а седовласый пленник весь остаток ночи, не проронив ни звука, неуверенно хранит и перекатывает его в сухом горле.

х х х

      Ансельм больше не верит: ни в то, что его еще помилуют, ни в то, что его мучители в чем-то могут быть правы; за время, проведенное в пыточных казематах, ему гораздо ближе сделался опекающий бес, чем людское племя, но и тот куда-то исчезает, словно решает заодно со всеми предать.       У Ансельма высыхают глаза и заканчиваются слезы, когда его приволакивают с вывихнутыми суставами, но даже и полуживого не бросают на ледяной пол, а с опаской заковывают обратно в железа. Присыпают солью раны в святой деревенской уверенности, что это убережет их от колдовства, запечатав магическую силу в теле и не позволяя той сочиться наружу из порезов, и под истошные крики, разрывающие эхом тюремные своды, чинно уходят, запирая за собой трехслойную дверь, со скрежетом вошедшую в пазы, и оставляя до следующей увлекательной пытки.       Бес не появляется долго, и Ансельм просто висит на онемевших запястьях, сглатывая отравленную голодом и желчью слюну и издыхая от ослепительных белых вспышек. Смотрит в кисельную темноту, становящуюся плотнее и наседающую из углов, слушает капли дождевой воды, вдыхает тонкий запах петрикора, вползающий в узкую бойницу и кружащий голову недостижимой свободой: там же сентябрь, там еще только золотой сентябрь, там желтеет листва, становясь совсем под цвет бесовских радужек, подсыхает ковыль, пыль кружится на дорожках, принося дыхание заморозков, и цветут пожарищем арлекиновы астры; он почти хочет крикнуть: «Аелфэр, пожалуйста, уведи меня отсюда!», но кричать некому, темница пуста и резонирует тишиной.       Наконец бес приходит: угрюмый, темный, с залегшими тенями и тонкой леской ожесточившихся губ. Гасит пальцами монотонно оплывающие свечи, до жженого мяса давит фитили, смотрит, как покрасневшие подушечки моментально зарастают свежей кожицей, подходит ближе, останавливается в двух шагах, замирает и садится на корточки перед воспрянувшим духом мальчишкой; совершенство сюртука марают разводы алой винной ягоды, наискось и внахлест нанесенные кистью ополоумевшего художника.       — Они хотели казнить тебя сегодня ночью, — фраза разрывает воздух пороховым выстрелом, и Ансельм вздрагивает, леденеет изнутри сбившимся сердцем, а Аелфэр почему-то не торопится, вальяжно поводит плечами, склоняет голову набок, будто чего-то ждет.       — Я убил их, ненаглядный мой, — так и не дождавшись, делится потаённым, растягивая губы в душевнобольной улыбке, и, доходя до помешательства, повторяет: — Убил всех до единого, я и так, представь себе, могу… — потом мрачнеет, меняется в лице, становясь непривычно серьезным, каким Ансельм еще ни разу его не видел, и продолжает, принося на смену успокоительной обманке горчащую травяной аптечной настойкой правду: — Только это ничего не изменит. Завтра в опустевший замок явятся другие, найдут их хладные, изувеченные трупы и непременно решат, что это ты был причиной массовой резни.       Ансельм резко втягивает вакуум вместо воздуха, неверяще таращится на беса, трясется всем телом, а бес почти ликует, напевая задом наперед свою дьявольскую «Аллилуйю», и еще раз с жаром, с мольбой зовет его:       — Пойдем со мной? Мне ведь только пальцем прикоснуться, и этих оков не станет. Мне только подуть — и раны твои заживут, а кости срастутся…       И вот тогда Ансельм, разочаровавшись и в Боге, который далеко, и в людях, которые красиво лгут, вдруг запрокидывает голову, выдает первый, ломкий и каркающий звук, и начинает хохотать как сумасшедший, а после, насмеявшись до волчьей тоски, заглядывает бесу в одержимые глаза и просит:       — Уведи меня отсюда, Аелфэр, пожалуйста, уведи, мой бес! Я пойду с тобой… пойду, куда пожелаешь.       Падают стальные звенья со звоном, льется в оконце опустевшей конуры мерклый свет, спят мертвецким сном инквизиторы со вспоротой грудиной и сожранными сердцами, а бес облизывает гротескные губы, заботливо гладит доверчивые пальцы, просачивается сквозь мореные дубовые двери, отпирает замки, выводит на самую высокую стену надо рвом и, подсекая еле удерживающие от падения коленки, просто подхватывает на руки, чтобы вместе с освобожденным острожником спуститься по плотному воздуху в бледный сентябрь, в пелену ночного тумана, в пленяющую лисьими тропами тыквенную осень.       Такую же желтую, как искрящиеся бесовским весельем золотые глаза.