***
Отношения с Игнатом медленно, но верно летят куда-то не туда. Мы ссоримся. Часто, неприятно, так, что Шурку зажимает между нами постоянно, и он, бедняга, не знает, куда деться. Орем, злимся — я и не знаю, откуда во мне эта злость, но Игната хочется хорошенько об стенку швырнуть. Я зла не на него, а на себя. За то, что происходит, за то, что не может произойти. За то, что он наверняка сморщится от отвращения, услышав мысли, что в голове проскальзывают. Потом миримся — кто-то не выдерживает первым и приходит вечером, садится рядом и тяжело вздыхает. Это невыносимо — я никак не могу понять, что происходит. Никак не могу понять, и понимать не хочу. Это, блять, очень непросто — смириться с тем, что ты любишь собственного брата, пускай и сводного, совсем не по-родственному. Разные гены, разная внешность, а родители одни, и даже если бы это было не так — Игнат, по сути, меня воспитал. Так нельзя. Мне самой отвратительно. После Паши появляется Вова. После Вовы — Вася. После Васи — Марк. Ни с кем из них ничего у меня не получается, естественно. Мне исполняется шестнадцать. У Игната — еще одна Таня, еще одна Света, а потом Карина и Лина. Все на одно лицо. Все девушки Игната — взрослые и красивые. С макияжем, с маникюром, с ровными красивыми волосами. У Игната есть свой определенный типаж — точеные куколки с неживыми глазами. Я не хочу быть похожей на них и хочу одновременно, я с горем пополам учусь наносить на лицо штукатурку, выбирать из одежды то, что выгоднее смотрится, а не удобнее сидит. Игнату нравятся мои короткие мягкие волосы — я отращиваю их до половины спины и безбожно жгу красками, превращаясь в стопроцентную блондинку. Игнат не ночует дома и не появляется на радарах все чаще и чаще. — Вы что, соревнуетесь? — Шурка отпивает кофе, глядя на мою сонную рожу. Вернулась домой я поздно — часа в два. К счастью, Валерьянка, которая переквалифицировалась все же в Иру за эти годы, работает в ночную смену, а отец в командировках, как обычно, — Кто больше венерических заболеваний насобирает к двадцати одному? Молчу. Варю кофе. — Ирка, что ты ему пытаешься доказать? Молчу. — Думаешь, я не вижу, как тебя колотит в последнее время? — Молодец, что видишь. Возьми с полки пирожок, раз такой умный, — огрызаюсь. Отличная линия защиты. Безукоризненная. Я и сама не знаю, что и кому пытаюсь доказать, если честно. Сама ничего не знаю, и уже давно, но это противное ноющее чувство по отношению к Игнату разрывает на части, если уж на то пошло, ломает и корежит. — Он-то взрослый, ему двадцать один уже, а ты… — начинает Шурка, и я громко, оглушительно просто ставлю тарелку на стол. — А я что? Что я?! Я… — Ир, тарелка… — Шурка опускает взгляд на мою руку. Что-то теплое стекает по моей руке. Опускаю глаза медленно, через силу. Тарелка все же разбилась — причем не очень удачно. — Тащи аптечку, — ослабевшим голосом произношу я.***
— Может, в больницу, швы наложим? — Шурка кружит вокруг меня, как заботливая мамаша, разглядывая порез, — Он глубокий какой-то. — Обычный, — цежу сквозь зубы, — Шур, уйди, а? Ты ж крови боишься. — Ну, а как ты его сама промоешь? — Шурка плюхается на стул и смотрит на меня щенячьими глазами, — Неудобно же. Дверь комнаты Игната хлопает. Блять, только его не хватало для полного счастья — Шуры и так достаточно. Пройди мимо, пройди мимо… — Игнат! — Шурка разом ломает всю мою конспирацию, — Игнат, зайди на кухню! — Что? — заспанный и взъерошенный Игнат появился в дверях, недовольно глядя на нас, — Чего шумите, девять утра… Взгляд Игната блуждает по кухне, а затем останавливается на мне. Слабо улыбаюсь — с руки, протянутой над умывальником, тихо капает кровь. Игнат переводит взгляд с руки на мое лицо. Следующее, что я понимаю — Игнат уже рядом со мной, усаживает меня на табуретку зачем-то и приподнимает руку, осматривая её. Шиплю — края пореза неприятно тянутся. Игнат переводит на меня взгляд. Обеспокоенный. Испуганный? — Эй, ты чего? — неожиданно спокойно и мирно, как для наших обычных разговоров в последнее время, спрашиваю я, — Все хорошо, тарелку просто разбила. Игнат игнорирует меня — поворачивается к Шурке. — Выйди, на тебе лица нет. Шурка не спорит — спустя пару секунд хлопает дверь ванной, отрезая его от нас. Шурка боится крови до ужаса, примерно так, как я — глубины и утонуть, а Игнат, хоть и не признается никому — высоты и упасть. У нас даже страхи похожи. Игнат молчит, дергает меня за руку и поливает порез щедро каким-то антисептиком. — Блять, — закусываю костяшки на левой руке. Щиплет. — Не матерись, — автоматически отвечает Игнат. — Не указывай мне, что делать. Окей, звучит, как начало новой ссоры. — Ладно, извини, — отвожу взгляд в сторону. Игнат бинтует порез молча, — взбесилась из-за пореза. — Ты в последнее время много бесишься, — Игнат поднимает на меня прохладный взгляд, и это больнее в сто раз, чем любые порезы и уколы, — когда ты домой вернулась? — А ты? — ладно, заведомо проигрышный ход. На его стороне преимущество. — А мне двадцать один и я имею право, — резко отвечает Игнат, завязывая бинт, — а вот тебе шестнадцать, и в шестнадцать… — Да как же вы задолбали! — вскакиваю с места, рывком выдергивая руку из пальцев Игната, — Шестнадцать, двадцать, тридцать — какая, к черту разница? Думаешь, раз тебе третий десяток пошел, имеешь право трахать все, что движется? Думаешь, так приятно смотреть на то, как ты баб домой пачками таскаешь? Думаешь… Закончить мне не дают. Игнат проблемы решает, кажется, одним-единственным способом. Подходит ко мне и обнимает. Я замираю, тупо уткнувшись носом ему в ключицу. Пахнет мятным шампунем и немного — приятными сладковатыми мужскими духами. Секунды тянутся, как патока, потому что я считаю про себя, сколько еще могу простоять вот так вот — пока приличия не потребуют отстраниться и возмутиться. Раз, два, три. Отстраняюсь. Игнат не отпускает. Прижимает ближе с усталым вздохом. Раз, два, три. Еще одна попытка. Пытаюсь высвободиться — Игнат держит крепко. — Пусти, — сдавленно прошу, выдыхая куда-то в шею. — Нет, — спокойно отвечает Игнат, — пока не скажешь, что с тобой творится. Думаешь, я слепой? Я тебя знаю полжизни, Ира. Шепот прямо над ухом гипнотизирует. Заставляет беспомощно опускать руки. Заставляет закрывать глаза. Заставляет… — Это ведь не ты. Я же знаю, что ты не такая. В чем дело? Я не могу говорить. Рот даже открыть не могу. — Что случилось, Ир? О чем ты мне не говоришь? Руки Игната скользят по спине, прижимая меня еще ближе. Дыхание опаляет висок. Раз, два, три. Отстраниться. Последняя попытка успехом не увенчалась. Я опускаю руки. — Отпусти, — вяло шепчу. Отпусти, иначе сделаю глупость, отпусти, иначе будет плохо, отпусти — сам же потом пожалеешь. — Не отпущу, — тихо отвечает Игнат, — не отпущу я тебя, Ира, никуда. Слова бьют под дых. Не говори так, не говори. Не надо. Ты ведь не знаешь ничего. Я слышу, как бьется сердце Игната. Жестко, громко, резко. Вскачь. Слышу, как он дышит — спокойно изо всех сил. Судорожно как-то мои плечи сжимает. Он и не собирается меня отпускать. Мои руки медленно поднимаются и ложатся ему на спину. Подбирается, осторожно, словно кот перед броском. Я не знаю, точнее, знаю точно — делать то, что я делаю, в моей ситуации не стоит. Я приподнимаюсь на носочках и обнимаю Игната чуть сильнее. Пробую воду перед прыжком кончиком пальцев. Он не против. Вздыхает, шевелит дыханием волосы на макушке. Еще сильнее. Зарываюсь лицом в пахнущую до одури его духами футболку. Губы Игната скользят по моему виску — почти невинный жест. Почти невинный. Провожу пальцами по плечам. Я хочу. Хочу его поцеловать. Хочу, чтобы он поцеловал меня. Мне крышу сносит очень даже сильно, сильнее, чем могу себе представить. Отвратительно. Я отстраняюсь первой. Я боюсь смотреть ему в глаза. Мне удушающе, противно и стыдно. — Прости, — шепчу, отводя взгляд, — извини. Я не знаю, за что извиняюсь. Вообще ничего не знаю. Я просто ухожу, и Игнат меня не останавливает. В отражении над плитой ловлю его взгляд — испуганный какой-то и пораженный. Мне почти не стыдно.***
Я Игната избегаю просто феерически успешно — утром, когда он просыпается, у меня пробежка, пока он в душе, я ем, затем он спускается завтракать — я принимаю слишком длительный душ. Игнат всегда выходит в институт пораньше — настолько рано, что я успеваю выйти из душа, когда входная дверь хлопнет, собраться и успеть к первому уроку. Вечером я возвращаюсь либо слишком рано, либо слишком поздно — все для того, чтобы не встречаться с Игнатом ни под каким предлогом. Иногда мы сталкиваемся в коридоре. Иногда он заходит ко мне, чтобы позвать к ужину или спросить, куда я дела крем для обуви. Он безразличен. Пуст. Он на меня не смотрит — и я не знаю, почему. Мучительно. Противно. Так надо. Так проходят дни. Недели. Месяц. Близится май. Ирина Валерьевна едет с Шуркой на конференцию самых продвинутых каких-то одиннадцатиклассников в Питер — ради поддержки, а заодно хочет встретиться там с отцом. Я остаюсь в Москве — завуч увидела, как на дискотеке я курю за школой, и дома Ирина Валерьевна феерично достает полупустую пачку Винстона из моего кармана. Валерьянка-Ирина впервые за много лет на меня орет, громко вопрошая, почему двое её старших детей такие молодцы, а на младшей природа отдохнула так капитально. — Возможно, потому что я — не твой ребенок, — зло бросаю. Ирина замирает. Этот козырь я использовала впервые с тех пор, как закончила младшую школу. Мне стыдно и неприятно за то, что я сказала, но я не успеваю извиниться. Ирина хлопает дверью и уезжает на вокзал, Шурка едет с ней, сдавленно прощаясь. Я сказала лишнее. Я не знаю, зачем, но я это сказала. Вечером возвращается Игнат. Я лежу в кровати, повернувшись на бок, и думаю о том, что натворила. В комнате темно, в наушниках играет какая-то хрень — как обычно, без музыки уснуть не могу. — Ир, — тихий голос, идущий от двери, заставляет меня вздрогнуть. Молчу. Мы толком не говорили уже месяц. — Я знаю, что ты не спишь. Можно войти? — Входи, — пытаюсь звучать безразлично, но не выходит. Я дрожу, боюсь, и мне почему-то гораздо легче. Шаги практически не слышны. Игнат опускается на кровать, и она прогибается под его весом — прямо как тогда. Больше девяти лет назад, когда мы только-только познакомились, и он пришел ко мне в комнату спросить, будем ли мы друзьями. Игнат, мы друзьями не будем. — Мне позвонил Шура, — осторожно начал Игнат, — сказал, что вы с мамой снова поссорились. Только киваю. Игнат со вздохом ложится рядом — устраивается на покрывале в джинсах и футболке. — Что произошло? — тихо спрашивает парень. Я поворачиваюсь к нему — в полутьме комнаты можно сделать вид, что я говорю не с человеком, в которого так глупо влюблена, а с кем-то абстрактным, непонятным. Пахнет сладковатыми мужскими духами. — Меня застали за курением, и Ирина Владимировна вытащила пачку из кармана. Мы начали ссориться. Я сказала глупость, — пытаюсь говорить спокойно, — очень обидную глупость. Очень детскую. Я её обидела, очень сильно обидела. — На тебя невозможно обижаться, — фыркает Игнат. Я не вижу, но чувствую — он улыбается, — перебесится. — Надеюсь. — Зачем ты курила? — простой вопрос, непростой ответ. Ответа нет вовсе, если честно. — Я не знаю, — качаю головой и отворачиваюсь. Мне стыдно почему-то. — Эй, — рука Игната осторожно, но крепко сжимает мое плечо, — скажи, что с тобой происходит. Мне не нравится то, что ты это скрываешь. Тебе нужно с кем-то поговорить. — С кем-то, — фыркаю я. Очень хорошо, но ты — последний, с кем я вообще об этом говорить могу. — А что, я уже не подхожу на роль собеседника? — в голосе Игната почему-то горечь. В голосе Игната что-то такое, что мне даже стыдно становится. — А что, тебе это все еще интересно? — отвечаю вопросом на вопрос. Идиотская привычка, — у тебя же своя жизнь, ты взрослый и вообще весь такой молодец. Снова падаю на грубость — моя идеальная линия обороны. На самом деле мне просто страшно — страшно, что сейчас он просто отвернется и скажет «как знаешь». Я же не переживу. Рука на плече сжимается сильнее. Игнат легко привлекает меня к себе, утыкается носом в затылок требовательно, прижимается грудью к спине. Я замираю. Слишком близко. Надо бы отстраниться, надо бы что-то сказать, но я не могу. Вообще ничего не могу. — Дурная, — тихо говорит Игнат, — маленькая и дурная. — Я не маленькая, — отвечаю шепотом. Игнат фыркает. По поводу дурости возражений нет. Не маленькая. Достаточно взрослая, чтобы влюбиться в брата по уши и держать все это в себе уже вот как год. Достаточно взрослая, чтобы терпеть его постоянные похождения направо и налево без единого шанса сказать, что чувствую. Достаточно взрослая, чтобы сейчас почти держать себя в руках. Почти. — Я люблю одного человека, — тихо произношу в подушку. Воцаряется тишина. Рука Игната замирает на моем плече. Сначала мне кажется, что он даже не услышал. Игнат замирает ненадолго, а затем рука, обнимающая меня, куда-то исчезает. Игнат отстраняется, отворачивается, уходит в сторону. Чуть было не тянусь за ним, чуть было не оборачиваюсь — вовремя себя осаждаю. Нельзя. Не хочу и не могу смотреть на него и видеть выражение его лица, чтобы не сболтнуть лишнего. Мы молчим — невыносимо долго молчим, отвратительно долго молчим, а затем голос Игната напрочь выбивает из меня воздух. — И кого же? Что мне говорить? Как соврать, чтобы он поверил? Есть ли мне что терять? Дыхание Игната позади медленно отсчитывает секунды. Ждет. И я жду — не знаю, чего. — Я пойду, доброй ночи, — Игнат говорит холодно и безразлично, — не мое дело, видимо. Мысль о том, что он сейчас уйдет, просто стирает в порошок. Я не хочу — эгоистично и самовлюбленно не хочу — оставаться сейчас наедине со своими мыслями. Я оборачиваюсь, ловя в полутьме его безжизненный взгляд. — Игнат! — это звучит как-то полупридушенно, слабо, тихо, но он останавливается, полуподнявшись на локтях. А в следующую секунду я уже обнимаю его, уткнувшись носом в шею, обвиваю его руками и молюсь о том, чтобы он не отстранился. И мне абсолютно все равно, что я сейчас сижу буквально на нем в одной тонкой футболке и коротких шортах, не давая даже пошевелиться. И мне абсолютно все равно, что мои волосы щекочут его лицо, а его сердцебиение у меня в ушах гремит громом. Игнат обнимает меня в ответ неожиданно резко. Опускает голову, дышит в впадинку между шеей и плечом. Руками прижимает меня к себе. Это все, что я могу — обнять его и чувствовать его дыхание. Все, что я могу. — Я тебя очень сильно люблю, — тихо произношу в темный и густой воздух, — очень-очень. Извини за то, что иногда бываю дурой. Может трактовать, как хочет. Может понимать в меру своей испорченности. Расставлять акценты, как заблагорассудится. Игнат вздыхает. Игнат прижимает меня к себе. Губы Игната легко касаются моего плеча. Я замираю. Случайно? Специально? Жест братской любви? Дыхание Игната опаляет кожу, его руки скользят по моей футболке, безапелляционно прижимая меня к груди парня. Я не могу больше так. Надо что-то решать. Надо что-то говорить, что-то. Игнат целует мою шею. Мягко, легко целует, но целует — и это уже за гранью добра и зла, потому что братья такое с сестрами не делают. Я всегда была трудным ребенком. Всегда делала то, чего нельзя. Курила за школой, пила водку с гранатовым соком на дискотеках в туалете. Ругалась с родителями чуть чаще, чем всегда, смотрела фильмы 18+, забывая чистить историю. Поэтому я не отстраняюсь. Поэтому я позволяю Игнату целовать мою шею. Поэтому зарываюсь пальцами в его волосы и подаюсь вперед. — Игнат, — срывается с моих губ тихое, прежде чем я это осознаю. Подаюсь вперед, рука соскальзывает с груди Игната, и… Мы оба замираем. До нас обоих доходит одновременно. Игнат, очевидно, очень рад пожелать мне спокойной ночи, потому что у него явно не фонарик в кармане.