***
— Что тебя беспокоит? — пальцы Игната мягко перебирают мои волосы. Мы с ним молча наблюдем за тем, как за окном медленно светлеет утреннее мартовское небо, как гаснут фонари и как становятся едва заметными изредка пролетающие мимо самолеты. Вот бы сейчас оказаться в одном из них — и обязательно рядом с Игнатом. Лететь куда-то, где никто не узнает, никто не рассмотрит, никто не посмотрит осуждающе. Вот бы… — Сам знаешь, — фыркаю я, сползая чуть ниже и поворачиваясь к брату лицом. Тот вскидывает брови, вглядываясь в мои глаза. Кивает. Мы молча смотрим друг на друга — говорить уже надоело. Этот разговор повторяется у нас с Игнатом с завидной регулярностью — и реплики уже выучены наизусть. Все страхи и все болевые точки нам наперед известны — потому что в этой ситуации они у нас абсолютно идентичны. «Мне стыдно смотреть Шурке и родителям в глаза». «Мне больно, потому что я никогда не смогу рассказать об этом друзьям». «Я хочу иметь возможность целовать тебя, даже если рядом есть кто-то еще». «Я не хочу красться, прятаться и врать, чтобы побыть рядом с тобой еще хотя бы одну ночь». «Я тебя люблю». «Я тебя тоже». «Хорошо». Хорошо. Каждый из нас понимает, что ничего не хорошо — но потерять друг друга теперь было бы больно до крика. Поэтому мы просто улыбаемся друг другу надломлено и считаем минуты до того момента, когда мне нужно будет встать, натянуть футболку и уйти в свою комнату, пока родители не проснулись. Это — цена, которую мы готовы платить.***
За полтора месяца этого странного подвешенного состояния у нас с Игнатом как-то сам собой появляется негласный кодекс правил, которых мы неукоснительно придерживается. Я почему-то вспоминаю историю о том, как глупо спалила свой роман с преподавателем Майя Макарова — просто не закрыла дверь дальнего кабинета в практически пустом институте, когда это очень-очень нужно было сделать. Вспоминаю, как Катя залепила пощечину Игнату, и как долго мы переживали, что она кому-то расскажет — хотя чуть позже до нас все же дошло, что ни одна девушка не расскажет кому-либо о том, что её парень после двух месяцев отношений изменил ей с собственной сестрой. Поэтому двери мы закрываем всегда — и все идет вполне себе хорошо. Правила запрещают, к примеру, целоваться на глазах у других, или не проверив, закрыта ли дверь, или если дома есть кто-то еще. Правила запрещают держаться за руки слишком долго, смотреть друг на друга слишком долго и слишком серьезно, обнимать друг друга слишком долго и много чего еще «слишком долго». К сожалению, мы уже давно не в том возрасте, чтобы это считалось нормальным. Зато правила разрешают дурачиться, улыбаться друг другу, сколько влезет, забирать друг друга после учебы или работы, шутить шутки практически без перерыва. Правила разрешают смотреть вместе фильмы, слушать музыку, вставив в уши по одному наушнику, и делать что угодно — но только тогда, когда рядом никого нет. Правила разрешают держаться за руки в кинотеатре, когда гаснет свет. Разрешают целовать друг друга в щеку на прощание при родителях или иногда, когда никто не смотрит, касаться друг друга кончиками пальцев — едва заметно и едва ощутимо. Ты ведь этого хотела, повторяю я про себя. Да, этого. Ты готова была принять риски. Да, готова. Ты ведь его любишь. Да, черт подери, люблю. И этого вполне достаточно.***
Я постепенно привыкаю, и от этого на душе неожиданно легко. Меня отпускает. Спустя два месяца, в конце апреля, ебучее чувство тоски и неполноценности меня наконец-то отпускает — и я клянусь себе и Игнату, выцеловывая его губы по ночам, что все в порядке. Игнат касается губами моих ключиц, смеется, глядя на то, как я фыркаю — и я понимаю, что все хорошо. Все отлично. Лучше не бывает, вот он — мой счастливый конец. Мы много гуляем — по городу, за городом, почти не оглядываясь через плечо. А как-то, когда я с чистой совестью собираюсь пролежать все майские выходные в кровати (не обязательно своей), Игнат появляется на пороге с билетами в Питер и улыбкой от уха до уха. Это — наверное, мои лучшие выходные. В городе, где никого из знакомых нет и не будет, я чувствую себя невероятно легко. На три дня в месяц мы становимся нормальными — и мы можем гулять, держась за руки, хоть до посинения, что и делаем. Можем целоваться под статуями и памятниками, как все эти парочки, которым плевать на окружающих и на самих себя в какой-то степени тоже плевать. В Питере прекрасно — немного хмуро, но нам нравится. Игнат нагло откусывает почти половину моего эскимо и морщится почти сразу же, а я не могу прогнать с лица дурацкую какую-то улыбку. Мы забегаем в каждый — и это не преувеличение — магазин, и в каждом покупаем какую-то мелочь. Именно поэтому вечером я в перерывах между поцелуями стаскиваю с Игната дурацкую футболку с надписью «не подъезд, а парадный!», а домой мы везем целую сумку барахла. Все хорошо и даже прекрасно. До какого-то момента. Потому что чудесным майским утром Шурка без стука входит в мою комнату, затаскивая за собой Игната практически за шиворот. Потому что Шурка без слов бросает мне свой смартфон, на экране которого открыта какая-то дурацкая статья с какого-то дурацкого и абсолютно мне неизвестного сайта. Статья меня интересует мало — что-то про весну, влюбленность и прочую дребедень. Мой взгляд цепляется сначала за слово «Питер», а потом за фотографию — и я замираю, держа смартфон на вытянутых руках, словно какое-то гадкое животное. Игнат подходит и заглядывает через мое плечо. Спустя несколько секунд с его губ срывается удивленный вздох. — Больше так не делайте, — тихо произносит Шурка и выходит из комнаты. На фотографии, которая висит прямо под заголовком, крупным планом снята площадь перед Эрмитажем. И внизу, на ступеньках каких-то, практически незаметно — мы, Игнат со всклокоченными волосами и той самой дурацкой футболкой, я с дурацким пучком и чересчур заметной оранжевой сумкой через плечо. Игнат на фотографии целует меня, мягко сжимая мои руки. Я на фотографии — этого, конечно, не заметно, но я-то помню — улыбаюсь. «Больше так не делайте». Той ночью мы с Игнатом молчим. Я не знаю, о чем думает он — и впервые спросить боюсь — но на меня липкими отвратительными волнами накатывает бесконечная усталость от всего этого дерьма и тупая жалость к себе. Ну почему нельзя нормально? Ну почему нельзя так, как у всех? Ну почему? Сайт со статьей оказывается вообще низкопробным проектом студенческим, и по поводу его распространения здесь, в Москве, переживать однозначно не стоит. Но факт остается фактом, и этот факт жжет-разжигает что-то внутри, что-то абсолютно нехорошее и неприятное. «Больше так не делайте». А как делать? Как, черт подери, делать, если… Если никак нельзя? Спустя несколько недель инцидент с фото постепенно забывается, хотя и инцидента-то никакого не было толком — все снова почти-хорошо. Шурка отмирает и перестает отводить глаза, как только наши взгляды пересекаются, да и Игнат расслабляется понемногу, переставая оглядываться через плечо, прежде чем взять меня за руку. Ненавижу эту его привычку. По ночам, пока Игнат пересчитывает кончиками пальцев позвонки под моей кожей, я думаю о том, как так может быть — чтобы одновременно так хорошо и так отвратительно до дрожи. Ответа я не нахожу, и искать его не хочу, в принципе. — Я тебя люблю, — произносит Игнат утром, когда я снова ухожу к себе. — И я тебя тоже, — отвечаю я тихо. Этого вполне достаточно, убеждаю я себя.***
Летняя сессия остается позади даже быстрее, чем я успеваю испугаться, а впереди — два месяца свободы. Я считаю дни, зачеркивая их на календаре, как дурочка — у Игната через пару недель отпуск, и мы уже договорились снова махнуть в Питер — только на этот раз быть чуть-чуть осторожнее. Куда уж осторожнее, думаю я, но улыбаюсь и киваю — это все равно лучше, чем пропахшая насквозь старыми и слишком уж интимными секретами Москва. Все вокруг — какое-то совсем немного не такое, как надо, и с каждым днем это игнорировать все сложнее и сложнее. Поцелуи Игната каждую ночь и целый день после горят на коже приторным до жути ядом каким-то — тем же самым глубоко скрытым и болезненным ядом, который я вижу в его глазах, да и в своих тоже, каждый раз, когда смотрюсь в зеркало. Что-то не так, не так, не так, и мы точно знаем, что именно. Вслух это говорить страшно, но иногда я задумываюсь — неужели так будет всегда? Неужели нет никакого выхода? Вообще никакого? Нет. Не будет. Должно быть решение — и оно есть, и оно оформляется в моей голове постепенно и прочно. Когда Игнат спрашивает, что меня беспокоит, я честно хочу ответить, но слова застревают в горле горьким, неприятным комком — и я только улыбаюсь, качая головой. Все в порядке. Я сама это выбрала. Я знала, на что иду. Я этого хотела. Я его люблю — и это самое главное.***
Курс основ археологии у нас успешно заканчивается — что характерно, успешно он заканчивается у всех, и даже я обхожусь без пересдачи, по поводу чего вся наша семья чуть ли шампанское не открывает. Особенно успешно курс заканчивается у моей подруги по несчастью Майи Макаровой. Она в середине лета, сдав экзамен нашему археологу (и своему же парню по совместительству, но это пока секрет) и выдержав тонну моих шуток по этому поводу, ошарашивает нас невероятной новостью. — Я переезжаю к Егору, — сообщает она, передавая мне сахарницу. Сахарница успешно разбивается. Алиса — Майина лучшая подруга — издает тихое «что, блять?» сбоку. — Ира, — Майя закатывает глаза, пытаясь спрятать улыбку, — держи себя в руках. И мою посуду тоже, если можно. — Как съезжаетесь? А… а институт? — Алиса подсаживается ближе, — А если там узнают? — Ну, узнают, — с воистину слоновьим спокойствием отвечает Майя, размешивая сахар в чашке, — и что? Археология у нас кончилась, Егор в ближайшее время больше ничего преподавать не будет. Тем более… — Майя бросает в сторону Алисы косой взгляд, — дома я ночую в последнее время… ну, как сказать. Через силу, особенно если к Вовке приходит Алиса. Вышеупомянутая только фыркает — судя по всему, ей ни капельки не стыдно. — Нет, ну если серьезно, — Майя поворачивается ко мне, практически светится от счастья, — это ведь нормально — двигаться вперед. Особенно с человеком, которого любишь. Иначе не бывает. Я криво улыбаюсь, чувствуя, как внутри все будто бы инеем берется. Бывает, Майя, еще как бывает. Майя безмятежно мешает сахар в чашке, и я не признаю, отчаянно не хочу признавать того, насколько сильно я ей завидую. Насколько сильно ей повезло. Насколько сильно… Насколько сильно мне себя жаль. Дурацкий и совершенно глупый план зреет внутри, и я прекрасно понимаю, насколько он глупый — но вытравить его из своих мыслей я уже не могу. Я так не могу.***
Дни, светлые и теплые, снова понемногу вытягивают из меня чертов пессимизм. Я решаю во что бы то ни стало жить сегодняшним днем — и пускай завтра все полетит в тартарары, сегодня мы счастливы. По-настоящему счастливы — и я уверена, что ни с кем и никогда так больше не будет. Чувство неправильности почти не грызет где-то внутри. Летний корпоратив на фирме у Игната — событие, меня, если честно, совершенно не интересующее, потому что на пьяных взрослых в деловых костюмах я насмотрюсь как-то потом. Но Игнат улыбается так широко и убеждает меня пойти так рьяно, что я не могу отказаться — поэтому напяливаю единственное адекватно-приличное платье из своего арсенала и тащусь за ним, на ходу пытаясь поправить брату галстук и пригладить волосы. Как только мы приезжаем, я понимаю три вещи. Первая — чтобы мотивировать решение привести с собой на корпоратив младшую сестру, Игнату придется попотеть. Второе — как-то слишком много у них в фирме симпатичных молодых сотрудниц. Третье — приходить мне явно не стоило, потому что от вопросов на тему «Это твоя девушка?» и ответов на тему «Нет, это — моя сестра» удавиться хочется. Хочется уйти — и я ухожу, пускай и просто в уборную, оставив Игната обсуждать какие-то деловые вопросы (вот не умеет человек отдыхать!) с начальником. Это, в принципе, одна из моих самых серьезных ошибок, потому что мне приходится сидеть в тесной и немного вонючей кабинке, пока девушки, вошедшие почти сразу после меня, не заканчивают свой разговор. Потому что обсуждают они нас. — У Игната Ветрова из бухгалтерии девушка есть? — с сомнением произносит одна из них, — Серьезно? — Да, он так говорил, — отвечает вторая, — я сама слышала. Я чувствую, как на губах расцветает торжествующая улыбка. Выкусите. — Так почему он сюда притащил сестру? — вдруг фыркает первая, — Еще и странная она какая-то. Смотрит на всех так, будто бы мы её брата на части разрываем. Нет, я, конечно, слышала про чувство собственничества у родственников, но чтоб такое… Девушки выходят. Я подхожу к умывальнику и прижимаюсь лбом к холодному кафелю стены. Тише, тише, говорю я себе. Ты знала, на что шла. Ты его любишь, и это — самое… Я ухожу с вечеринки, ничего Игнату даже не сказав. Он звонит спустя час — и я почти смеюсь прямо в трубку от того, насколько поздно он заметил, что меня нет. Мне кажется, что внутри меня что-то ломается совсем чуть-чуть, я себя не понимаю, поэтому до самого утра гуляю по городу босиком, бросая камушки в пруд в парке неподалеку от дома и откладывая момент, когда придется все же прийти домой и встретиться лицом к лицу с Игнатом. Я люблю его — люблю так, что даже страшно. Но это же, блять, ничего не меняет, не так ли?***
В Питере хорошо. В Питере прекрасно даже — улицы по вечерам прекрасно-пустынны, белые ночи освещают все вокруг совершенно космически, да и вообще — тишь да благодать. Мы гуляем, смеемся, целуемся украдкой — и меня буквально на части рвет, ломает, корежит. Я себя ненавижу. Ненавижу за то, что мне этого больше не достаточно. Недостаточно просто держать его за руку, когда никто не сморит. Недостаточно целовать вот так вот, недостаточно его, слишком мало и слишком, слишком много иногда. Смешно даже. Я — как та старуха из сказки о золотой рыбке, потому что мне нужно все больше, и больше, и больше — хотя с самого начала мне нужен был только Игнат. Все равно, как, на сколько, на каких условиях. Все равно, если это ненадолго, если потом не будет, если придется платить втридорога, главное — чтобы был рядом. Игнат смеется, утаскивая меня в какой-то переулок, кружа под звуки уличной музыки. Я улыбаюсь в ответ. Я счастлива. Я несчастна. Я запуталась. В Питере прекрасно — и это хуже всего.***
— Здесь так хорошо, — улыбается Игнат, когда мы выходим на балкончик нашего номера в гостинице, притаскивая с собой дурацкую красную пепельницу. Я закуриваю, передаю зажигалку Игнату, — вот бы здесь остаться. Я болезненно улыбаюсь, чувствуя, как дым царапает легкие изнутри. Закрываю глаза. Прощаюсь со здравым смыслом. — Давай, — срывается с моих губ резкое, — давай останемся. Игнат переводит на меня удивленный взгляд, улыбаясь слегка. — Я не шучу, — качаю головой, чуть отстраняясь, сжимая его руку судорожно, — я думаю об этом уже несколько месяцев. Давай сбежим к чертовой матери. Расскажем все родителям, соберем вещи, уедем куда-то, где нас никто… — Стоп-стоп, — Игнат щурится, — расскажем родителям? — Они все равно узнают, — я не понимаю, откуда во мне столько пыла, столько эмоций — будто бы последний рывок перед финишной прямой, — рано или поздно все всё узнают. Давай бросим все, плюнем на всех и сбежим. — Ира… — Игнат качает головой. Его рука мягко сжимает мою. — Мне нужен только ты, — тихо шепчу я, — плевать на все остальное. Я хочу быть с тобой. Мягко сжимает мою… — Ира, — Игнат грустно улыбается, — я так не могу. …и отпускает.