***
В первую ночь моего пребывания в нашем новом общем доме я позорно плачу в подушку. Дурацкие кудрявые волосы (Валерьянка решила, что я недостаточно милая для такого важного дня) лезут в глаза и раздражают запахом лака для суперсильной фиксации. Теперь у меня есть мачеха. Заебись — емкое слово, которое используют мальчишки из моего-уже-не-моего двора, чтобы описать подобные ситуации. Я утыкаюсь в подушку и говорю все те гадости, которые они обычно говорят, когда мяч не влетает в ворота, когда кто-то падает или когда сосед замечает, как они воруют груши. Заебись. Ахуенно. Блять. Сука. Я матерюсь и плачу, растирая слезы по лицу. Потому что я в чужом доме с чужими людьми, и моя комната слишком большая и мне совсем не нравится, и Валерьянка сделала мне эти дебильные кудряшки и весь день обзывает маленьким ангелочком. Я плачу и матерюсь. Больше плачу, конечно же. Дверь в комнату скрипит тихо, но достаточно сильно, чтобы я подскочила и выползла из-под сбившегося толстого одеяла. Валерьянка и отец пьют свое противное кислое шампанское (я тоже отпила немного под пьяный гогот гостей) на кухне. Значит… Игнат застывает в дверях. Смотрит на меня. Я вскидываю бровь недоуменно. Если с Шуркой мы хоть как-то, пускай и натянуто, общаемся — о школе, домашних делах и о том, как эти взрослые достали целоваться на людях — то с Игнатом все общение ограничивается нейтральными «привет-пока, передай соль». Он слишком взрослый, слишком вежливый и слишком наигранный какой-то. Ему не интересно. Мне не интересно. Разница в возрасте позволяет мне его игнорировать. А сейчас он стоит в дверях и смотрит на меня как-то странно. Как-то… живо. Не так, как обычно. — Можно войти? — тихо спрашивает Игнат. Можно к черту пойти. — Как хочешь, — пожимаю плечами. Игнат входит в комнату и улыбается осторожно как-то. Я дергаюсь — ну ничего себе — и заворачиваюсь в кокон из одеяла, следя за братом внимательным взглядом. Игнат садится на расстоянии руки от меня, кровать прогибается под его весом. — Ты в порядке? — тихо спрашивает Игнат. Я недоуменно поджимаю губы, пытаюсь отодвинуться и всячески сделать вид, что я вообще не понимаю, о чем он. Но на моих щеках — следы слез, руки мелко дрожат, а подушка вообще мокрая. — В полном, — голос дрожит. Игнат улыбается. — Мне кажется, что нет, — осторожно продолжает Игнат, поворачиваясь ко мне. Хочется заорать, оттолкнуть и спросить, какое ему вообще дело до того, что происходит, и что он тут делает. — Мне кажется, что это не твое дело, — бурчу я. Игнат смотрит на меня, как на дитя неразумное, закатывает глаза и качает головой: — Ира, слушай, мы с тобой теперь брат и сестра, нравится тебе это или нет. Не родные, но все же… Я понимаю, что мы подружиться не успели, но я же вижу… — Что ты видишь? — огрызаюсь. Молодец, пробил линию защиты, возьми с полки пирожок. — Вижу, что тебе грустно. Что тебе вся эта ситуация не нравится. Что у вас с отцом натянутые отношения, а с моей матерью — еще хуже, — терпеливо продолжает Игнат. Я смотрю на него и думаю о том, что он хочет этим сказать, и как мне на это реагировать, и что он вообще здесь делает. — Вау, Шерлок, — я перевожу на Игната заплаканное лицо и утираю нос рукой, — и что тебя натолкнуло на эту мысль? Игнат улыбается. «Эх ты, дурная, и чего же ты добиваешься?» — Все нормально, — всхлипываю я, — не надо со мной нянчиться. Игнат качает головой. Я отвожу глаза — за свое поведение стыдно и неприятно, и, черт подери, очень неловко плакать перед братом, потому что он такой весь взрослый и серьезный, а я так, ребенок. Игнат тянется ко мне и касается щеки. Я дергаюсь от неожиданности и чуть ли не вскрикиваю, отшатнувшись от мальчика. — Ты чего лезешь? — возмущенно поворачиваюсь я. — У тебя грязь на щеке была, — невозмутимо отвечает Игнат, — ну так что? — Что? — переспрашиваю я и снова шмыгаю носом. Ох, блин, уйди отсюда поскорее, потому что снова накатывает волна слез. — Будем дружить или будешь дальше плакать в одиночестве? — Игнат улыбается. Просто, легко, будто бы только рассказал охренеть какую смешную шутку. Я замираю. До этого мне никто не предлагал дружить вот так вот, официально, ожидая такого же официального ответа. Интересно, он все так вежливо делает? — Да отстань ты от меня, — смущенно бурчу я, закутываясь в одеяло, — я спать хочу. — Как знаешь, — Игнат смеется и встает, — доброй ночи, сестренка. — Доброй ночи, — выдыхаю в сторону закрывшейся двери. Когда он приходит следующим вечером, я даже не удивляюсь. Лежу, закрыв глаза и глотая чертовы предательские слезы. Валерьянка задолбала уже играть в хорошую семью, постоянно шептать что-то отцу на ухо и улыбаться слащаво-неприятно. «Ирочка, а не хочешь переодеться во что-то чуть более подходящее для девочки?» «Ирочка, поможешь мне накрыть на стол?» «Ирочка, а куда ты идешь без спросу?» «Ирочка, давай тебя подстрижем. Я уже договорилась с мастером, завтра пойдем к нему» Игнат опускается рядом. Вздыхает. Ерошит волосы. — Мама иногда бывает слишком настойчивой. Гадости про Валерьянку вслух говорить, тем более, её сыну, не хочется. Я только пожимаю плечами и всхлипываю. Снова. — Я понимаю, тебе тяжело, ты еще ребенок… — Ничего ты не понимаешь, — выдыхаю я, садясь и поворачиваясь к нему, и меня впервые с тех пор, как отец объявил о помолвке, прорывает, — Какой я тебе ребенок? Моя мама — моя настоящая мама — умерла два года назад. У неё был рак. Мне до сих пор снятся кошмары о том, как она выглядела перед смертью. У меня никого не было, кроме отца, понимаешь? Никого! Были только мы с ним. Все было не очень хорошо, но нормально, и тут приходит твоя мать, отбирает отца, ты знаешь, от неё так лекарствами пахнет, как в больнице, когда мама… когда мама… Игнат резко обнимает меня и тяжело, шумно вздыхает. Я по инерции пытаюсь отстраниться, но не получается — он держит крепко. Только сейчас понимаю, что плачу — причем плачу обстоятельно так, с всхлипываниями и тотальной нехваткой воздуха. — Ну-ну, — Игнат сжимает мои плечи. Он сам чересчур худой какой-то — я даже ребра его могу пересчитать, если попытаюсь, — все в прошлом. Не плачь, все хорошо будет. — Не будет, — заявляю, выдыхая ему в грудь. — Будет, я говорю, — уверенно отвечает Игнат, обнимая меня крепче. Я шмыгаю носом и качаю головой, — я тебе обещаю, что все будет хорошо. — Ну конечно, — всхлипываю я, сжимая футболку на спине Игната и утыкаясь ему в грудь. Он дышит спокойно, но сердце колотится, как сумасшедшее, — раз ты так говоришь, все сразу, блин, нормально. Игнат качает головой, отстраняясь и заглядывая в мои глаза с легкой улыбкой: — Упрямая ты, сестренка. — Давай по имени, а? — Не-а.***
Игнат приходит ко мне почти каждый день — и обязательно, если что-то происходит. Я случайно — правда случайно — разбиваю вазу Валерьянки. Валерьянка уговаривает отца, что мне надо подстричься, потому что длинные волосы мешают, и мои длинные и красивые волосы, которые мама так любила расчесывать, превращаются в короткое каре по плечи. Игнат лежит ночью рядом со мной, разглядывает потолок и говорит, говорит, говорит. Говорит, что ваза — это не страшно, и что даже с дурацким квадратным каким-то каре я выгляжу нормально. Игнат убеждает меня не ругаться, Игнат говорит, что будет рядом, если что-то случится. Игнат рассказывает забавные истории из детства, как было, пока родители не разошлись. Игнат рассказывает мне кучу всякой фигни, пока я не засыпаю, а потом уходит. Игнат слишком взрослый, чтобы со мной нянчиться, но он, тем не менее, это делает. Как-то я спрашиваю, почему он вообще это делает. Игнат смеется и ерошит мои волосы. — Почему? Потому что ты — моя младшая сестра. А это странно? Нет, это не странно, наверное, но откуда мне знать? С того вечера я наконец-то начинаю называть Игната братом.***
С тех пор Игнат берет меня под свою защиту — буквально и фигурально. Игнат учит меня кататься на велосипеде и бинтует мои разбитые в кровь коленки. Игнат жарит мне картошку на ужин, когда родители уходят на ночь в гости, чуть не сжигая нафиг дом. Игнат забирает меня из музыкалки, когда я задерживаюсь перед академконцертом. Игнат мирит меня с Валерьянкой каждый раз, когда мы цапаемся, что случается частенько. Игнат защищает меня от Мишки из девятого «А», который почему-то решает выбрать меня жертвой издевательств. Именно тогда я впервые с тех самых пор, как родители только поженились, плачу ночью навзрыд на груди у Игната, потому что Мишка сказал то самое заветное слово, которое цепляет меня сильнее всего. «Сиротка». Игнат заставляет меня поверить в то, что это — ложь. Я не сиротка. В конце концов, у меня есть отец, пускай и в командировках постоянно. У меня есть какая-никакая, а мачеха, которой я, несмотря на все, почти как родная. У меня есть старший брат Шурка, который пускай и неловкий, пускай и худой, как щепка, пускай и получает даже от меня иногда, но все равно брат. У меня есть Игнат. Чего, в общем-то, хватило бы и так. *** Игнат выпускается из нашей школы, когда я заканчиваю шестой. Это — первый звоночек какого-никакого, а все же одиночества. В школе остаемся мы вдвоем — я и Шурка, которого скорее защищаю и берегу я, а не наоборот. Игнат приходит из университета взрослый и уставший, треплет меня по голове и целует в щеку. Спрашивает, как дела в школе. Шурка хвалится олимпиадами, а мне просто приятно, что Игнат здесь и ему не все равно, что он смотрит на меня и улыбается, что ест мои дурацкие бутерброды и помогает с домашкой по алгебре. Рядом с ним как-то легко и хорошо, пускай разница у нас в возрасте достаточная для того, чтобы со временем мы общаться перестали — все же, семь и двенадцать — не то же самое, что двенадцать и семнадцать. Он уже совсем взрослый, и я боюсь, что скоро все полетит в тартарары. Но нет, Игната все еще интересует, как там мои дела, а меня все еще интересует, как дела у него. Разве может быть иначе? Я люблю Игната. Всем своим дурацким и одиноким сердцем я его очень-очень, невероятно сильно люблю.***
Когда мне исполняется тринадцать, Игнат приводит домой красивую девушку со светлыми короткими волосами. Её зовут Лерой, и она мне не нравится, хотя улыбается и обнимает меня. Очень не нравится. Они с Игнатом закрываются в комнате. Там то смех, то громкий голос Леры. Я почему-то чувствую себя… как-то не так. Как-то неуютно. Как-то… противно? Когда Лера уходит, я мою посуду. Остервенело отчищаю тарелки, пока Шурка пытается объяснить мне новую тему по истории. Игнат заглядывает на кухню, когда я разбиваю чашку. — Все нормально? Игнат улыбается как-то мечтательно и садится позади меня. Со стуком ставлю тарелку на подставку. — Все отлично, — цежу почему-то зло. Шурка удивленно поворачивается ко мне, вскидывая бровь. Я не знаю, что со мной происходит. Я не знаю, почему я злюсь. Я не знаю, почему меня раздражает Лера, раздражает сейчас Игнат, раздражаю я сама. Я ничего не знаю. Шурка — понимает, наверное, что-то — уходит. Игнат подходит сзади и ерошит мне волосы привычным движением. — Ир, ты что, ревнуешь? — Нет. Да. Да, черт подери, я ревную. Разве это странно? Он — самый дорогой мне человек, он рядом уже столько времени, и это просто дурацкое детское чувство собственничества. Как к отцу когда-то. Все хорошо, все нормально. Игнат по-прежнему желает мне спокойной ночи.***
Лера куда-то исчезает. Появляется Марина, потом — Оля, потом — Соня, потом — Женя. Потом я перестаю запоминать. Игнат — бабник тот еще, как оказывается, и я изо всех сил делаю вид, что меня это не волнует, хотя волнует очень сильно. Мне исполняется пятнадцать. Когда я вижу, как Игнат целует какую-то очередную блондинистую Олю-Таню-Вику под подъездом, мне срывает крышу, потому что я прихожу домой, закрываюсь на ключ в комнате и плачу навзрыд. Я не знаю, что со мной происходит. Я прекрасно знаю. Я ни в кого и никогда не влюблялась. Никогда не целовалась, никогда не обнимала кого-то вот так вот и не держала за руку. Никогда, никогда, никогда. Потому что у меня есть Игнат. Потому что у меня есть старший брат, который защитит, обнимет, утрет слезы и вообще сделает все возможное, чтобы сделать меня счастливой, пускай я и малявка какая-то. Мне никто больше не нужен. Это так называется? Я люблю своего брата. По-сестрински? По-настоящему люблю. С тех пор, как он вошел ко мне в комнату и утер слезы с моего лица. С тех пор, как он утешал меня, приходил ко мне вечером и рассказывал дурацкие сказки про драконов и принцесс. Я его люблю. Я не знаю, как и зачем. Люблю. Мне почти плохо от этого. Почти. Но каждый раз, когда он приходит по вечерам и целует в щеку, мне немного лучше.