Подарок

Солнце поднялось уже высоко, и лес накрыло душным куполом прогретого воздуха. Отабек спрятался у ручья, но и здесь земля успела нагреться, и он то и дело подгибал ноги, скребя по траве копытами, устраивался то на левом боку, то на правом, и, наконец, почти уже задремал, когда из зеленой стены кустарника вывалился, тяжко дыша, Юра и упал, точно вдруг подкосились колени. Отабек кинулся к нему, метнув хвостом, придержал за плечи. — Юра?! — Жара-а-а! Зачем боги выдумали такую жару? Кому от неё хорошо? Всем же плохо! Он вытянулся и повис у Отабека на руках сорванной виноградной лозой, даже крылышки не трепетали, свесились вдоль белой спины. Отабек провел рукой рядом, собрал влажной от пота ладонью золотую пыльцу. Юра дышал часто-часто, облизывался и не открывал глаз. Отабек, с ним на руках, не поднимаясь, кое-как дотянулся к ручью, сполоснул руку под ломящей пальцы струей, сложил ладонь ковшиком, набрал и поднес Юре к губам — Юра приник с совершенно не фейной жадностью. Отабек глядел, улыбаясь, дождался, когда Юра допьет, вымочив щеки, подбородок и нос, зачерпнул и поднес ещё, а потом провел мокрой рукой ему по волосам. Юра застонал, вывернулся из рук, лег животом на траву и опустил пальцы в воду. Побрызгал себе в лицо, потом зачерпнул, плеснул прямо горстью и, отфыркиваясь, перекатился на спину. — Я умру, — заявил он со всей серьезностью и приложил руку ко лбу в трагическом жесте, который подсмотрел у Виктора. Сатиру Виктору этот жест шел, он ещё отставлял эдак копытце и подергивал хвостиком. Юра до таких жестов ещё не дорос, и его вспыхивающий и тут же гаснущий гнев шел ему, как считал Отабек, куда больше. — Тебе нельзя умирать, иначе в лесу не останется фей. — Деда останется, — вяло огрызнулся Юра. — И вообще мне на это плевать. — Где ты был? — Далеко. На озере. Отабек ужаснулся: — Ты шел сюда от самого озера? Юра, зачем, почему не переждать солнцепек? Сожжешь крылья! Глупый, глупый фей. Как упрямый ребенок. Знает ведь, что нужно себя беречь, но они условились накануне встретиться у ручья в полдень, и он пришел, хотя вообще непонятно, как его занесло к самому озеру, это, между прочим, на другом конце леса! — Мила звала, — выговорил он, отдышавшись. — Я думал, что-то стряслось, а она дура просто. Хвостатая дура! Ой, фу! Отабек поглядел наверх, солнце поблескивало сквозь кроны, скоро доберется и до ручья, а им придется перебираться в овраг. Лучше бы, конечно же, к речке, но речка тоже далековато, а Юра устал. Отабек сложил передние ноги перед собой, круп что-то противно щекотнуло, он ударил хвостом, и муха, или что это было, исчезла мигом. Много их тут, у воды. Хорошо, свежо, но вот насекомые так и липнут. А к Юре они даже не приближаются. Потому что он тоже крылатый? Юра лежал, не двигаясь. Отабек украдкой провел пальцами над нежными перепонками, выглядывающими из-под лопатки. Когда они познакомились, крылышки у Юры были совсем прозрачные, маленькие, но прочные, и он порхал с одной кувшинки на другую, дразнил Милу и её подруг, веселых русалок, а сам Отабек был быстроногим и легким жеребенком, и мог домчаться от озера до старого дуба на опушке со стороны луга, пока солнце сползало за горизонт. — Так что там с Милой? — спросил Отабек тихонько, гадая, уснул Юра или просто лежит, обессиленный. Юра не спал, дрогнул золотыми ресницами и приоткрыл глаза. Глаза у Юры, как трава. Не сочная, растущая у воды, а чуть заласканная солнцем на пригорке. У Отабека глаза, как кора молодого дерева. У всего клана просто карие, а ему достались такие, темные, яркие, от матери, уроженки далекого южного леса. — Она, — протянул Юра, — тоску-ует. Я утром пошел за водой, а она там, образ наслала. Приходи, говорит, Юра, прощаться, умираю я, молодая, красивая. Я всё бросил и к ней, как дурак, а она на камне лежит, хвост вытащила, разложила и мается. Ну я и спихнул её в воду, дуру такую. Было б чего звать, что я, страданий её не видел! Маленького Юру, совсем маленького, до Отабека ещё, отдавали на присмотр русалкам. Странно, говорил Юра, было, я летаю, они под водой плавают, но хорошие, ласковые. Особенно Мила. Мила к нему привязалась, говорила, помнит, но смутно-смутно, как по дну илистому плывет, что был у неё братик младший, давно, когда была ещё человеком. Навредить Юре не навредил бы в лесу никто, последний маленький фей, чудом спасенный, но прятали его ото всех очень долго. Родителей изловили охотники за диковинными существами. Отабек слушал это, подергивая копытами. Кентавра так запросто не изловишь, даже жеребенка, они прыткие, и взрослые всегда поблизости, мигом набегут, проломят копытом хоть голову, хоть броню, а фей мало, и рождаются они трудно. Так и остались в лесу только Юра да его дедушка, поживший уже, но последний от фей в лесном совете, уважаемый всеми. И Юру любил весь лес, оттого, он сам говорил, я так прячусь: чуть что — хватают и тискают. И крылья, главное, крылья! Завидуют! Любуются, улыбался Отабек, потому что красиво. И Мила, смеясь, говорила то же. — По Саре страдает? — спросил Отабек. Юра вздохнул: — По Саре. Не надоело ей, главное. Это сколько уже прошло, — он закатил глаза и пошевелил пальцами, сосчитал, — пять лун. Можно до смерти исстрадаться. Не ест, не пьет. Не поет даже. Когда русалка грустит или веселится — она поет, когда тоскует по дорогому — замолкает и чахнет в молчании. — Если бы ты… — начал было Отабек, поглядывая мимо Юры, но замялся, не договорил, Юра повернулся на бок, спиной к нему, примяв левое крылышко. Отабек осторожно распрямил его, Юра хихикнул и дернул ногой. Отабек не сдержал улыбку. Юра поджал пальцы, подложил предплечье под щеку, волосы рассыпались по траве. Отабек потянулся снова, но одернул руку, опустил в ручей, зачерпнул и плеснул себе на лицо и грудь. Брызги посыпались Юре на спину, он выдал возмущенное: ай! — И вот Лилия ей сказала, — продолжал Юра, как ни в чем не бывало, Отабек не сразу и понял к чему тут Лилия, главная русалка, представительница от русалок в лесном совете, как Юрин дедушка представитель фей, — что есть верное средство. — Средство? Зелье? Мила хочет идти к колдуну? Нельзя! Отабек почувствовал, как сам собой задергался хвост. Нельзя ходить к людям! Мало людей понимающих, которые не обманут, да и с теми надо быть осторожными, только старейшины с ними говорят. Хотя есть одна женщина, Флориана, она хорошая, но она такая одна. Флориана тоже умеет варить зелья, лечебные, а не любовные. Любовные, говорит, противны самому мирозданию, всей природе живой. Отабек однажды спросил её: почему? Флориана погладила его по щеке и сказала: потому что любовь, мой мальчик, свободолюбива, как ты. Отабек не понял, она сказала: ты скачешь легко и быстро, когда свободен, а что если тебя оседлать? Отабек сказал: вот ещё! Это было в прошлое лето, он был младше, чем теперь, и сам своего вопроса ещё не понимал до конца. Спросил бы теперь снова, про любовь, но Флориана больше не появлялась. Отабек выглядывал её у старого клена, чтобы отвести к лучшим полянам, когда она придет за травами на растущей луне, но так ни разу и не встречал её за всё лето. Вот всегда так, когда понадобится что-нибудь — его и нет, даже если всегда до того лежало ненужное. А колдуну веры вообще никакой! Один из дядей рассадил как-то камнем копыто, так колдун такого наколдовал, дядя едва не лишился ноги. Отабек бегал к Флориане за мазями, еле выходили. — Какое зелье! — сказал Юра, насупившись. — Не настолько же она дура. Тем более — Лилия. Нет. Другое. — Пояснил с придыханием: — Подарок. — Подарок? —Да! Якобы, если хочешь кому-то показать свои чувства и намерения, надо сделать подарок. Но не просто, не камушков на берегу собрать и не кувшинку в волосы, а необычное что-нибудь, особенное. Отабек подергал хвостом. Особенное. — Что, например? В голову ничего не шло, Отабек даже поскреб затылок, пригладил ладонью уходящий по шее вдоль хребта жесткий волос. Золото, драгоценные камни? Русалки любят это. Речные не так, а вот морские — очень. Затем и обносят затонувшие корабли, утаскивают сундуки в свои пещеры и ссорятся из-за ожерелий из тех камней, каких в море нет. Жемчуг-то никому не нужен, они за жемчуг выменивают красивые пояса и гребни серебряные. А Сара — русалка морская. — Ну, говорят, — сказал Юра, поглядывая из-под ресниц, — за лугом роща, а в роще дерево. А на дереве плод. Красивый и сочный. Созревает один раз в год и падает скоро, если его не сорвать. И вот его она хочет подарить. Только вода далеко, не доберется. Отабек раздул ноздри. — Юра, за луг — нельзя. Ты знаешь же. Охотники. Старейшины не разрешают. Не то что не разрешают — запрещают строго-настрого! Стреножить кентавра трудно, а вот из лука убить — куда проще. В лесу никто близко не подберется, а на лугу далеко видать, и беги не беги — не скроешься. Хотя кентавр ещё может, о четырех ногах, а простые сатиры и вовсе за опушку носа стараются без надобности не высовывать. Только несколько раз в году, когда собирают клевер. Сатиров и кентавров в лесу множество, а фей? — Юра, — сказал Отабек строго, — выбрось это из головы. Юра перекатился на живот, подпер подбородок ладонями и вздохнул. — Она, — сказал, — на берег кидалась, едва-едва назад затащили. Доберусь, говорит, сама, всё равно умирать, так хоть попробую. Крылышки подергивались, Отабек стиснул кулаки, чтобы их не потрогать. Они с прошлого лета стали плотные, негибкие и заросли, как вода тиной, бледно-зеленой кожицей, которая сходила теперь полосками и клочками. Некрасиво, и на крыльях таких не взлетишь, но так уже они растут, чтобы поднимать взрослого. Юра ещё не взрослый. И не ребенок уже, так что пока без крыльев. Трудно ему отвыкать, а потом будет трудно учиться летать заново. Если бы мог летать сейчас, Отабек и не сомневался, был бы уже на полпути к тому дивному дереву. — Я же не говорю тебе со мной идти, — говорил Юра, глядя на божью коровку прямо перед собой, та перебиралась с травинки на травинку всё ближе и ближе к Юре. Всем-то он нравится: и зверям, и птицам, и букашкам даже. И людям. Потому ему к людям нельзя. Отабек и Флориане о нем не обмолвился ни разу ни словом. — Тут будь, а я приду, солнце сесть не успеет. — Посопел и договорил, погрустнев: — Ну жалко её. Пусть уж, если так хочется, будет у неё эта штука. — Она съедобная? — а то мало ли красивых плодов, которые есть нельзя, и взрослые перво-наперво этому учат, с каких кустов ягоды объедать можно, а от каких нестись со всех ног. — Наверное же, а иначе какой смысл? Юра стал на колени, снял с пояса висящую возле плетеной из травы сумки деревянную фляжку, вылил нагретую от тела воду и набрал свежую на дорогу, сказал: — В роще есть ручей, через него Мила плод и видела, только туда дойти ещё надо, по жарище такой. Правое крылышко, почти совсем облезшее, подергивалось словно само по себе. Отабек поглядел на него, на алеющие Юрины щеки, на шею в мелких капельках пота, как в цветочной росе, и поднялся на ноги. Заднюю левую повело, он шатнулся, но быстро передвинул копыто и устоял. Никак не привыкнет. Если бы знать, сколько именно нужно на это дней, Отабек считал бы каждый рассвет и каждый закат, но никто, даже старейшина кентавров не знал и не говорил, сколько рассветов пережидать это странное, непонятное и такое порой пугающее чувство. Когда ноги подкашиваются, потому что растут. Когда он поднимается всякий раз, не зная, удержит ли сам себя, а бегать опасается вовсе. Заплетаются эти вытянувшиеся непонятно когда, как будто отдельно от него самого ноги. И копыта как будто другие, а это бывает больно. Ты растешь, сынок, с улыбкой сказал отец, когда Отабек пришел к нему, не понимая, что с ним — заболел, умирает? А он ведь не ел недозволенных ягод и не пил из самого южного, илистого ручья. Отабек потянулся за своей сумкой, но Юра успел первый, подхватил, вскочил на ноги и отвел руку с ней за спину. — Я тебя не заставляю, — заявил он серьезно и вздернул подбородок, точно перестал от этого смотреть снизу вверх. — Нельзя ведь. Отабек ответил тоже со всей серьезностью: — Возьмешь меня с собой или нет? Юра, сложив губы, сделал вид, что раздумывает, потом протянул сумку, рука подрагивала от тяжести, Отабек носил с собой заготовки и инструменты. — Возьму. Если ты не будешь мне говорить, что это опасно. Что я, не знаю, по-твоему? Но так надо! — Не буду, Юра. И ты всё сам знаешь. Он набрал воды и в свою фляжку, побольше Юриной, с клеверовым листком на боку, прикрепил к поясу. Они выдвинулись, когда солнце ещё стояло прямо над головами, не сдвинувшись к западу. Летом оно садится не рано, и даже когда совсем скроется, в лесу ещё не так темно, как по осени или весне. Зимой-то светло от снега. Зимой в лесу, как думают люди, останавливается жизнь. Кентавры смеялись над этим под песни вьюги у своих очагов. — Юра, я занесу домой? — Отабек потряс сумкой. Юра насупился: — Что, не утащишь? — Нет, она не тяжелая, — Юра насупился ещё сильней, Отабек подавил улыбку, — просто зачем? Я быстро. — А можешь тут спрятать? Боится, решил Отабек, что дома старшие спросят, куда я собрался, а я им отвечу правду. Ох, Юра, Юра. Но и бросать здесь все свои ценности — ни за что! Даже самые глухие места в лесу не такие уж и глухие, а тем более пятачок у ручья. Отабек поправил сумку и сказал: ладно, идем сразу. Они миновали кустарник с обобранными ягодами малины. Сатиры обносили всё, что может забродить, а этот куст, ягодка за ягодкой утащил лично Виктор. Потом будет щедро предлагать малиновое вино. Отабек однажды попробовал и долго потом гадал, как сатиры так ловко держатся на двух копытцах, когда он с трудом добрался до дома на четырех. Выбрались на тропинку. Ни души. Даже звери спрятались от страшного зноя в норах и у воды. Хорошо русалкам, хоть и они жалуются, что не выбраться ни на камень, ни на бережок, могут нырнуть и залечь на холодном дне до самого вечера. А зимой, когда озеро подмерзает у берегов, там теплее, и русалки забавляются тем, что расчесывают друг дружке волосы и вспоминают истории, рассказанные по тысяче раз. Новая история — дороже нитки жемчуга. Потому и обрадовались так в озере заплывшим по воле случая морским гостям. Сара, редкая даже среди русалок красавица с волосами цвета воронова крыла и глазами, как ночные фиалки, и её брат возвращались домой издалека перед самой зимой, вошли в залив, а после и в устье реки, переждать страшный шторм, а когда собрались обратно, устье замерзло, не выбраться. Пришлось им подниматься вверх по реке, пока не добрались до лесного озера. Так и зазимовали. А с весной отправились в обратный путь, и с тех пор не было Миле покоя. Она посылала образы вместе с водой, а Сара ей отвечала, что осталась бы, вернулась бы, но сердится брат, а как она может его оставить. Разве Мила оставила бы? А потом перестала отвечать вовсе, и Мила решилась плыть в море сама. Только, оказывается, не с пустыми руками, как надоумили старшие. И Юра помогает ей в этом? — Ты не будешь, — спросил Отабек, — скучать, если Мила покинет озеро? Юра шел рядом, едва касаясь земли плетенными из травы сандалиями, заправил волосы за просвеченное солнцем ушко и ответил, что лучше ему скучать по Миле счастливой, чем видеть её несчастной на родном озере. — Да она, тем более, вернется! В море жить!.. — Юра передернул плечами. — Они тут привычные на берегу обсыхать, на камнях греться, а там что — сплошная вода, русалке, и той тошно станет. Мама рассказывала Отабеку о степных просторах и бескрайних полях, по которым мчишься, как ветер, а горизонт далеко-далеко. Он засыпал под эти рассказы, стиснув её пальцы в ладони, и видел самые сладкие сны. Отабек родился в лесу и рос в лесу, но странное чувство давило грудь всякий раз, когда он выходил на опушку и смотрел на цветущий луг, полный высоких трав и воздуха. И сами собой подергивались ноги, и чесались копыта. Просто растут, говорил отец, и трепал Отабека по волосам. Юра потянул его за руку, и они свернули с тропинки. — Увидят, — сказал Юра, — доложат дедушке. Отабек кивнул, разумно. За Юрой приглядывает весь лес, а с Отабеком рядом он ещё и приметный! Он шел сбоку и был Отабеку даже ниже плеча. Отабек улыбнулся. Люди верили, что феи умещаются на ладони, и когда-то, говорят, они и вправду могли уменьшаться по желанию и по желанию же становиться высокими, как эльфы. Но прошло время, и феи утратили это умение, стали просто маленькими, высотой с розовый куст, но уже не удивительно крохотными, как птички. Не изменилось ничего, ворчал Юра, говорят, есть птицы размером с кентавров, только они не в лесах живут. Отабек представлял птицу с себя размером и надеялся, что это неправда. Беркуты, конечно, вырастают огромные, но их бояться не стоит. Отабек выходил на край луга, оборачивал руку конопляным полотном и приятель-беркут, почуяв его, прилетал, садился на руку. Они с Юрой спасли его птенцом, и он помнил добро. Они прошли между старыми акациями и выбрались на маленькую поляну. Юра зашипел, вцепился Отабеку в руку и потянул назад. Отабек вгляделся — в траве, в тени акации лежал Виктор. Он устроился спиной на подушке из сочной травы, закинул копытце одной ноги на мохнатую коленку другой, и ветерок тревожил его платиновую шерсть. Меж расслабленных губ свисала изжеванная травинка. — Обойдем. — Он спит, — сказал Отабек, вглядевшись снова. Юра подергал крылышками. — Прикидывается. Прикидываться Виктор умел мастерски! Однажды его изловили люди, когда он забрел в деревню за сахарной свеклой, которой снабжала его одна вдова. Виктор не растерялся и притворился мертвым, когда его бросили в повозку, чтобы везти в город, а когда человек подошел убедиться, что он не дышит, ударил копытами, выскочил из повозки на ходу и скрылся в зарослях облепихи. Долго потом отмывал копыта от крови и налипшей на неё грязи, а в окрестностях с тех пор сатиров ловить побаивались, даже одиноких и пьяных. — Он один? — спросил Юра. Отабек прищурился: — Один. Давай по очереди. Юра задрал поочередно ноги и стянул сандалии, подвесил на пальцах, растопырив их рогаткой, и пошел, тихо ступая по горячей траве. Обожжется, подумал Отабек, ай, не надо было! Но Юра шел, поглядывая на Виктора искоса, и даже не вздрагивал, остановился у другого края поляны и помахал рукой: давай, иди. И Отабек пошел, глядя под ноги, чтоб не ступить на камень и не выдать себя стуком. Виктор лежал, и травинка свисала, не дергаясь. В такой зной и в самом деле только спать и беречь силы для ночных часов, на которые отложены все дела. У сатиров — танцы и колдовство над винами, у кентавров — плетение полотен, кузнечество и плотничество. Отабек притиснул сумку рукой, не гремит ли. Добрался к краю поляны, Юра, со смешком кивая на Виктора, дескать, как спит!, взял его за запястье, развернулся на босых пятках, и они нос к носу столкнулись с Юри. Юри охнул, распахнув глаза, когда Юра кинулся и ладонью зажал ему рот. Покачал головой и сделал страшные глаза, каких у фей и быть-то не должно, но у Юры получалось. Юри подергал черным хвостиком, прижал к груди кадушку с водой. Отабек принюхался — правда с водой. Сатир Юри, хоть и сатир, вина пил мало, другие сатиры на него за это косились с подозрением, одному Виктору было всё равно. Он, смеясь, говорил: мне больше достанется, и Юри смущенно кивал, стоя рядом. Отабек с Юрой догадывались, что есть под этим другая какая-то правда, но старшие скрывают её до поры. Юра показал глазами на Виктора и одними губами сказал: — Не буди. И ты нас не видел, кто бы ни спрашивал. Отабек вздохнул за его плечом. Зачем? Что было странного и любопытного в том, что они шли через маленькую поляну? Юри, тоже поглядев на спящего Виктора, с уверенностью моргнул. Юра отнял руку, и Юри сказал: — Далеко не ходите, ребята, будет гроза. Воды на дорожку? Вода им была без надобности. Отабек поблагодарил Юри за внимание и заботу, и они разминулись у ежевичных кустов. Прошли мимо поваленного дерева, мимо овражка, мимо островка белой кашки и выбрались на опушку под сень могучего дуба, стража волшебного леса.