Не человек, а двуногое бессилие. В. Маяковский
Любовь съела тебя. Первое, что она пожирает — мозги, учти. Мариам Петросян «Дом, в котором…»
Я провожу несколько суток у экрана компьютера, пока окончательно не сливаю все подробности жизни этого прелестного человека в полицию (в отдел, где трудится мой друг сугубо арийской внешности) и пару видео, где он развлекается с любовницами, собственно говоря, жене этого самого босса. Шерон меня предусмотрительно не отвлекает, умница такая. Я стараюсь успеть до понедельника, чтобы полиция, родственники, любовницы и все, до которых я смогу достучаться, не дали Шерон встретиться с шефом. После этого я заваливаюсь спать (слезящимся глазам, туману в голове и отчаянной зевоте не помогают даже литры чернейшего кофе) и справедливо полагаю, что меня разбудит только взрыв атомной бомбы. Уже во сне я почувствую, как меня укрывают одеялом и убирают короткие волосы со лба. Когда я просыпаюсь, взрыва атомной бомбы, конечно же, не происходит. Шерон нет, и я бесполезно вою и капризно зову её, чувствуя себя брошенным шкодливым щенком. В конце концов я выползаю на кухню за кофе и жду звонка от Немца. В соседнем дворе шумят дети. Я забираюсь с ногами в кресло и курю яблочный табак. Название красивое, но на вкус он весьма тривиален, слегка отдаёт свежей кислинкой. Я знаю, я помню, что обещал Шерон не курить, но нервы у меня нынче не к чёрту. Мне снова часто становится плохо. Левый глаз болит. Шерон, может быть ты помнишь, как со своим одноглазым слугой в прошлой жизни ты уничтожала конфеты на пару? Мы ведь так любили вдвоём встречать стылое утро на кухне. Нет? Ну, это не страшно. Я не в обиде. Я хочу разделить эту жизнь с тобой. Как друг, как сторонний наблюдатель — я всё никак не могу стать для тебя равным, увы. Моя убогость просачивается сквозь бесконечный шов улыбок и едких насмешек. Одна темноволосая девочка уже говорила мне, что из-за своего гадкого характера я останусь один. Так может быть, она была права? Я нахожу старые краски и крашу свою этажерку в спальне в надлежащий вид. Дело не только в Шерон. Скоро выпускной в Сером Ящике — и это не сулит ровно ничего хорошего. Лето медленно скребётся в дверь, и от двери пахнет кровью и трупами. Что я могу сделать для этого выпуска? Шесть лет почти прошло, а всё также слаб и немощен. Я со злости кидаю кисточку в ведро. Белая краска расплёскивается, пачкая пол. Я вздыхаю, беря себя в руки. Злостью и истериками здесь не поможешь. Я могу сомневаться, долго колебаться и сидеть, теряя время, боясь, что Серый Ящик меня не отпустит. Или могу наведаться в Дом и увидеть всё собственными глазами. Идея глупая, спонтанная, но ты рано или поздно свыкаешься с такими идеями, если долго живёшь под одной крышей с женщиной, как я. Божечки, как это прозвучало-то. Я заканчиваю красить пол белой краской у себя в комнате, когда в прихожей слышится мелодия звонка. Звонок короткий и чёткий. Это Рейм. Он пришёл с лекарствами и новыми запчастями для моего винта. Он деловито поправляет очки на переносице и строго хмурится, когда видит моё крайне энергичное и жизнерадостное лицо. — Слышал, что ты сделал с боссом Шерон. Я не буду тебя отчитывать и говорить, что твой поступок безответственный и совершенно мальчишеский, потому что это сделает она. Но вот что я тебе скажу, Брейк. Я молча закатил глаза и прикрыл веки, согласный слушать всю чушь, которую он мне сейчас скажет. — Ты поступил не плохо, Заркс. Оно того стоило. Я изумлённо распахнул ресницы. Выпаливаю: — Что? — Я не буду повторять дважды. Ты самовлюблённый болван и остолоп, но ты надёжный болван и остолоп. Я рад, что у меня есть такой сосед. — он стушевался, видя моё лицо, медленно мрачнеющее/светлеющее от его слов. — Хотя, конечно, вот так поступать с тем человеком… Я умилился. Правда. Рейм, старина Рейм, Лиам, мой лучший друг из туманности прошлой жизни. До чего он был мил иногда. До детской наивности, до всего благородного безрассудства, на которое он был способен своей душой. Я расплылся в улыбке и проворно протянул руки к его ладони, затаскивая этого мямлющего господина в дом. — Я понял, рот буду держать на замке. Даже просить повторить не буду. Рейм, очкарик мой дорогой. Он побледнел и похолодел на глазах. — Что ты задумал? Почему в доме так странно пахнет? Я махнул рукой, начиная стаскивать с него пиджак. — Не бери в голову. — и тут же добавил, помня, что Рейм в первую нашу встречу в этой жизни счёл меня безутешным наркоманом, — Всё в порядке, правда, в доме производятся ремонтные работы. Не спрашивай, почему. — Даже боюсь спрашивать. — Вот и не спрашивай, очкарик. — ласково пробормотал я, ища, чем нам можно было бы поживиться в холодильнике. — И хватит звать меня очкариком! Я мотнул головой. Дразня Рейма, я всегда специально упускал из вида тот важный момент, что Шерон мне самому купила две пары очков — для дали и близи, а я, как гордый и принципиальный тип, их совсем не ношу. — Рейм. — Ну что? — Ты ведь в лаборатории работаешь. Спирт добудешь?***
Через два часа мы сидели пьяные и совершенно невменяемые. Общаясь с таким человеком как я, нельзя оставаться адекватным, иначе это чревато психическим расстройством. Впрочем, про невменяемость я немного приукрасил. Но мой добрый Рейм всё равно испытывал муки совести по поводу нашего времяпрепровождения. — Зачем я тебя послушал? — убивался он. — У меня же вечерняя смена. сегодня. — Видимо, уже нет. Он сморщился и протянул руку, чтобы отвесить мне подзатыльник, но слегка промахнулся и позорно ударился локтём об стену. Я беззлобно расхохотался. — Бог простит, — философски выдаю я. — А мой начальник нет! Я пожал плечами. — Закусывать больше надо было, — я обвёл весь наш небогатый стол, состоящий из выпечки моей тётушки, ягодных настоек и спирта, смешанного с водой, — да и пришёл ты каким-то неважным, друг мой. Он скорбно свёл брови над переносицей. Видимо, его уже мучила головная боль. — И в правду странно, — задумчиво сказал он, — я чувствую себя скорее усталым и больным, чем пьяным. Рейм перевёл взгляд на меня и тут же проворчал: — Это ты, дурень, вымотал меня. Как твои дядя и тётя только управлялись с тобой? Я скромно потупил глаза и изобразил застенчивую улыбку. — А ты почему такой бодрый, кстати? Я пожал плечами. — Лекарства. Я набит ими под завязку. — У-у-у, — многозначительно протянул мой друг. Где-то в доме щёлкнул замок. — всё с тобой понятно. Стук женских каблуков стремительно приблизился к кухне. Мы с Реймом обернулись. Я уже заведомо устало подогнул руку, чтобы положить на неё подбородок и облокотится на стол. В дверях появился мой суровый арендодатель. — Похмеляетесь? — ядовито спросила Шерон. Внутренний Зарксис от этого тона томно и препротивно улыбнулся, сука. Она всегда крайне отрицательно относилась к моей пагубной любви к сигаретам и спиртному. Но Шерон я любил ничуть не меньше, поэтому старался употреблять не при ней и вообще заниматься этим грешным делом пореже. Как видите, получалось это у меня не очень. — Бог простит, — опять-таки философствую я. Шерон нахмурилась. Ножка в туфле рассерженно притопнула несколько раз. — Зачем ты втянул Рейма в свой променад? — Ради компании, конечно. Я погадал нам на бусах! А гадать на стеклянных бусах без специальной настройки к несчастью, я тебе говорил. Так что всё настойка, честно. Она всегда быстро бьёт, а потом всё тут же проходит. — Да ну? — она недоверчиво приподняла брови. Чёрт. — Конечно. К тому же, — хитро добавил я, — к тому же, кто знал, что Рейм такой восприимчивый? Уж явно не я. Она вздохнула и села между нами. Очки у Рейма съехали на нос, и он смотрел на нас усталыми, слезящимися глазами. Мой бедный, несчастный друг, пунктуальный аккуратист, которому так не повезло познакомиться со мной. — Брейк, — Шерон обманчиво мягко тронула меня за плечо, обращая на себя внимание, — что ты сделал с моим шефом? Сегодня приезжали начальники сверху и потребовали, чтобы он уволился. Я улыбнулся. Рейм, сидящий напротив меня, вздохнул, вторя Шерон. — Скатертью дорожка. Будем считать, что я к этому не причастен. И давай больше не будем об этом, ладно? И я проворно потянулся, чтобы меня обняли. Мол, я существо нежное, нуждаюсь в ласке и заботе. Пожалей меня, дурака, не ругай, не ворчи — я буду кротким и послушным. Наверно. — Хорошо… дорогой. Меня с готовностью приобняли и совершенно бесцеремонным образом поцеловали в висок. Я скорчился и тут же уткнулся носом Шерон в плечо, сердито, но довольно сопя. Рейм, к неудовольствию Шерон, ушёл от нас через час на своих двоих весьма бодрой походкой. Я помахал ему на прощание рукой из окна. — Я же говорил, что это всё настойка. — подытожил я. Шерон скептически хмыкнула и отвернулась от меня. Я примирительно улыбнулся ей в отражении зеркала.***
За полгода до инцидента с боссом Шерон я загремел в больницу. Меня пару раз навестили бывшие одногруппники, — наверно, решили навестить из скуки или тривиального желания поглазеть — чьих имён я, по правде, совсем не помню. Староста (отличные коленки) принесла мне гору яблок, на которые, к сожалению, у меня аллергия. Очень было жаль их расстраивать. Ещё больше не хотелось расстраивать Шерон. Я без интереса слушал врача. Лично мне всё было понятно. Диагноз смертелен и ужасен, его обладатель — ещё хуже, поэтому уносите ноги и плотнее закрывайте двери. Иначе вас сшибёт. Но рассказать я хотел не об этом. Той зимой мне в руки наконец попалось дядюшкино завещание. Он умер от рака печени и начальной стадии рака мозга, в двух десятках милях от меня, в соседней, можно сказать, больнице, пока я принимал те несчастные яблоки. Я недалёко ушёл от него, на самом деле. Тоже… на всю голову. Мне стало грустно из-за его смерти. Мы не были близки, но я считаю, что почему-то именно общая потеря всегда объединяет. С кем меня объединит эта? Ответ пришёл сам собой. Мы увиделись с тётей на похоронах, и она плакала у меня на плече. Отчего-то я так и не понял её, мне показалось, будто она всё ещё недолюбливает мою белобрысую безногую персону. Что ж. Теперь всё это неважно. У меня осталось незаконченное дело с другим человеком. Возможно, это самое важное дело за всю мою жизнь.***
Шерон. Я всегда стоял рядом и наблюдал за тобой. Моя милая, жалостливая с другими, ты совсем меня не щадила. Я как-то при тебе вспоминал летний домик на море (вероятно, эта глупость была навеяна одним рыжим нахалом из полузабытого мной сна), а ты с задумчивым видом тут же ответила, что месяцев через восемь — только через столько месяцев ей дадут отпуск — мы могли бы отправиться туда. Куда я хочу. Только нужно подождать. И денег подкопить. Ведь нужно путешествовать с комфортом! Мне даже было неловко напоминать, что я лишь снимаю у тебя комнату. И носиться так со мной вовсе не обязательно. Шерон. Прости меня. Я дурак, я обуза, я совершенно бесполезен. Я обесцвеченный шут, я воин в инвалидной коляске, я безголосый призрак, которому повезло прикоснуться к твоей жизни. Я надеюсь, что ты снова сможешь позаботиться о Рейме, этом очкастом болване, а он — о тебе. Люди с чёрно-белой фотографии смотрят с радостью и надеждой. Они ещё не знают, что их ждёт, но они просто счастливы из-за того, кто они есть и что они вместе. Что мы вместе. Дом научил меня не благородству, но хитрости. Вере в тайное и мистическое. В судьбу. Что однажды все мы снова встретимся и на этот раз так бесславно не распадёмся, словно нас никогда и не было. Но во что теперь веришь ты, Шерон? Иногда я даже жалею, что мы снова встретились. Это был обычный вечер. Она листала книгу, а я лежал на полу, у её ног, на подушке (Шерон кинула её мне с дивана) и тоже читал. Кажется, Жюля Верна. Я быстренько пролистал последнюю главу романа и отстал от книжки, уткнувшись лицом Шерон в колени и прикидывая, что мне будет, если пощекотать её за пятку. Свой лоб мне было почти — героически — не жалко. Если закрыть глаза, то можно представить, что мы снова играем в дворянскую дочь и бродягу. Или в слугу и леди. Ты всё ещё не помнишь, милая? Тот рыжий человек, который метил тебе в дедушки, твоя мама, твоя бабушка, очкарик наш. Все они. — Брейк. — — Ммм? — Ты говорил, тебе часто снятся сны о твоём интернате. О Доме. Почему? — Я долго думал, что там моё место. Хоть это оказалось и неправдой. — Мне всегда говорили, что все мы кому-то нужны. Так или иначе. — Я ходячий труп. Я тень на стене, которая воровато греется у чужих очагов, пока её не выгонят. Я никому не нужен. Она поджала губы и погладила меня по голове, зарывая маленькие пальцы мне в волосы. — Ты нужен. Мне, Рейму. Твоим родственникам. Даже человеку, которого ты называешь Немцем. Кстати, ты думал о том, что ему может быть неприятно? Я шкодливо улыбнулся и покачал головой. — У-у-у, безобразник. — пожурила она. — И как тебя только Земля носит? Я свёл руки за её спиной и поднял голову, чувствуя себя подобием капризного домашнего любимца, которого почему-то продолжают любить и ласкать. — Ты говоришь так, потому что у вас пока есть возможность заботится обо мне. А что будет потом? Я уже не смогу выжить в одиночку. В Наружности, про себя додумал я, лениво прикрывая левый глаз и вполуха слушая её ответ. У меня, сколько я себя помню, всегда был верный напарник, на которого я не боялся полагаться, ведь иногда я не верил даже себе. Это был не человек: люди имеют свойство предавать, ошибаться, а меч меня никогда не подводил, меч всегда бьёт наверняка. Яд — чушь, настоящий воин не пользуется им, настоящий воин не может поступить подло, не может ударить со спины, а пуля — шальная пуля — дура, оружие для слабаков, а слово — кого нужно ранить словом, если есть меч?.. Это отголоски моей благородной, честной жизни. Мой лучший, последний клинок (острее него только мой ядовитый язык) был спрятан в трости и мне, незрячему клоуну, нравилась эта злая ирония. Трость, как я уже говорил — отличная вещь. Трость — хорошее оружие. В прошлой жизни я любил расхаживать с нею, отбивать иногда ломанный, иногда призывающий к вниманию, ритм. Я всегда знал, что в случае опасности могу обнажить свой клинок, спрятанный в трости. Мне казалось, что моё оружие — отражение меня самого. Обманчиво безобидное на вид, но смертоносно острое и тонкое внутри, жизненно необходимое в бою. Но сейчас, к сожалению, для меня трость — любая трость — бесполезна. Этот бой мне придётся принять без напарника.***
Дом остался таким же. Неприветливый внешний фасад («берегитесь, путники!»), широкий двор с давно нестриженными кустами, облупившиеся стены и вечно пьяные рожи Ящиков, как константа вечной стабильности. Кроме них и пары незнакомых ребят, мне, слава Будде, никто не встречается, поэтому я без проблем добираюсь до административного крыла, где принимают гостей. Коридоры остро пахнут плесенью и воспоминаниями; мне кажется, что из-за угла вот-вот выскочит неприкаянный Пугало или кто-то из буйных младшеньких. Но насколько я знаю, после нашего выпуска новых ребят не набирали: тогда чей детский смех я слышу? Я остановился. Сердце колотится как бешеное. Молоток встречается с наковальней и отзвук их битвы бьёт по моей грудной клетке. Дышать тяжело. Что это? Дом не рад своему блудному отпрыску? Или сердечко просто шалит? Прикасаюсь ладонью к стене: холодная и шершавая, она морозит мне руку. Меня пробивает озноб. Очередной приступ? Нет, ещё рано… мне нужно лечь. Только бы добраться до комнаты… Первому встречному Ящику вру что-то про то, что хочу навестить брата. Да-да, высокого такого, и лысого. Да, отвезите. И не говорите ему ничего: пусть сюрприз ему будет. Ага. Я бы удушил за такие сюрпризы. Даже мой Кузнечик, которого я выращивал яростным пацифистом, не выдержал бы такого извращения. Кузнечик. Что он скажет? Время Наружности почти не коснулось меня, я всё также молод. И привлекателен. Меня можно легко спутать с любым из ребят, которые шуруют тут взад и вперёд. Я одет в майку с голубкой Пикассо и мои коротко стриженные волосы не скрывают моих кроваво-алых глаз. Когда-то я считался Приносящим Несчастья. Что ж. Может быть, в этом веке мне повезёт чуть больше. Он входит в комнату и роняет полотенце. Я бы назвал его безруким — но, ирония — он и так без рук. Его искусственные грабли не считаются. Он вырос. Выше меня на голову — если не на две — и сильно раздался в плечах, но меня пугает не это. Кузнечик лыс. Совершенно. Безбров и безволос. Внутри из меня вырывается нервный, истеричный смех. Дорогой мой, кто тебя так потрепал? Болезнь? Твой друг Слепой? Девушка? Всё-таки девушка. Эй, а близняшки тебя не взревнуют? А Ворон? Я молчать не обязуюсь. Конечно, Шакал упоминал, что Кузнечик облысел и здорово постарел (я бы даже сказал, на вид — мой ровесник), но этот факт меня всё равно неизмеримо удивляет. Кузнечик уже не тот светловолосый наивный мальчик, который с обожанием заглядывал мне в рот и с упрямством барана выполнял мои поручения. Зелень в его глазах светится кошачьей мудростью. Я выворачиваю наизнанку его одежду, содержимое его карманов, ноги, туловище, голову, мышцы и кости. Позади Кузнечика раздается восхищенное сопение. Я отвлекаюсь и, наконец, замечаю, что мы всё ещё не одни. — Ну и семейка, — выдыхает Ящик, прежде чем скрыться за дверью, — это ж умудриться надо! — Наверное, счел нас жертвами одной катастрофы, — делаю предположение я. — Страшная, должно быть, была катастрофа, — откликается он. Голос стал ниже и вкрадчивей. — Если вызвала такие последствия. Сложно даже представить. — Альбинизм и облысение — признаки вырождения нашего древнего рода. — поправляю я. — Катастрофы здесь не при чем. Кузнечик впервые за время нашей встречи смеётся, и я подаюсь вперед, так вслушиваясь в его смех, что едва не вываливаюсь из коляски. — Это я, — просто говорит он. — правда. Можешь спросить о чем-нибудь, если не веришь. Я отвечу. У меня хорошая память. Могу перечислить все твои задания, одно за другим. — Да нет, зачем? Я узнал тебя по глазам. Хотя ясно, что ты больше не Кузнечик. Я делаю паузу, чтобы он мог представиться, но он молчит. Бывший Кузнечик садится в кресло для посетителей и негромко произносит: — Ты рисковал. Меня ведь могло здесь не быть. — Я ехал не к тебе. — отвечаю я беззаботно. — Я ехал обратно. — Обратно к чему? Я молчу. Я и воспоминания плохо уживаемся в моей голове. Теперь ко мне часто приходят яркие сны о том, как я возвращаюсь в Дом. Раньше это было море, здоровые, длинные ноги, рыжий лохматый балбес и чёрная Бездна за его спиной. Или Шерон. Теперь же мне снится только Дом. Я объясняю ему это. Бывший Кузнечик приподнимает несуществующую бровь: — И? Я пожимаю плечами. — И вот. Обманул сестру, всучил таксисту часы вместо денег и приехал. Сестра устроит скандал, когда узнает, но что мне еще оставалось? Лучше пережить это один раз наяву, чем бесконечно переживать во сне. Он спрашивает о моих снах. О том, уверен ли я, что всё прекратится. Так вот. Я ни черта не уверен. Я просто устал — очень устал, и мне кажется это лучшим, чем если бы я лечился от нарколепсии. — Знаешь, что? Ложись-ка на диван — в конце концов говорит он. — По-моему, тебе это необходимо. Стандартный визит — сорок минут. Вряд ли за оставшееся время ты успеешь отдохнуть, но лучше так, чем ничего. Я тру покрасневшие от усталости веки и киваю. Мне не хочется спорить. Я не без труда перебираюсь на диван и вытягиваюсь по струнке, как на осмотре в больнице. Говорю: — Наверное, я сглупил. Тогда. Не надо было мне уезжать. Но я же видел, к чему все идет. От меня в драках нет никакого толку, так что пришлось бы остаться зрителем, а я этого не хотел. Было заранее стыдно. Если ты не дряхлый старик, не очень-то приятно, когда с тобой обращаются так, будто ты вот-вот рассыплешься в прах. Я задумываюсь и добавляю: — Возможно, это было бы неприятно и действительно рассыпающемуся старику. Поэтому я выбрал Наружность. — За этот выбор я тебя бесконечно уважал, — отвечает он. — Я хочу переночевать в Доме, — медленно говорю я. Не знаю, примет ли меня Серый Ящик теперь. Бывший Кузнечик выглядит усталым, но спокойным. Я ему верю. Он не сделает тех же ошибок, что и я. Он хочет меня отговорить. Я понимаю, но мне нет смысла возвращаться. Дом — это создание Бездны, а я всегда был связан с нею. Я хочу дождаться нового рождения, нового цикла, хотя, возможно, этого никогда не случится. Дом, если ты слился с ним, никогда не отпускает. — Как поживают рыбки? — спрашивает он. Бывший Кузнечик не может — или не хочет — решиться. Интересно, он уйдёт или тоже останется с Домом до конца? Это ведь последний год. — Муж сестры уронил аквариум с подоконника, — отвечаю я. Рейм Шерон почти что жених, так что я не солгал. — Так что никак. — Случайно? — уточняет он. — Кто знает. Он всё ещё размышляет. Я не знаю, зачем делаю это. Я Ходок, мне не нужна помощь. Но мне почему-то нужно его согласие — согласие дитя Дома, второго главного Вожака. — Мне не о ком жалеть, — объясняю я. — И обо мне никто не пожалеет. Мне нужна всего одна ночь. Я никого не хочу видеть, кроме тебя, я никому не помешаю, и меня не найдут. Он решается. Бывший Кузнечик морщится и в конце концов кивает, не способный мне противостоять: — Ладно. — он вылезает из кресла. — Подожди меня здесь. Полежи пока. Он выглядывает в коридор. Свет от окна отражается бликами на его лысине и мои губы непроизвольно растягиваются в улыбке. — Не высовывайся пока. Наш новый директор больше всего на свете боится бывших старшеклассников. То есть тебя. Он никого из вас в глаза не видел, зато много чего слышал. Сразу решит, что ты приехал его прирезать. — Вот как? — деланно удивляюсь я. — Но если он узнает, что ты меня здесь спрятал… — Его тут же хватит инфаркт. Я смеюсь ему в спину.***
Коридоры пестрят новыми именами. И рисунками. Изредка попадаются работы Леопарда. Я скольжу ладонями по стенам, будто слепой, пытаясь узнать что-то старое. Это уже не тот Дом, который я знал. Многое изменилось — и многое осталось прежним. Фасад стал другим, а фундамент всё так же пахнет плесенью и сигаретным дымом. Я видел это во сне. Мне плохо, меня подташнивает. Это тело рассыпается в прах. Неужели моё время так быстро кончилось? Я снова ходячий труп и привидение? Отречение всегда символизировало смерть, а смерть — отречение. Что будет значить мой уход? Я об этом никогда не узнаю. Ты слышишь меня, Серый Ящик? Я твой. Я отказался от своей прежней жизни. Мне стоило сделать это шесть лет назад, но я боялся, что не встречу своих прежних друзей. Что всё было зря. Но теперь… теперь я не боюсь. Я чувствую, что на меня смотрят из глубины коридора. У этого человека длинные пшеничные волосы и деревянная трость. Я улыбаюсь. Призраки прошлого никогда меня не покидают. — Не знал, что ты тоже здесь. Говорят, что у стервятников очень хорошее зрение. Мне не довелось проверить этот факт, но я почему-то верю. Он молчит и щурится. Тень узнавания мелькает на его лице. — Смотрю, тебе сильно не повезло, шляпник. — изумлённо говорит он. Я наклоняю голову. — Ты стал птицей. Ты не думаешь, что это забавно? Твой брат тоже был птицей. Он презрительно и лукаво щурится в знакомой мне манере. Чёрные ногти отстукивают рваный ритм по набалдашнику тяжёлой трости. Мне не хватает его старых серёжек: всегда хотелось подёргать за них. — Время тебя не пощадило. Мне не хочется ему отвечать. Уже ничего не хочется. — Иди прочь, крыса. Я больше не враг тебе. Он отступает в темноту, мрачный предводитель гробовщиков и цветочников. Я на своей территории, и поэтому снова превращаюсь в мудрого старца и всевидящего шамана. Он хромает. Он снова потерял кого-то. Впрочем, золото его глаз ни капли не угасло — в этот раз чистое золото, без кровавых примесей — и меня это вполне удовлетворяет. Я поднимаюсь выше. Никто мне не встретился. Это знак. Вот наша с Черепом каморка. Здесь я когда-то нашёл синюшного висельника, который настойчиво тыкался носком своего ботинка мне в лицо. Здесь я впервые испугался Дома — и тут же я сольюсь с ним. Я прикрываю глаза и касаюсь двери. Мне представляется пустая, пустынная дорога и закатное июльское солнце. Запах песка, нагретых камней и дерева. Это оказывается немного проще, чем я ожидал. Меня отвлекают. Маленького дьяволёнка можно услышать на расстоянии пушечного выстрела. Его коляска гремит и трясётся, как ненормальная. Он выезжает и улыбается мне, беспечно болтая, как будто всех этих лет не было: — Здравствуй, Красноглазый. Ты какой-то бледный. Ещё не передумал? Я читаю в его глазах добрую насмешку. — Нет. У меня было время подумать. — Обычно у тебя не оставалось его «на подумать». — Всё бесполезно. Все дороги ведут сюда. Он неопределённо ведёт плечом и достает из кармашка разноцветного жилета коралловые бусы. Манит чумазым пальцем меня к себе. — Да кто тебя знает, Красноглазый. Твои пути всегда были не из лёгких. Не шевелись, стой! Вот. Оберег под цвет глаз. Он отъезжает от меня и оглядывает. Шакал — худющий, растрёпанный, болтливый Хранитель Времени. Его не стоит бояться, но его подарки нельзя не принимать. Я касаюсь красных гладких шаров на шее. Тошнота как будто отступает. Шакал шмыгает носом и кивает мне: — Ты точно готов? То, что ты называешь Бездной, никогда не забывает сделанных поступков. Я не боюсь. Меня больше не ждёт ни червоная темнота, ни слепое забытье. Это лучшее, что существует для меня. Мой проводник нетерпеливо елозит на месте. Вдруг он подмигивает: — Готов да не готов. Я не буду тебя отговаривать. Я хмурюсь. — Что не так, Шакал? В чём проблема? Дом не хочет меня принимать? Он крутит в руках деревянную фигурку (где только достал?) и невинно мне улыбается. — Проблема не во мне, Красноглазик. — он хихикает. — Тебя ждёт маленькая леди. — Кто? — Та, которая должна была стать твоей сестрой по духу и женой по крови. Ну, не глупи! Может, ты наконец попрощаешься с ней, Красноглазик?***
Впервые за долгое время я не знал, что делать. Вообще. Я стоял (сидел) и курил сигареты, которые мне дал Шакал. Шерон возвышалась напротив меня, сверкая глазами из-под чёлки и нервно переступая с ноги на ногу. — Ну? И что будем делать? Я пожал плечами. — Молчать, наверно. Я очень хотел бы с тобой помолчать. Она набрала в грудь больше воздуха и по детски поджала губы, рассматривая моё лицо. На ней был надет бело-лиловый костюм, который Шерон носила на работу. Значит, она поехала за мной из издательства, не заканчивая свою смену. — Ты знаешь, что это невозможно. Что это всё значит, Брейк? Объясни мне. Я молча коснулся её руки и сжал. — Брейк? Я молчал. — Ты боишься, что я не пойму? Её упрямое, усталое, растроенное лицо вдруг оказалось напротив меня. Она крепко сжала мои плечи. — Ты знаешь, что тебя травили? — поменяла тактику она. — Рейм нашёл в выпечке твоей тёти яд. Судя по всему ты уже получил большую дозу — я вызвала полицейских, они нашли следы в её доме. Я уже не слушал. Я пытался запомнить черты её лица — румяные щеки, тонкие губы, светлые редкие брови, тёплые карие глаза и аккуратные, вылепленные из глины, скулы. Возможно, мы больше не увидимся. Возможно, следующие жизни мы проведём вместе, безраздельно. Если Дом, конечно, не слопает мою душонку. Я ни в чём не был уверен. Поэтому я просто гладил выпирающие косточки на её руках и, должно быть, очень жалко улыбался. Она это видела. Шерон оставила свои попытки что-то мне объяснить и резко наклонилась, обняв меня. — Поехали в больницу, — тихо сказала она мне в шею, грея её своим заполошным дыханием, — я всё-всё для тебя сделаю. Пойдём, пожалуйста. Я мягко отнял её руки от своих плеч и прижал их к лицу, к губам. — Я должен остаться. Я тоже дитя Дома. Самое бесшабашное и непутёвое, блудный сын, который опять затерялся и запутался. Будь ты идеальным человеком — я бы тебя придушил, любовь моя. Но ты есть ты — с секущимися волосами, с нервами, своими тараканами, фетишем на чистоту, с нетерпением к моим привычкаи, с бывшем боссом, который мудак, с женскими романами под пледом, с мятным чаем и конфетами. — Дом зовёт меня голосами моих мёртвых друзей. Я должен был исчезнуть вместе с ними, но не встретится с тобой и с другими. Я боялся, что она растает в моих руках. Моя восковая Белла, моя сестра, моя многострадальная совесть, моя призрачная, тысячу раз обласканная, надежда. Ну иди же сюда, счастье моё, обними и поцелуй меня в последний этот раз. Я уже отправил Немцу и его жене прощальный подарок. Надеюсь, они не забудут белобрысого наглеца в инвалидной коляске и будут обходить седых людей стороной. Рейм, недотёпа мой. Самый верный, самый лучший, самый неудачливый в любви (как мне казалось), как и его рыжий покровитель. Тебе я снова вверяю самое дорогое, что у меня есть. Пусть весенние веснушки никогда не угаснут на твоём лице и ты наконец станешь отцом. Череп, друг мой Бешенный, я найду тебя. Если ты ещё жив, то я тебя обязательно найду. Тогда ты наконец признаешься, что в той истории из детства это у тебя был нож. Я изображу удивление и посмеюсь над этим с Ведьмой, твоей чёрноглазой возлюбленной. Шерон. Ты, конечно, спросишь меня, почему я должен исчезнуть, пропасть в Доме с бесконечным серым фундаментом и толстыми, не пропускающими крики, стенами. Потому что тени, радость моя, исчезают в твой золотой полдень. Я открываю дверь обветшалой каморки и солнце раскалённой пустыни поглощает меня, а песок жжёт босые мои ноги. Я очень люблю тебя.